Текст книги "Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта"

Автор книги: Ганс Киншерманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Глава 17. ЛУЧШЕ СМЕРТЬ, ЧЕМ СИБИРЬ

Спокойно, как ни в чем не бывало, я спускаюсь обратно в подвал, где фельдшер накладывает мне повязку. Огромный осколок протаранил плоть над локтевым суставом и угнездился вплотную к кости. Доктор надеется, что осколок не повредил саму кость. Поскольку майор в настоящий момент отсутствует на командном пункте, я отправляюсь к командиру полка и в соответствии с уставом докладываю о своем ранении. И когда он протягивает руку, меня постигает ощущение, что oberst больше моего рад, что мне разрешено съездить на побывку домой. Однако некоторые из присутствующих здесь ревностно и, более того, с завистью воспринимают тот факт, что, пробыв здесь меньше недели, я получаю разрешение оставить поле боя из-за незначительной раны, по сути дела царапины, не угрожающей жизни. Это я точно знаю, потому что некоторые выкрикивают мне вслед оскорбления. И хотя на командном пункте никто открыто этого не показывает, я вижу, что все здесь по горло сыты войной. Люди сражаются лишь потому, что в свое время, как немецкие солдаты, они принесли присягу верности флагу и дали клятву о недопустимости дезертирства.

Я также не могу освободить себя от этого обязательства, хотя и не верю больше никакой пропаганде. Не думаю, что на данном этапе войны найдется хотя бы одна наивная душа, которая действительно верит в то, что война закончится в нашу пользу. И те бои, что мы сейчас ведем, это не более чем жест отчаяния, последний вздох перед поражением. Однако никто не осмеливается открыто говорить о таких вещах. И вовсе не факт, что если я нахожусь среди друзей, то одновременно пребываю в кругу единомышленников. Например, по дороге сюда мы видели военную полицию. Вот кто, не раздумывая, расстрелял бы любого инакомыслящего или в целях устрашения предал бы публичному повешению.

Один из моих курьеров на мотоцикле довозит меня до медицинского пункта, где спустя некоторое время меня пересаживают в машину «Скорой помощи», которая, по всей видимости, должна доставить нас в Штеттин. Тем не менее говорить о том, что мы в безопасности, еще рано, пока мы не пересечем другой мост через Одер, расположенный вне пределов досягаемости вражеской артиллерии. Мост поврежден, и нам приходится ждать наступления ночи, прежде чем удается спокойно пересечь его. Мне уже лучше – впервые за долгое время.

27 марта. «Скорая помощь» привозит нас в большой военный госпиталь в Штеттине, до предела забитый ранеными. Здесь только два медика, которые помогают выгружать из машины тяжелораненых и тех, кто не может передвигаться без посторонней помощи. До меня и еще двоих с легкими ранениями им нет никакого дела. Из-за всей этой лихорадочной суматохи невозможно найти доктора, который осмотрел бы наши ранения, поэтому мы пребываем в полусонном состоянии всю ночь и искренне рады, когда поутру нам дают горячий кофе с хлебом и мармеладом. Поскольку я могу действовать только правой рукой, парень с ранением в голову помогает мне резать хлеб.

28 марта. За все утро никто так и не уделил нам внимания, хотя медицинская сестра из организации Красного Креста присматривает за нами и снабжает болеутоляющими. Она рассказывает нам, что в городе полным ходом идет эвакуация раненых в другие военные госпитали на западе, и нам следовало бы попытаться попасть на один из этих эвакуационных поездов.

«Отступаем в Гамбург!» – заявляет обер-ефрейтор из нашей группы, с повязкой на голове. Выясняется, что это Детлеф Янсен из Бремерхафена. Мы с несколькими другими ранеными приходим к выводу, что нас объединяет одно-единственное желание – оказаться как можно дальше от Восточного фронта. И даже если нам придется попасть в плен, пусть уж лучше это будут британцы или американцы.

29 марта. Мы вместе с четырьмя другими ранеными едва успеваем добраться до Шверина, как нас тут же останавливают «цепные псы», снимают с поезда и подвергают «проверке». Свиньи! Они не церемонятся с нами, жестоко срывают повязки с наших ран, хотя мы самым очевидным образом показываем свои нашивки о ранениях. Когда же мы пытаемся протестовать против их действий, они ссылаются на «правила», которые якобы им спущены свыше: мол, таким образом, они выявляют и отлавливают дезертиров и симулянтов. Мне остается лишь стиснуть зубы и дать перевязать себя снова. Больше всего раздражает то, что эти гады мнят из себя бог весть что, а нас, бойцов с передовой, даже не считают за людей; а ведь кто как не мы рискуем собой ради них под вражескими пулями.

