Текст книги "Путь к счастью"

Автор книги: Галина Дербина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 3. Без ленинских заветов не было бы Страны Советов

Будь уверен, наш Ильич,

Помним крепко твой мы клич.

Мы – рабочий весь народ,

Никто власть не отберёт.

Советская частушка

Хотя наш Ленин и был похож на всех многочисленных собратьев, разбросанных по Советскому Союзу, всё же у него были кое-какие особенности, и прежде всего – поза. Как правило, скульпторы изображали Ленина с экспрессивно выкинутой вперед рукой и перстом, указывающим направление в светлое будущее. Поза нашего вождя была более безмятежной и даже лиричной: его левая рука покоилась на груди, а правая, опущенная вниз, держала кепку. Левая нога была выдвинута вперёд. Казалось, вот сейчас он шагнет тебе навстречу, подчиняясь призыву Владимира Маяковского: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»

Особенным было и лицо памятника. Оно отличалось умиротворением, как будто дело его жизни уже благополучно завершилось и повсеместно расцвёл коммунизм, сверкая золотыми звездами, шелестя полновесными пшеничными колосьями и трепеща бесчисленными алыми полотнищами. Глаза Ленина задушевно смотрели вперёд, между небольшими усами и бородой был виден чуть приоткрытый рот с красиво очерченными губами.

Его одежда, подробно проработанная, выглядела довольно импозантно. Был он в широких брюках и распахнутом пиджаке, под которым виднелись наполовину расстёгнутый модный жилет, отложной воротничок рубашки и галстук. Одним словом, наш Ильич имел целостный образ. Ходили слухи, что памятник был авторской копией знаменитой скульптуры Народного художника СССР, лауреата двух Сталинских премий первой степени С. Д. Меркурова, стоявшей в зале заседаний Верховного Совета СССР в Большом Кремлёвском дворце.

Правда это или нет, я точно не знаю, но склоняюсь к тому, что слухи не обманывали, так как система профессионально-технического образования без напряжения для бюджета могла приобрести не одно подобное изваяние.

Эта богатая и могучая, отлаженная не одним десятком лет система была основной формой планомерной подготовки квалифицированных рабочих кадров для всей Страны Советов. Она скоростными темпами готовила молодые высококвалифицированные рабочие кадры, так необходимые государству, которое решило возвести светлое будущее в Стране Советов в кратчайшие сроки – за двадцать лет.

В школе, а потом в институте мне не раз объясняли, что коммунизм – это бесклассовый строй с общими средствами производства и полным социальным равенством, где все будут жить прекрасно, каждый получая по потребностям. По планам нашей партии предполагалось, что светлое будущее непременно наступит к 1980 году. Я невольно затвердила это, сдавая бесконечные экзамены: в школе по обществоведению, в институте по истории КПСС и др.

Однако время шло, дата совсем уж приблизилась, а наступления коммунизма я не ощущала ни в быту, ни в общественной жизни, и со временем он стал для меня чем-то историко-теоретическим. Иными словами, коммунизм я воспринимала как некую доктрину, которая существует сама по себе, носит утопический характер и не относится к современной советской жизни.

Когда поступила на работу в систему ПТО, отчётливее стала понимать значение не только этого слова, но и сущности коммунизма. Неожиданно многие мои потребности стали решаться без затруднений. Например, когда я не смогла найти в магазине пригодное осеннее пальто, мне его пошили в одном из швейных училищ – очень дёшево и так качественно, как ни одна московская фабрика не смогла бы. Многие женщины обращали на него внимание, когда я заходила в вагон метро.

Если говорить не о личных привилегиях, а коснуться общественных, тут не хватит слов, чтобы описать возможности нашего дома культуры. Для художественной самодеятельности мы заказывали эскизы у самых выдающихся художников по костюму, а когда дело доходило до реализации эскиза, то приобретались самые дорогие и красивые ткани, кожа и меха. Всё шилось только у лучших мастеров и чаще всего в мастерских Большого театра. Когда девушки и ребята, обутые в легкие сапожки, в головных уборах, отороченных прекрасными русскими мехами, вышитых вручную шелковых рубахах и сарафанах, выходили на сцену, это зрелище завораживало. Как они пели, как танцевали!

К сожалению, остаётся только вспоминать. Им рукоплескали многие города Европы и мира. И это понятно: лучшие московские мастера певческого и танцевального искусства обучали их, а они трудолюбиво и с удовольствием постигали, что им преподавалось.

