Текст книги "И в сотый раз я поднимусь"

Автор книги: Галина Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

9. «My Way» [2]2
  Песня Фрэнка Синатры «Мой путь».
Что человек? Что он имеет?Кроме себя самого – ничего.Сказать правду об истинных чувствах,А не слова того, кто на коленях.Отчет показывает:Я держал ударыИ делал это по-своему. ( англ.)

[Закрыть]

Саша знала свои силы. И догадывалась, откуда они у нее. Просто сама для себя определила, ни с кем не делясь своим открытием. Она была ребенком Победы. Ведь одно дело родиться от хлипкого труса, просидевшего всю жизнь в своей норе, роя землю носом, и совсем другое – стать дочерью победителя. Человека, честно прошедшего все положенные испытания, не прятавшегося, не уворачивающегося и – победившего. Испытавшего вместе со всеми невероятную радость победы. От этой радости обязаны были появляться сильные люди.

Саша гладила пульсирующие роднички своих младенцев, целовала их мягкие беззащитные макушки, передавала им свою силу. Она не знала, что предстоит этим странникам. Как всякая мать, она мечтала для них о доброй судьбе, о дороге, устланной шелковистой травой, полной щебетания птиц, с могучими деревьями по краям, под кроной которых можно было бы укрыться в короткую непогоду.

Но если будут испытания – пусть не встают на колени. Только не это. Невозможно жить, пресмыкаясь, если ты человек – существо прямоходящее.

Она пела своим крохам, как заклинание, песню на чужом языке:

 
For what is a man, what has he got?
If not himself, then he has naught,
to say the things he truly feels;
And not the words of one who kneels.
The record shows
I took the blows —
And did it my way! [3]3
Что человек? Что он имеет?Кроме себя самого – ничего.Сказать правду об истинных чувствах,А не слова того, кто на коленях.Отчет показывает:Я держал ударыИ делал это по-своему. ( англ.)

[Закрыть]
 

Да! Держать удары – вот что она желала для своих детей.

Эти слова – The record shows I took the blows – сами собой будут приходить к Саше в дни ее ужаса. Они заставляли ее держаться.

А еще – воспоминания, которых не отнять.

Семья

Неучастие в политике не освобождает от ее последствий.

Отто фон Бисмарк

1. Обретение места

Итак, Антон стал офицером, военным врачом. Все мужчины в его семье были военными, так что иначе и быть не могло. Саша как раз получила свой учительский диплом, когда мужа послали в Чехословакию, в военный госпиталь. Ей нашлась работа в школе для детей советских офицеров.

Они попали в очень старый город, когда-то в древности бывший столицей Великой Моравы, Оломоуц. Именно в Оломоуце создали монахи Кирилл и Мефодий славянский алфавит, кириллицу. Здесь столько всего происходило! И столько было действующих храмов, принадлежащих разным конфессиям: католические, лютеранские, гуситские. Во всех проходили службы. Был даже православный собор на площади рядом с советским военным госпиталем. Воскресные службы посещали все, даже коммунисты. Так полагалось. Из века в век. И на это никто не посягал.

Получили Александровы квартиру не в военном городке, а в обычном чешском доме. Туда никто не хотел селиться, так как квартплата у чехов была в два раза большей, а каждую крону берегли как святыню. Кроме того, никому не хотелось учить ненужный чешский язык. А как тогда общаться с соседями? В те времена никто еще не представлял себе, что можно жить в многоквартирном доме, не зная, кто живет за соседней дверью. Невозможность добрососедского общения представлялась чем-то ужасным.

Саша выучила чешский за месяц, сдружилась со своей соседкой-ровесницей Майкой, сын которой, Иржик, был одногодком ее близнецов. На их этаже находились три квартиры. Помимо Майкиной семьи и их с Антоном, обитала рядом пожилая пара – Мария и Павел Кубелковы. Их дети жили в Праге. Пани Мария по многолетней привычке каждый день пекла булочки, калачики в огромном количестве. Забывала, что их теперь только двое. Поэтому каждый вечер приносила она новым жильцам огромное блюдо со своими шедеврами. Пришлось Саше научиться печь пироги, чтобы отдаривать добрую соседку.