10 апреля. Следующие несколько дней провожу в военном госпитале в Йене. Здесь все тихо и спокойно. Госпиталь расположен в бывшей школе на окраине города. Мою повязку поменяли, гноящуюся рану промыли.

Осколок предполагается вытащить, поскольку он причиняет мне неудобство.

Кормежка здесь отличная, однако по части табака не густо – каждому из нас положено лишь по пачке. Понятное дело, что нам ее не хватает, и мы пытаемся разбавлять табак листьями ежевики. Вкус отвратительный! Немолодой солдат, пробывший здесь некоторое время и знающий все ходы и выходы, приносит нам какую-то траву, которая растет в соседнем лесу. Мы сушим ее, а затем смешиваем с табаком и таким образом растягиваем нашу скудную пайку. Вопрос в другом: как долго смогут наши легкие выдержать эту адскую смесь.

12 апреля. Буквально накануне над лагерем нависло ощущение грядущей катастрофы. Готовится эвакуация. Сегодня я, наконец, сумел связаться с отрядом противовоздушной обороны возле Апольды, в котором служит Траудель, моя девушка. Их отряд также находится в самом разгаре сборов с тем, чтобы двинуться на новое место, поэтому мне удается поговорить с ней всего несколько минут. Это была наша с ней последняя встреча.

13 апреля. Я решил присоединиться к группе раненых, которая едет в Плауэн, но и здесь меня ожидает та же проблема – переполненный госпиталь. Никому нет до нас дела; все озабочены только одним – как спасти свою шкуру.

Я знакомлюсь с одним ефрейтором, родом он из Мариенбада, что в Судетской области. Он рассказывает, что его родители держат там маленький часовой магазин. Наш разговор заставляет меня вспомнить про солдата, которому ампутировали ногу на Рождество 1942-го и который был моим соседом в санитарном поезде после кровопролития под Рычовом.

Тот солдат тоже рассказывал мне, что он родом из Мариенбада. Он расписывал красоту этого места в таких страстных выражениях, что мне тогда захотелось там побывать. И вот, по милости судьбы, сейчас я оказался совсем близко к этому прекрасному курорту. Я не стал долго раздумывать, а тотчас присоединился к молодому, светловолосому ефрейтору и еще нескольким бойцам, которым также нужно было попасть туда.

14 апреля. Прошлой ночью мы остановились в Эгере, где получили щедрые походные пайки. Нам повезло поймать попутку от станции. Грузовик этот едет на склад военного снабжения, и мы преодолеваем на нем довольно приличное расстояние. Остальную часть пути мы совершаем пешком. Погода стоит прохладная, но, как бы в компенсацию этого, солнечная.

Дорога, что ведет сквозь чудесный сосновый лес, пошла мне на пользу, и я с удовольствием вдыхаю полной грудью лесной воздух. Я бы чувствовал себя совсем хорошо, если бы не давала о себе знать рана, которая из-за всех этих передряг начала гноиться. Так что я счастлив, что мы, наконец, достигаем Мариенбада. В местном госпитале мне наверняка окажут медицинскую помощь.

21 апреля. Время бежит здесь намного быстрее, и любой из нас был бы не прочь замедлить часы, будь это возможно. Мы с пристальным интересом наблюдаем за продвижением неприятеля на обоих фронтах. Каждый надеется, что американцы окажутся здесь первыми; более того, многие рассчитывают добраться до американских позиций пешком. Но американцы еще довольно далеко от этих мест. В Мариенбаде и его окрестностях по-прежнему тихо.

Выздоравливающих солдат вновь начинают отправлять на передовую. Так как я еще не полностью выздоровел, то остаюсь в госпитале для дальнейшего лечения. Моя рана все еще гноится; процесс, судя по всему, затронул и саму кость. Отлично! Я не слишком переживаю по этому поводу, поскольку боль вполне терпима.

29 апреля. Вчера прошел слух, что американцы придут с запада и, возможно, окажутся здесь, в Судетской области, раньше русских. Мы вздыхаем с облегчением и надеемся, что так оно и будет. Мариенбад – это по сути один большой лазарет, никаких боевых частей здесь нет. Следовательно, город будет сдан победителям без боя. Правда, на окраинах города и в лесах все еще остаются немецкие войска.