Так что удивляться тому, что нашего Ленина изваял известный скульптор, не приходится. Лично я воспринимала наш памятник как выдающийся произведение монументального искусства. Многие сотрудники со мной соглашались. Правду сказать, находились и те, кто не разделял нашего суждения. Возможно, потому что у Ленина имелся один недостаток – он был покрашен, поэтому понять, из чего он сделан, было проблематично.

Однако я знала, какой материал использовали при его ваянии. Скажу, не тая, он сработан из тёмно-серого гранита ещё до войны 1941 года. Со временем серый превратился почти в чёрный и в тёмном коридоре выглядел мрачновато и даже пугающе. Старожилы рассказывали, как некоторые гости дома культуры, пришедшие на мероприятие раньше срока, указанного в билете, то есть тогда, когда свет в коридоре был выключен, внезапно столкнувшись с Ильичом, с криком шарахались как от неожиданно явившегося привидения.

И вот в один прекрасный день кто-то сердобольный из хозяйственных деятелей решил исправить положение. Ничего лучше не придумав, он покрасил товарища Ульянова масляной краской цвета слоновой кости, и памятник стал заметен даже в темноте.

Сначала всё было неплохо, гости перестали пугаться вождя, но вскоре появилась иная проблема. Краска – это вам не гранит, она имеет тенденцию снашиваться. Под воздействием окружающей среды может и потрескаться, а то и вообще отколупнуться.

К слову, последнее происходило при активном участии молодежи, уж больно некоторые из них любили поковырять Ленина, делая на его теле темные амёбообразные пятна. Не скрою, случалось, что по свежей краске некоторые молодые любители ненормативной лексики писали слова, которые публикуют на заборе. Приходилось вновь красить, что, собственно, и делал столяр дома культуры дядя Саша Иванов. Был он человеком небольшого роста, худым, грудь имел тщедушную. Если смотреть на него со спины и не обращать внимания на темно-синий халат, можно принять за подростка. Поскольку столяр был из той старой гвардии, которая появилась на свет в период первых пятилеток, он относился к Владимиру Ильичу традиционно, то есть уважительно. Вольности, которые допускали некоторые несознательные пэтэушники, активно пресекал. В этой связи красить памятник ему приходилось прочти ежеквартально. Он делал это с охотой и даже удовольствием.

Не стоит думать, что от покраски облик Ленина становился неузнаваемым. Слышала, так случалось в иных местах, но только не у нас. Прежде чем нанести новый слой колера, дядя Саша снимал вонючим растворителем старый, затем тщательно подчищал остатки тончайшей наждачной бумагой, а уж только потом колонковой кистью наносил новый слой.

Накануне описываемых событий дядя Саша аккуратно покрасил Ленина. Краска высохла, но на неё налипли пылинки, и довольно густо, отчего вождь покрылся легкой ворсистостью, особенно это было заметно на лысине. Подобное случалось и ранее, правда, не в таком обилии. Другой бы махнул на это рукой и подождал, пока ворс не отпадёт сам собой, но только не наш столяр. Был он человек обстоятельный, во всём любил порядок, особенно в политико-просветительных вопросах, к которым относил заботу о памятнике. Заметив прилипшие соринки, он обратился за помощью к уборщице Марии Ивановне, которую в ДК звали по-простому тётя Маша.

Мария Ивановна, женщина высокая и полная, работала в доме культуры почти всю свою жизнь. Была она набожна, по воскресеньям и в престольные праздники обязательно посещала храм. В красном углу её комнаты висела бумажная икона с портретом Николая Чудотворца, украшенная яркими пластмассовыми цветами. Религиозные праздники, в частности, Рождество и Пасха, были для Марии Ивановны самыми почитаемыми днями в году. Она любила эти дни больше собственного дня рождения.

Как ни странно, но одновременно с этим ей были по сердцу и советские праздники, к примеру, 7 Ноября, 1 Мая, 8 Марта и 23 Февраля, которые она ежегодно отмечала. Особой любовью и почитанием у неё пользовался День Победы 9 Мая. В самом начале войны она проводила на фронт жениха, а обратно не встретила – он погиб в последние дни сражений за Кёнигсберг. Выйти замуж ей так и не удалось, была она бездетна.

В праздничные дни она пекла пироги с капустой, делала селёдку под шубой, доставала припрятанную для этого случая бутылочку красного полусладкого вина «Лидия» и приглашала к себе соседок по дому. Случалось, к их компании присоединялся дядя Саша и неизменно привозил бутылку недорого портвейна и двести граммов конфет «Стратосфера».