В родной стране людей с раннего детства приучали, что попали они в этот мир и живут в нем благополучно благодаря неустанной борьбе предшествующих поколений за светлое будущее. Причем с появлением новых поколений светлое будущее не наступало, а отодвигалось. Как горизонт. Сколько ни скачи – не доскачешь. Но цель видна (в хорошую погоду). Вот население постоянно и дразнили, и утешали этой целью.

Саша, едва научившись читать, видела повсюду плакаты мутно-оптимистического содержания: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» То есть она обречена была на некий коммунизм, о котором ведать не ведала, попадая на свет Божий. И никого ни о чем не просила, только дышать чтоб дали спокойно и расти в объятиях спокойной матери, а не издерганной заботами до потери основного (материнского) инстинкта.

Она настойчиво просила объяснить, в чем ей предстояло оказаться со временем, что это такое – коммунизм? Хорошее или плохое? Радоваться или заранее скорбеть?

Скорбеть – Боже упаси – не полагалось. Ни-ни! Только радоваться. Но осторожно и молча. И лучше вообще темы не касаться. Могут не так понять.

– Кто может?

– Тсссс!

А коммунизм… Ну – это когда «от каждого по способностям – каждому по потребностям». Денег не будет. Люди будут работать сами и с удовольствием. А взамен брать столько, сколько им требуется, ну – все, что хотят.

Детский ум отказывался постигать эту утопию всерьез.

– А если я захочу себе все игрушки мира? И все дети захотят – каждый – то же самое? Как тогда?

– Ну, зачем тебе столько игрушек? – увиливали взрослые, хотя видно было, что и сами они кое в чем не совсем уверены.

Коммунизм обещался в 1980 году, всего ничего ждать.

А пока предлагалось бороться за него всеми силами. Если что-то не так, терпеть и не замечать, помня о главном: в будущем все будет просто прекрасно.

Чтобы не видеть, что «что-то не так», надо было быть слепым. И глухим. Лишенным обоняния. И вообще всех чувств, дающих возможность контачить с окружающим миром. Хорошо было на природе. У реки. В лесу. На поляне, покрытой незабудками. В горах. Везде, где не было тех, кому надлежало совсем скоро жить в земном раю, то есть при коммунизме. Население будущего рая почему-то было настроено не по-эдемски. У каждого имелось для товарища по будущему совместному счастью столько метких характеристик, что они просто никак не могли удержаться в глубинах сердца и при случае так и изрыгались на рядом стоящего или идущего члена общества.

Живя в Москве, Саша привыкла к дежурным репликам по поводу своих близнецов:

– Ишь, нарожала!

– О чем только думала!

Было еще и много всякого такого, о чем хотелось поскорее забыть, а то могло совсем не остаться сил.

Попав в чужую страну, население которой было, мягко выражаясь, не очень тепло настроено по отношению к советским братьям и сестрам, Саша впервые поняла, что может быть совсем другая жизнь. Ну, обычная человеческая жизнь без агрессии, без ожиданий какого-то мифического послезавтра. Сегодняшняя жизнь с привычными маленькими радостями, с запахом ванили и корицы в подъезде дома, с цветами, о которых заботятся все соседи, с детьми, которыми все умиляются.

Тихая обывательская жизнь, которую клеймили и обличали всеми возможными средствами у нее дома так, что дух ее еле-еле теплился где-то в российской провинции. И то – вопреки всему.

Саше хотелось прожить так: тихо, по издавна заведенным правилам, рожая детей, заботясь о муже и доме, гуляя по прекрасным «Сметановым садам» старого моравского парка. Ей совсем не нужны были подвиги, страдания, борьба за светлое будущее. Жить хотелось настоящим, какое есть.

Она была счастлива. Она понимала для себя: вот оно, место, где ей мечталось жить. Вставая ночью к детям, она выходила на балкон, вдыхала воздух с запахом цветов и угля (в домах топили углем) и ощущала свое состоявшееся счастье. И горевала, зная, что не сможет тут остаться. Ее счастью приговор был вынесен заранее, сейчас попросту шло время отсрочки.

Саша делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую она попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» ее правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка.

Какие только истории не пришлось Саше услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем она с ними, а не со своими соотечественниками.