Ходят слухи о некоем упертом командующем, чьи солдаты пытаются оказывать американцам сопротивление. Несомненно, даже сейчас, когда военная драма неуклонно приближается к финалу, найдутся поврежденные умом войсковые командиры, которые будут беспрекословно следовать приказам Гитлера и сражаться до последнего патрона. Они вольны поступать, как им вздумается, но я надеюсь, что они будут делать это в одиночестве, не ставя под угрозу чужие жизни. Сражаться с американцами сейчас было бы не просто безумием, но и предательством по отношению ко всем раненым, находящимся в этом прелестном городе. Потому что поступить так – значит напрасно задержать американцев, и тогда первыми в Мариенбад войдут русские. В таком случае одному богу известно, что ждет нас, раненых, и гражданское население. Храни нас, Господь! Уж если нам суждено попасть в плен, то будем надеяться, что к американцам. Известно, что, в отличие от русских, они обращаются с пленными в соответствии с Женевской конвенцией.

30 апреля. Мы все чувствуем, что конец уже не за горами. Даже снабжение продовольствием прервано, и кое-кто начал подчищать склады. Сегодня я проходил лечение в госпитале, поэтому лишь под вечер узнал о том, что склад с военной формой разграблен. Все солдаты снуют вокруг в новых мундирах и сапогах. Мне удалось заполучить пару коричневых башмаков, которые оказались малы всем остальным.

1 мая. Ефрейтор Бирнат из нашего пансиона и обер-ефрейтор Фогель из моей комнаты неожиданно взяли в руки учебник английского языка. Они заучивают слова, которыми встретят американцев, и отрабатывают их произношение. Большинству из нас не по душе то, что они делают: по нашему мнению, они оба предатели и после нашего поражения с готовностью станут работать на врага, лишь бы заполучить хоть какие-то блага. Впрочем, не знаю, имею ли я право судить о них слишком строго. Возможно, они не держат зла на противника, в руки которого нас теперь передадут без суда и следствия. Эти двое служили в зенитной части и, значит, не видели ужасов фронта – счастливчики, они относительно легко отделались и потому смогут скоро забыть ее, в отличие от меня и многих других, которые прошли через ад Восточного фронта и сейчас стоят перед грудой развалин. Мне не дает покоя чувство, что меня обманули, и я ненавижу все, что так или иначе имеет отношение к этой войне.

4 мая. В последние несколько дней в город нескончаемым потоком прибывали отбившиеся от своих частей солдаты, но их тотчас же отлавливают и отправляют на передовую. Близлежащие леса сейчас ими кишмя кишат – люди ищут убежища на западе, чтобы только не попасть в лапы русским. Три дня назад мы узнали о самоубийстве Адольфа Гитлера и Евы Браун. Мы были потрясены тем, что гордый вождь нации решил свести счеты с жизнью столь малодушным образом. Правда, спустя несколько часов о нем уже забыли: с нас хватает собственных забот. Говорят, что русские уже совсем рядом и скоро окажутся здесь. Так что спим мы беспокойно. Да и как тут уснешь, когда поблизости с двух сторон грохочет вражеская артиллерия.

5 мая. Начало дня было облачным. Солнце нагрело молодую зеленую листву и ветви и прочертило четкие тени на аккуратных пешеходных дорожках. Трава в садах и парках темно-зеленая, а кустарник вдоль дорог в самом цветении и источает сказочный аромат. Этот весенний день прекрасен – не в последнюю очередь благодаря известию о том, что сегодня Мариенбад будет сдан американцам без боя. И мы вот уже в течение нескольких часов ожидаем бескровного прихода американцев.

Интересно, какие они? Когда мы узнаем об их приближении к городу, я и еще группа солдат идем по улице и останавливаемся возле большого госпиталя. Солдаты, раненные на Западном фронте, рассказывают, что американцы вооружены намного лучше нас, но гораздо более изнежены. Если бы их не кормили на убой и не будь у них такого количества оружия, им бы никогда не одолеть нас, немецких солдат. Да что там! Даже просто выжить в бою. Но к чему подобные сравнения? Они победители, и нам вскоре предстоит встретиться с ними лицом к лицу.