Тётя Маша и дядя Саша из всех сладостей кондитерской фабрики «Красный Октябрь» предпочитали именно «Стратосферу». Лакомились ими только по торжественным дням. Конфета слыла шоколадной, но таковой не являлась. Шоколад у неё был только снаружи, внутри было нежнейшее белое суфле, в котором, как осколки метеоритов в пушистых облаках, утопали кусочки дроблёных миндальных орехов. Аккуратно разломив «Стратосферу», дядя Саша половинку конфеты брал себе, другую складывал рядом с чашкой тёти Маши, говоря при этом:

– Да, некуда деваться, хочешь не хочешь, а в космическом пространстве мы всё равно впереди планеты всей.

– Уж это да-а…

– Этого у нас никогда и никому не отнять.

– Уж это, как водится, никому и никогда, – соглашалась тётя Маша и откусывала от своей половинки.

– Пусть только попробуют, пусть только сунутся…

– Ды где им, куды ж им, они же эти… Ну, ты понял меня.

– Мы им всем, случай чего, покажем кузькину мать. Мы ж такие, нас, если что, не унять! А то ишь ты, какие они, – рассуждал дядя Саша и с лёгкой тоской смотрел на опорожнённую бутылку.

Мария Ивановна понимающе улыбалась и наливала в большой расписной бокал индийского чаю, того, что со слоном на коробке. Его она заваривала только в воскресные и праздничные дни. Дядя Саша ей в ответ блаженно улыбался, шумно отхлебывал чай и, положив на её руку свою, замечал:

– Погодка-то как раз под праздник навострилась.

– Да, погодка неплохая, – отвечала она и приветливо глядела на него.

– Да и мы вроде не хуже, – говорил дядя Саша и гладил своей тощей шершавой рукой её мягкое припухшее запястье.

– Что ж, мы тоже не лыком шиты.

– Уж такими мы уродились, – смущенно двигая свою половинку конфеты поближе к женщине, замечал дядя Саша.

– Да, такими уродились, что ни в сказке сказать и никакими перьями не описать, – соглашалась тётя Маша, двумя пальцами брала половинку конфеты, медленно подносила ко рту и, жуя, умилённо смотрела на дядю Сашу. Потом, шумно вздохнув, начинала напевать вполголоса: «Что стоишь, качаясь, горькая рябина, головой склоняясь до самого тына…»

Как в голове уборщицы совмещались престольные и советские праздники, неизвестно, но вождь пролетарской революции был ею не менее уважаем, чем святые угодники. Поскольку Мария Ивановна была женщина чистоплотная и трудолюбивая, то работала на поприще уборки дома культуры с огоньком. И, конечно, особым её вниманием пользовался памятник Владимиру Ильичу. Не проходило и пары месяцев, чтобы она не помыла его с головы до ног. Для этого у неё были специальные розовые и голубые тряпочки, вырезанные ею из собственных ношеных байковых панталон. Она нисколько не стеснялась этого и на любопытствующие вопросы отвечала, что лучшей ветоши для протирки не найти. И действительно, после её обработки голова и другие части товарища Ульянова блестели, как новые.

А ещё у неё был один секрет: Мария Ивановна не уважала химические моющие средства и для вождя берегла туалетное мыло «Красная Москва». Она растворяла небольшой кусочек в банном тазике, тряпочкой взбивала пену и протирала кумира.

Когда мы с Петюхой проходили мимо памятника, она как раз, стоя на складной лесенке, мыла его душистым раствором. Начинала всегда с тыла. Потерев спину Ленина, специальной щёткой с длинной, как у швабры, ручкой, приступала к тому месту, что пониже спины. Затем спускалась с лесенки и мыла вождю ноги. Потом переходила к мытью фасадной стороны скульптуры. Вначале она осторожно собирала с лысины Ленина приклеившиеся пыльные ворсинки, потом переходила ко лбу.

На этот раз, любовно протирая кумиру лицо, она заметила темное пятнышко в самой глубине носа. Ей показалось, что в ноздре вождя нашла убежище мушка или тополиная моль. Уборщица достала из кармана гвоздик, который давно приспособила специально для таких случаев. С острой стороны он был аккуратно обвернут ваткой. Припевая: «Ленин – всегда живой, ля-ля-ля, всегда со мной», – она поглубже залезла в правую носовую дырочку и с усердием поковырялась. Ничего там не обнаружив, перенесла гвоздь в левую. На всякий случай поскоблила в ушах, у рта, пытаясь навести надлежащий шик и блеск в этих сложных местечках.