Мама ее подруги Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого.

– Представь, девонька, проснулась рано (а у чехов утро начиналось действительно рано, часов в 5), надо Майке и Иржинке завтрак собрать, смотрим в окно, а там танки! Чужие танки! Как тебе? Что бы ты почувствовала, если бы увидела такое?

– Ужас, – стыдилась Саша.

– Просто стоят танки, не стреляют. Но смотреть – невыносимо. Так в душе все и кипит.

– А потом? – находила в себе силы допытываться Саша.

– Потом… Послушали радио, объявили нам… В полдень иду на огород, а там ваши… хлопчики, солдатики. Морковку рвут. А на той грядке морковка была еще маленькая, вот – с палец. Я им говорю: «Что ж вы, хлопчики, делаете? Зачем же вы дергаете морковку у меня? Это же чужое! Вы же – крадете!» Они меня поняли. Говорят: «Тетя, а что нам делать, мы голодные, мы со вчерашнего дня ничего не ели». – «Что ж ваши, не кормят вас?». – «Забыли про нас, наверно», – отвечают. «А вы знаете, где вы?» – спрашиваю. «Нет, замполит объявил, что вечером объяснит».

Слушать все это дочери фронтовика было нестерпимо стыдно.

– И они так и сидели в своих танках без еды?

– Ну как так – без еды? Я пошла домой, всем им сделала хлебички (бутерброды по-чешски), накормила. И соседка тоже.

– А как же вы? Они же – враги, – от последнего слова у Саши слезы вскипали в горле.

– Да какие враги? Хлопчики. У каждого маминка дома. Ждет сыночка. Плачет. Я чужого сыночка не пожалею – и моих деток чужие мамы не пожалеют. Так нельзя: мы же люди.

Представьте: советской девочке Саше такие мысли до этого разговора не приходили в голову!

А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.

Пленные шли и шли по столице чужой державы, которую их послали завоевать их же собственные безумцы. И на всем протяжении их пути стояли женщины, не менее несчастные, чем эти плененные чужие солдаты. Они плевали в сторону поверженных врагов, плакали, осиротевшие без своих мужей и сыновей, оставшихся по вине этих, живых, навечно на полях сражений. Плакали, плевали – и кидали им хлеб: «Жри, окаянный!» Те, кто прошел тогда по Москве, навеки этот хлеб не забудут…

Не понимала прежде Саша что-то про этот хлеб. Не понимала – и все тут. Потому что камнем застыла ее душа еще давно, в детстве раннем…

А тут, в Чехословакии, растопилась. И открылись глаза. И все оказалось проще простого. Просто люди могут пожалеть других людей. Несмотря ни на что. Пожалеть и помочь. Потому что у всех есть матери. И они далеко-далеко плачут о доле своих сыновей.

Из-за этого рассказа увиделось Саше и другое. Злой рок русского человека встал перед ней во всей его трагической величине. Его никто не пожалеет. Ни свой, ни чужой. Или, быть может, скорее чужой, чем свой. Вот что по-настоящему ужаснуло!

Вспомнился Тургенев с его страшным стихотворением в прозе «Повесить его!».

Почему-то это было первое, что прочла она у Тургенева. Не «Муму» и не «Дворянское гнездо», а короткое «стихотворение», от которого – буквально – волосы встали дыбом. Наверное, тетя подсунула Саше эту книжечку в мягкой обложке, сама целиком не прочитав. Ей скорее всего хотелось, чтобы ребенок узнал про великий, могучий и свободный русский язык, который воспел писатель-патриот, находясь на чужбине, или про воробьишку, которого маленькая птичка-мать защищала от огромной собаки.

А Саше открылось вот что.

Писатель скупо передал рассказ своего старого знакомого о военной кампании 1805 года. Место действия: Моравия. Наши войска – союзники Австро-Венгрии. Солдатам категорически запрещено беспокоить местных жителей. И вот однажды хозяйка домика, в котором остановился рассказчик со своим денщиком Егором, с криком и слезами обвинила последнего в краже кур. Проезжавший мимо главнокомандующий (Кутузов, судя по всему) приказал повесить Егора. Денщик ни слова не смог сказать в свою защиту. Окаменел. Его повели на казнь. «Видит Бог, не я», – только и мог повторять несчастный. Хозяйка в ужасе умоляла помиловать солдата, рыдая, кричала, что отыскались куры. Тщетно. Егора приготовили к казни: священник исповедал и причастил его.