Теперь лязг гусениц слышится уже близко. Вот они! Идут! Я недоумеваю, отчего столько солдат сидит поверх танков, как если бы они готовились открыть огонь. Вскоре они совсем близко, и я чувствую, как у меня по спине забегали мурашки. Да они же точь-в-точь как русские, только форма другая! Они заняли позиции для стрельбы с колена и держат автоматы наготове. Их лица жестоки, в глазах настороженное выражение, так хорошо мне знакомое. Проезжая мимо нашей группы, они нацеливают автоматы на нас. Я вижу недобрый блеск в их глазах, читаю на их лицах готовность убивать. А еще я вижу страх. Неужели они не видят, что мы все в бинтах? Ни у кого и в мыслях нет оказывать им сопротивление. Или же они просто уважают немецких солдат, отсюда и их нервозность? Остается лишь надеяться, что никто из американцев, будь то белый или черный, не поддастся минутной ярости и не спустит курок. Потому мы сохраняем спокойствие и остаемся недвижимы, пока они не проедут. Но тут внезапно появляются несколько женщин и девочек с полевыми цветами в руках. Лед сломан!

6 мая. Наша свобода кончилась: приказано с сегодняшнего дня отправить всех немецких солдат в бараки. Из окрестных лесов все еще доносятся звуки перестрелки; очевидно, некоторые наши части так и не сложили оружия и продолжают оказывать сопротивление. Наш госпиталь находится под охраной, и никому не разрешено выходить без пропуска. Часовые используют боевые патроны и не задают вопросов. Перед нашим пансионатом припаркован джип с двумя чернокожими солдатами. Они неустанно что-то жуют. Завтра в госпитале будет проверка на наличие в нем эсэсовцев и выздоравливающих солдат.

8 мая. Сегодня нас перевели из пансионата в большой военный госпиталь с претенциозным названием «Бельвю». Вчера американцы в неизвестном направлении транспортировали грузовиками многих выздоравливающих и солдат из войск СС. В результате в госпиталях народу значительно поубавилось.

9 мая. В нашей пище больше нет соли. Жидкий суп на вкус совершенно пресный. Говорят, что чехи конфисковали всю соль. Не иначе как нам в отместку. Когда я выглядываю в окно, то удивляюсь, откуда только взялись все эти чешские солдаты. Между тем с капитуляцией гросс-адмирала Дёница война официально закончена.

13 мая. Неожиданно события принимают стремительный оборот, и у нас нет времени на раздумья. Будь оно у нас, мы непременно пытались бы бежать. Вовсю гуляют слухи о том, что нас скоро передадут русским. А ведь как мы надеялись, что американцы обойдутся с нами по-человечески, что они не станут выдавать пленных Красной Армии. Но этим утром нас вызвали в госпиталь, велели построиться и ждать транспорта. Нам стало ясно, что надежды наши рухнули. По пути в бараки мы встречаем нескольких женщин и девушек. Они в курсе, что нас передают русским, и они, пока не поздно, разыскивают родных и близких. Они неистово машут нам, но никто им не отвечает. Мы сидим в грузовиках в полной тишине, с бледными каменными лицами, неспособные постичь, как так получилось, что наши надежды рухнули в одночасье, что вместо человеческого обращения в американском плену, на которое мы так надеялись, нас ждут ужасы плена русского. Нас везут в Россию, а это означает не что иное, как лагеря в Сибири!

Сибирь! Какое ужасное слово! Оно стучит, гремит внутри моей головы. Могут ли американцы представить себе, что означает слово «Сибирь»? Способны ли они осознать весь тот страх, ужас и ощущение полной безнадежности, которые оно вызывает? Мы, сражавшиеся против советских войск, можем представить, что ждет нас в Сибири.

В бараках мы впервые почувствовали вкус того, что нас ожидает. Нас разместили в комнатах, обставленных нарами, наскоро сбитыми из голых деревянных досок, прикрытых одним покрывалом. Мы все еще под стражей американцев, но все меняется, когда в конце бараков останавливается товарняк и из него выходят несколько русских. Меня охватывает дрожь! Меня всегда пугали и эти лица, и эта форма! Я думал, что смогу забыть о них, но ошибался. И даже если их не будет рядом со мной, они еще долго будут преследовать меня в ночных кошмарах.