Я поздоровалась с Марией Ивановной. Она оперлась на плечо Ленина, обернулась и, оглядев нас простодушным взглядом, произнесла:

– Доброго здоровьица и вам, – пробормотав себе под нос ещё что-то, вновь принялась ретиво намывать вождя.

Глава 4. Не всяк весел, кто поёт

Пожелать хочу тебе никогда не унывать.

Красны праздники всегда очень весело встречать.

Эх, топни ногой, да притопни другой,

Песню весело запой, культработник дорогой!

Советская частушка

Мы вошли в большую комнату с высоченным потолком, где стояло несколько старинных книжных шкафов орехового дерева, забитых альбомами живописи, разновеликими календарями, пачками наборов открыток, книжек с достопримечательностями СССР и стран социалистического лагеря и ещё множеством того, что не поддаётся описанию. Перед всем этим огромным печатным хозяйством находилась масса небольших бюстов советских писателей, поэтов, композиторов и выдающихся деятелей партии и народного хозяйства.

Среди штампованных бюстов распласталась в предсмертной позе фарфоровая балерина, застывшая в финальной сцене хореографической миниатюры «Умирающий лебедь». Белый фарфор балерины в некоторых местах изящно был тронут сусальным золотом. В следующем шкафу была полка с глиняными свистульками, расписными бабами, рогатыми олешками с золотыми копытцами, словом, присутствовали игрушки большинства российских народных промыслов. Среди этого богатства были и ракушки, привезённые с моря, и засушенные полевые цветы, и коричневая жестяная банка из-под растворимого индийского кофе, в которой хранились кнопки, скрепки и полустёртые ластики.

Те полки, где находились рукописные материалы, имевшие не совсем опрятный вид, были задекорированы красными вымпелами с надписями: «Ударник коммунистического труда» и «За высокие показатели в социалистическом соревновании».

Предметы, стоявшие на шкафах, были ещё живописнее. Бросалась в глаза изысканная доска красного дерева. На ней было изображено зубчатое колесо, напоминающее шестерёнку. Внутри него красовался серп и молот. Чуть поодаль покоились каски шахтёра, метростроевца и макет скафандра космонавта. Рядом лежали циклопического размера гаечный ключ, чьей-то могучей рукой согнутый почти пополам, алюминиевая наковальня с медным молотом, сноп прошлогодней не то пшеницы, не то ржи, перевязанный выгоревшей лентой, модель трактора с отломанной фарой и т. д.

У громадного окна за большим дубовым столом в широком резном кресле сидела заведующая культурно-массовым отделом Аврора Марковна Рудницкая. За её спиной был плакат, нарисованный с фотографии военных лет. На нем мальчик лет двенадцати, стоя на деревянном ящике, трудился на фрезерном станке, изготовляя какую-то военную деталь. Внизу плаката алела надпись: «Все для фронта! Все для Победы!» Под плакатом, приколотый кнопкой, висел выцветший от солнца лист бумаги. На нём размашистым почерком хозяйки кабинета красным карандашом было написано:

 
…Если я гореть не буду,
и если ты гореть не будешь,
и если мы гореть не будем,
так кто же здесь развеет тьму?
 

Назым Хихмет

Увидев меня, Рудницкая поднялась и, широко улыбаясь, шагнула навстречу. Её узкие плечи были покрыты красно-зеленым павлопосадским платком. Тонкую длинную шею плотно держал высокий ворот чёрной шерстяной водолазки. Серебряные волосы с лёгким сиреневатым отливом были подстрижены под горшок и лежали волосок к волоску. На смуглом лице блестели тёмные глаза, взгляд которых был внимателен и приветлив. Худые, слегка кривоватые, чуть пружинящие при каждом шаге, по-видимому, больные ноги обуты в красные байковые тапочки. Подойдя, она обняла меня как самого дорого друга и усадила напротив своего стола за маленький журнальный столик на трёх ножках. На столике стояла витиеватая конфетница, доверху наполненная карамелью. Место это предназначалось для человека, который на эту минуту занимал мысли Рудницкой и, следовательно, в данный момент был самым важным для неё.

Аврора Марковна была женщиной особенной и, я бы сказала, уникальной. Из любого, даже очень незначительного, события она могла сотворить праздник. А ещё она отличалась любвеобильным характером. Её широкая натура щедро расточала любовь и взамен ничего не требовала. Так светит солнце, всем людям без исключения посылая столько лучей, сколько они смогут взять.