Самое страшное, незабываемое, мучительное – это последние слова Егора, обращенные к своему барину: «Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил».

Перед смертью русский солдат думал о чужой женщине, возведшей на него напраслину. Думал и жалел. Простил.

Повествование кончалось словами старого барина: «Егорушка, голубчик, праведник!»

Но один вопрос не давал Саше покоя: что ж барин-офицер не вступился за своего денщика перед главнокомандующим? Егора, ведомого на смерть, упрекнул, что тот ничего не сказал генералу, а сам? Страшно было бедному, что и его вместе с солдатом?… Или тоже остолбенел? А потом, спустя полвека, слезы и стоны о праведном Егорушке. Как же так? Праведникам – гибнуть? А трусам – слезы о них точить по-тихому?

Как разобраться в этой русской судьбине?

Как изменить ее?

И – возможно ли это?

Третий Сашин ребенок родился в Моравии. Так у него и в свидетельстве о рождении записано: г. Оломоуц, Североморавского края, ЧССР. Нет уже той страны, как нет и страны, в которой родилась Саша. Есть Чешская Республика – родина Мишеньки, есть Россия – отчий дом всей семьи.

Мишенька появился на свет в восемьдесят третьем, но местом своего рождения обязан знаменитому шестьдесят восьмому году. Именно в этот достопамятный год, когда Саша была еще маленьким ребенком, советские войска вошли в Чехословакию.

Ребенок Саша не чувствовала себя виноватой в этой несправедливости советского строя. Она слышала, как многозначительно шелестят взрослые по поводу знаменательного события, как возмущаются: «Зачем полезли куда не звали?» – но при чем здесь была лично она?

Подросшая Саша старалась тем не менее разобраться в причинах советского вторжения в чужие пределы.

Выяснилось вот что.

Чехи, разочарованные и уставшие строить коммунизм вместе со своим старшим братом, Советским Союзом, захотели несколько смягчить свой собственный режим, или создать, как они декларировали, «социализм с человеческим лицом», что само по себе, если вдуматься, было формулировкой несколько странной и неоднозначной. Оставалось надеяться, что про «человеческое лицо» они заявляли не в шутку, а в самом что ни на есть положительном смысле, а то человеческие лица такие бывают – не приведи Господь. Вон, Гитлера хотя бы взять: не кабанья же у него морда, не обезьянья образина, а человеческое, в общем, лицо вполне. Да что вспоминать Гитлера… Достаточно просто вокруг оглянуться…

В общем, ладно, чехам нравилась эта фраза про человеческое лицо у того, у чего лица вообще никакого быть не может. Так же, как у капитализма, коммунизма и всего прочего, что люди себе сами напридумывали, чтоб себе подобным морочить головы и не давать спокойно прожить их единственные и неповторимые жизни.

В Кремле, видно, не на шутку обиделись за свой родной социализм (какой ни есть, а свой же). К тому же некоторые чешские товарищи, очень боявшиеся за свои шкуры в случае смены власти, слезно молили о помощи. Вот и погнали советские танки в ту сторону, где социализму имидж менять собрались. В общем, ввели войска. Чехи – народ мирный, ценящий спокойное течение жизни, уют. Они быстро приспособились к такому повороту событий. Кто был особо несогласен, уехал в эмиграцию, остальные протестовали незримо и молча.

Страной, которая ныне больше не существует, правил в момент ввода войск в ЧССР Брежнев. И к началу восьмидесятых он все еще был у руля. К этому времени неблагодарный народ одарил его именем Люлек, так как лидер уже основательно впал в детство и едва-едва мог говорить по-непонятному, хотя и очень долго. Потому-то для населения вместо главы огроменной страны Леонида Ильича Брежнева возник образ Люлька, неразумного и невнятного персонажа. Все над ним посмеивались и рассказывали незлые, в общем-то, анекдоты, никто его не боялся, потому что относились как к мумии ходячей.

Однако еще ни одной стране за всю долгую человеческую историю не удавалось без ущерба для себя и потомков существовать под властью мумии.