Нам приказывают построиться. Подходит переводчик. Он требует, чтобы все, кто служил в СС, сделали шаг вперед. Только несколько человек подчиняются этому требованию. Затем сделать шаг вперед велят тем из нас, кто сражался только на Восточном фронте. Переводчик призывает нас сознаваться и не лгать, потому что лживые сведения легко проверить. Я просто молчу. Мой мозг лихорадочно работает, пытаясь придумать, как мне отсюда выбраться. Я не хочу, чтобы меня отправили в Сибирь! Пусть уж лучше я получу пулю в спину при попытке бегства, как это случилось с двумя солдатами, рискнувшими бежать, когда мы строем входили в лагерь.

14 мая. Из личного опыта мне известно, что меня лихорадит всякий раз, когда рана начинает гноиться, – значит, я должен спровоцировать новое заражение. Осколок гранаты пробил что-то вроде туннеля от точки входа до кости; сразу после ранения оттуда вытекал гной. Затем отверстие заросло тонким слоем кожи, и именно его мне предстоит вскрыть. Я заставляю себя взять ржавый гвоздь. Осознаю всю серьезность последствий, но в таком безысходном отчаянии пусть я лучше умру от заражения крови, чем позволю отправить себя в сибирский ледовый ад. Морщась от боли, я прокалываю недавно зажившую кожу гвоздем, пока не проступает кровь, и, чтобы ускорить инфекцию, проталкиваю в рану несколько сантиметров марлевой повязки.

15 мая. Похоже, мой план сработал. Всю ночь меня мучили страшные боли в руке, зато днем лоб становится горячим, и я сваливаюсь в лихорадке. Пока я бреду к медпункту, голова кружится, и я чувствую, что теряю сознание. Санитар уносит меня на носилках и осматривает. Смутно помню, как обращаюсь к больничному водителю с просьбой отвезти меня в госпиталь в Байришер Хоф, что он и делает. Дальше я ничего не помню.

17 мая. Утром я просыпаюсь весь в поту. Мне снилось, что я вновь на передовой, что вокруг меня царят смерть и разрушение. Понемногу голова начинает проясняться, я понимаю, где нахожусь. Я лежу в чистой постели в госпитале в Байришер Хоф с тремя другими ранеными, в светлой и хорошо проветренной палате. Улыбчивая сиделка приносит кофе. Она дает мне в руки чашку. Вкус как у кофе в зернах, но слабый, будто его вторично подогрели. Когда я пытаюсь сесть, понимаю, насколько ослаб и что моя левая рука плотно перебинтована выше локтя.

Входит доктор. Он спрашивает, почему я не в постели. Не иначе, он накладывал мне повязку. Будто прочитав мои мысли, он говорит:

– В вашей ране застрял целый метр марли. Пришлось сделать длинный надрез выше сустава. Я поспел вовремя: еще пара часов, и можно было заказывать отходную. – Я собираюсь что-то сказать, но он не дает мне и, подмигнув, добавляет: – Все в порядке. Я просмотрел вашу солдатскую книжку и понял, почему вы это сделали.

3 июня. Как быстро летит время! Госпиталь постепенно пустеет, остаются лишь несколько человек, нуждающихся в лечении и уходе. Кормят заметно лучше, зато больше не дают табака. Некоторые пациенты имеют связь с внешним миром и умудряются время от времени разжиться американским табаком – его выбирают из пепельниц немцы, работающие на американцев!

Лично я выменивал у американцев свои награды, одну за один раз, на сигареты «Лаки Страйк», «Кэмел» или «Честерфилд». И черные, и белые американские солдаты с ума сходят по немецким медалям; возможно, они будут хвастаться ими по возвращении домой. Они даже приходят к нам в госпиталь и пытаются перебить друг у друга цену за наши награды количеством пачек сигарет. Какая мне польза от этих побрякушек? В отличие от других немецких солдат, для меня они всегда мало что значили. Я уже говорил, почему. И сейчас, когда мы потерпели поражение в войне, цена им ломаный грош. В лучшем случае это цена металла, из которого они сделаны. Уж лучше я получу за них несколько пачек американских сигарет, иначе как мне, заядлому курильщику, пережить тяжелые времена?

6 июня. Неприятности, как правило, застают нас врасплох. Так случилось и сегодня. Как раз после завтрака мне говорят, что я выписан из госпиталя и около полудня грузовик отвезет меня в лагерь для военнопленных. И хотя рана моя зажила, рука еще плохо действует, и я вынужден носить ее на перевязи. Нас везут в открытом грузовике, и спустя полчаса мы подъезжаем к лагерю.