Она имела натуру стремительную, как горная лавина, и неукротимую, как торнадо. Не было проблемы, с которой она не справилась бы. К примеру, могла организовать бесплатный самолетный спецрейс для поездки учащихся на Кавказ, а точнее, на Малую Землю, чтобы поклониться подвигу генерального секретаря Коммунистической партии дорого товарища Леонида Ильича Брежнева.

Словом, это была женщина, кипучему напору которой никто не мог противостоять. Если бы кто-нибудь смекалистый додумался подключить её энергию к нужным проводам, она осветила бы всю Москву – если не электричеством, то хотя бы мажорным настроем.

Конечно, были у неё и недостатки. Временами она впадала в экзальтацию, так как была склонна к внешним эффектам. Глядя на меня, она всплеснула руками с тонкими пальцами на узких кистях, отчего малахитовые браслеты тихонько звякнули, и радостно воскликнула:

– Как же я рада тебя видеть! Сижу и думаю, где ж ты, дорогая моя? Мероприятие на носу, а у нас конь не валялся! Пора сценарий читать, а мы не знаем, где ты. Хорошо, что Петр Сергеевич тебя разыскал. Ну, чем порадуешь, что наваяла?

– Значит, так, – звонко сказала я, раскрывая красную папку для сценариев. – Звучат фанфары! Открывается занавес. На сцене в ярких прожекторах стоит группа комсомольцев, белый верх, тёмный низ, а на груди комсомольские значки…

– У меня вопрос, – перебил Вочкаскин, – как расположены комсомольцы?

– Ты режиссёр, как хочешь, так и располагай.

– Я могу группу слева поставить, группу справа. Я задал конкретный вопрос и хочу получить конкретный ответ.

– Варвара Васильевна, дружочек мой, каков же будет ваш ответ Чемберлену?

– Ответ прост. Раскидай-ка ты их в художественном беспорядке, – довольно язвительно предложила я и несколько раз, широко помахала рукой, показывая, как надо разбросать комсомольцев по сцене.

– Это будет красиво, – экспрессивно встряхнув головой, сказала Аврора Марковна, оценив не то мои жесты, не то предполагаемую мизансцену.

– Продолжайте, Варя, я внимательно вам внимаю.

Уже много раз я замечала, что Вочкаскин относится ко мне с некоторым интересом, в столовой старается сесть рядом, на собрании занимает место и оказывает различные знаки внимания. Он даже стихи к 8 Марта сочинил, написал на открытке красными чернилами и подсунул под дверь кабинета. Я запомнила их:

 
Господи Иисусе,
Чудно под Москвой,
Но ещё чудесней
Быть с тобой одной!
 

Стихи кажутся мне очень милыми, но о самом сочинителе я такого сказать не могу. Возможно, потому что моё сердце до этой поры было занято. Хотя нет, не потому. Мне никогда не нравились его выпуклые глаза и всегда нечищеные ботинки.

– Читаю дальше, – произнесла я, поглубже вздохнула и сказала: – Первый комсомолец, сделав шаг вперёд, говорит:

 
Я – юноша рабочий,
Я – пламя и пожар,
Вселенной новый зодчий,
Великий коммунар!
 

– Отличные слова, – подбодрила Рудницкая, и я продолжала:

– Второй комсомолец, тоже сделав шаг вперёд, говорит:

 
Со мной идёт свобода,
Свобода и любовь,
Я – друг и сын народа,
Я радостная новь!
 

– Ах! Друг и сын народа, очень точные слова! – вдохновенно воскликнула Аврора.

Она хотела сказать ещё что-то восторженное, но её неожиданно перебил старейший работник Наум Львович, распахнувший дубовую дверь кабинета на все её возможности. Был он небольшого роста, вернее, когда-то он был высокий и стройный, но со временем его голова устремилась к земле, за ней потянулись шея и спина. От этого его фигура стала похожа на крючок.

Несмотря на серьёзный возраст, давно перешагнувший пенсионный, и застарелую болезнь позвоночника, он самоотверженно служил на благо родного дома. Наум Львович, или как его звали в нашем учреждении, просто Львович, занимал должность осветителя и совмещал её с работой монтировщика декораций, реквизитора и другими закулисными специальностями, но чаще всего он руководил занавесом. По характеру он был человек исполнительный, но временами суетливый, особенно если предстояло ответственное мероприятие. Он вскричал фальцетом:

– Аврора Марковна, сегодня Ленина вешать будем?