Надо отметить длительность пребывания Люлька в роли вождя могучей державы. К нему все привыкли и даже мысли не допускали, что он когда-нибудь умрет. Может, это было связано именно с тем, что его давно никто уже не считал человеком из плоти и крови. Так… персонаж.

А он возьми да и умри в ноябре восемьдесят второго.

Как раз когда Саша в милом ее сердцу Оломоуце ждала своего третьего ребеночка.

Пришла она ясным ноябрьским утром на работу в школу. В учительской все сидят мрачные, задумчивые. Саша удивилась:

– Привет честной компании! Ну, чтоб у нас такая тишина стояла – и не помню! Что случилось-то? Наверное, слон в зоопарке умер!

Коллеги посмотрели на вновь прибывшую горестно, по-сиротски, и отвечают:

– Брежнев умер.

Реакция случилась парадоксальная. Саша принялась смеяться:

– Самый короткий анекдот, да? Ой, не смешите меня, я умираю.

И продолжала хохотать, как заведенная. А остальные учителя ей:

– Ладно, ладно, успокойся, мы свое уже отсмеялись.

Оказывается, у всех первой реакцией на печальную новость было недоверие: давайте, мол, без дурацких анекдотов. А вслед за тем неудержимый хохот.

Наконец Саша вникла, удивилась тому, что Леонид Ильич оказался смертным, и села вместе со всеми дожидаться следующего.

Следующей оказалась математичка, высоченная тетка из Сибири. Она басом прохохотала все время до начала уроков и поверила, только когда директор объявил об отмене занятий в связи с трауром.

Саша очень надеялась, что три траурных дня она сможет провести дома: близнецы нуждались в ней, и тот, кто еще только собирался родиться, забирал все больше и больше сил. Однако директор приказал всем присутствовать на торжественном построении, а в день похорон явиться в школу, чтобы вместе смотреть прямую трансляцию всенародного горя из Москвы.

На линейку пришлось притащиться.

Саша шла по старым уютным улочкам так любимого ею Оломоуца и в каждой витрине видела огромный портрет Люлька в маршальской форме с невероятным количеством орденов и медалей от погон до пояса. Вызывало удивление, откуда у ненавидевших советского генсека чехов взялось так много его портретов, но главное, что поражало: у некоторых из них лежали прекрасные живые цветы, охапки цветов, а кое-где встречались и патетические надписи: «Земжел велкий чловек», что в переводе означало: «Умер великий человек».

Саша теперь часто бывает в Чехии, наслаждается звуками прекрасного языка, всей атмосферой и жизненным укладом любимого ею народа. Все сейчас страшно смелые, рассказывают о своих подвигах сопротивления режиму в т е годы. Саша слушает, улыбаясь. У нее есть один вопрос, который она никогда не задаст милым людям, просто потому, что любит их и дорожит их добрым настроением. Но вопрос живет:

– Кто-то же из вас срезал цветы, кто-то писал про смерть великого человека, кто-то выставлял портреты повсюду? Ведь не под страхом смерти заставили, вы доказывали свою лояльность. Гораздо активнее, чем это требовалось, доказывали.

В ее родной стране обошлось без охапок живых цветов. Время года было неподходящее.

На следующий день Саша все же решила остаться дома. Уж очень это было по-дурацки, детский сад какой-то, ведь телевизоры есть у каждого, вполне можно предаться горю и в узком семейном кругу.

Всех неявившихся директор заставил писать объяснительные записки, что, мол, послужило причиной отсутствия. И все, как сговорившись, хотя ни о какой предварительной договоренности и речи быть не могло, написали, что им было плохо с сердцем в связи с постигшим страну всенародным горем.

Саше было противно врать. Неужели не видна ее причина? На нос уже лезет!

Она просто подала директору чистый лист бумаги.

Он взглянул и сказал:

– Приступайте к работе.

И все пошло по-старому, и никто представить себе не мог, что продолжаться это кажущееся незыблемым существование будет совсем-совсем недолго, каких-то еще года три.

Когда весной родился Мишенька, зазвонили колокола единственного во всем городе православного собора.

Близнецы казались совсем взрослыми, им было уже по три с лишним года.