Лагерем называется огороженное колючей проволокой место с изрядно вытоптанной травой, по периметру которого стоят американские часовые. Время от времени они резким движением перекидывают свои недокуренные сигареты через забор и гогочут, когда какой-нибудь жалкий немецкий солдат устремляется подобрать окурок, а потом, сделав несколько жадных затяжек, передает по кругу дальше, от человека к человеку. Многие пленные специально караулят под забором, чтобы ухватить выброшенный окурок. Иногда охранник устраивает целое представление: вынимает сигарету, закуривает ее, но после нескольких затяжек намеренно бросает на землю и тушит подошвой сапога. Мы готовы убить такого гада на месте!

11 июня. Ежедневно освобождают небольшое количество заключенных – тех, чей дом находится в оккупированной американцами зоне, либо тех, у кого там есть родственники и он может сообщить их адрес. Это сделано специально для тех, чей дом, как указано в их военных билетах, остался в оккупированных советскими войсками землях. Поскольку я могу представить соответствующие доказательства, то получаю свой освободительный документ и вместе с группой других солдат прохожу мимо чернокожего охранника через ворота на свободу. Через несколько метров я останавливаюсь и бросаю взгляд на грязные, жалкие фигуры пленных, согнанных в кучу на клочке земли, похожем на вспаханное поле. Впервые меня пронзает мысль, что для меня все закончилось относительно гладко. А ведь я мог бы прозябать здесь годами, за этой колючей проволокой. Я благодарен Всевышнему, потому что, наконец, вышел на свободу. И дело не только в грязи и мусоре или в никчемной потере времени, а, что гораздо хуже, в унижении, которое приходилось бы терпеть от каждого паршивого караульного солдата американской армии.

Теперь все это позади – я свободен! И с каждым шагом, отдаляющим меня от лагеря, я освобождаюсь от тяжкого бремени, давившего на меня последние недели. Постепенно во мне вновь просыпается надежда, и я начинаю воспринимать окружающее в новом свете.

Я смотрю на свои старые солдатские штаны – их нижняя часть полностью износилась. Они не вполне подходят к моим новым коричневым закрытым башмакам. Я рад, что мне удалось разжиться башмаками тогда на складе, – кто знает, когда бы мне посчастливилось обзавестись новой парой? В тот момент, когда я достаю из кармана лоскут, чтобы их протереть, надо мной нависает какая-то темная тень. Я поднимаю голову и вздрагиваю: передо мной стоит чешский солдат и на ломаном немецком требует отдать ему ботинки. Я делаю вид, будто не понимаю, что он говорит, и пытаюсь уйти, но он достает русский автомат Калашникова и толкает меня дулом в грудь. Мне видны его полные ненависти глаза, и я не сомневаюсь: он без колебаний спустит курок. Я его враг, а он победитель. Я в его власти, и ему ничего не стоит пристрелить меня, стоит лишь захотеть. Поэтому я поспешно снимаю ботинки и отдаю их чеху. В то же время чех снимает свои стертые башмаки и бросает их мне под ноги. С довольной улыбкой он надевает мои и уходит.

Как мне хотелось тогда побежать вслед за этим подонком, отнять у него мои ботинки! Но он был вооружен и жаждал мести. И мне не оставалось ничего другого, как стиснуть зубы и надеть его мерзкие башмаки, чтобы не оставаться в одних носках. Эта встреча с чешским ополченцем со всей ясностью дала мне понять, насколько беспомощен проигравший и какие глубокие корни ненависть и жажда мести пустили в наших бывших врагах.

Война капут! Пылкое желание многих людей сбылось, и война окончена. Но окончена ли она в их сердцах? Сколько потребуется времени, чтобы в людях умерли ненависть и жажда мести? Есть, я знаю, люди, которые, несмотря на жестокость и зверства, преодолели в себе ненависть и пытаются найти взаимопонимание с бывшими врагами. Именно они и подарили мне новую надежду.

Когда же люди поймут, что любой из нас может стать жертвой манипуляций помешанных на власти маньяков, которые знают, как принуждать народ в своих собственных целях? Пока сами они в безопасности, пока им самим ничего не грозит, они, не дрогнув, отправят на смерть миллионы простых людей – во имя так называемого «патриотизма». Поднимется ли когда-нибудь человечество против них? Или те, кто погиб в бою, преданы забвению, как и то, во имя чего они отдали свои жизни?

Я никогда не смогу забыть тех, кого знал. Они для меня – постоянное напоминание о том, что мне было суждено пережить их.