Рудницкая задумалась.

В коридоре Мария Ивановна, не совсем расслышав, что сказал Львович, всё же осознала, что руководящие сотрудники собираются сотворить с Лениным что-то непотребное. Не дай Господь, эти лиходеи лишат Ильича постоянного пристанища. Убрали же Сталина из Мавзолея, вырыли яму под стеной и засунули великого человека, как обычного смертного, в землю. Супостаты! Мысль о возможном выносе Ленина из Мавзолея случайно залетела ей в голову и тут же удалилась. Мария Ивановна даже не успела её обдумать, как уже напрочь забыла. Так бывает, летают идеи в пространстве и вдруг приземляются в чью-то голову. Если идее ещё рано появиться на свет, она улетучиваются, а если время пришло она надолго застревает в чьей-то голове и сидит, как заноза, пока обладатель этой мысли не осуществит её наяву.

Львович, не дождавшись ответа, откашлялся и повторил тенором:

– Аврора, вешать Ленина или нет?

– Нет, Венечка, сегодня повесим комсомольцев, – молодым голосом вскричала Рудницкая.

Это известие немного успокоило уборщицу, но одновременно озадачило. Каких таких комсомольцев собираются повесить? Неужели тех, кто пишет на памятнике разные матерные слова? Нет, не может быть. Наверное, тут что-то тайное. Какой-нибудь секретный культурно-просветительский акт. Рудницкая вечно что-нибудь придумает.

И как бы в подтверждение своей мысли, Мария Ивановна вспомнила, как лет двадцать назад, в конце пятидесятых годов, сразу после фестиваля молодёжи и студентов, Аврора привезла в дом культуры живого Поля Робсона. Она умыкнула его прямо из-под носа товарища Хрущёва. Никита Сергеевич долго не мог уяснить, куда подевался великий негритянский певец. Только что ему докладывали, что он уже близко от Кремля, а тут раз – и его нету. Побежали гонцы в разные стороны, искали-искали, но след его пропал, как и не было.

А он никуда не исчезал, а попал прямо в руки Рудницкой. Только Робсон вышел из гостиницы, тут она к нему подбежала и давай целовать, обнимать, венок ему на грудь повесила, букеты в обе руки вручила, в машину к нему прыгнула и поехала вместе с ним прямо в Кремль. Как стали подъезжать к мосту через Москва-реку, она шофера-то и завернула. Завернула и прямиком в Кожевники, а тут хор молодых трудовых резервов прибежал, окружил прославленного негра и давай заливаться на все голоса. Пели песню, которую Поль только недавно выучил:

 
Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте – гудит со всех сторон…
Это раздается в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон…
 

Ну, конечно, знаменитый американец не растерялся, улыбнулся на всё лицо белыми зубами, обвёл понимающим взором окрест, да как грянул своим международным бас-баритоном: «Бом, бом, бом!» А потом, словно три человека, вдохнул широкой грудью московского воздуха и затянул: «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Ещё разик, ещё раз!» – так стёкла в окнах по всей округе и зазвенели. Говорят, в некоторых домах даже треснули. Уборщица хорошо помнила, как все были довольны. Уж так довольны, что прямо счастливы, что к нам заграничный правозащитник приехал песни петь.

А стекла что? Их вставили. Правда, не сразу…

Тётя Маша умильно вздохнула, хотела ещё что-то вспомнить, но, переступив с ноги на ногу, неловко поставила её на край ступеньки, лестница покачнулась… Женщина не удержала равновесие и, вскрикнув, кубарем свалилась прямо к ногам Владимира Ильича. В полёте услышала, как истошно заголосил Львович, на крик которого выбежали все, кто занимался чтением сценария.

Уборщица лежала, выпучив глаза и раскинув руки в стороны. Голова её утопала в белых азалиях, пышное тело, как на брачном ложе, распласталось на красной ковровой дорожке. В венчике из нежных цветов она была похожа на невесту, ждущую, когда жених начнет снимать с неё фату. Белые азалии, традиционно украшавшие подножие памятника, были так свежи и прекрасны, что все, любуясь необычайным видом, на секунду замерли.

Первой пришла в себя Аврора Марковна. Широко расставив руки, она оттеснила всех от Марии Ивановны и во всю мощь своего голоса закричала:

– Не трогать! У неё может быть перелом шейки бедра! Когда пожилые женщины падают с лестниц, у них всегда переламываются бёдра, уж вы мне поверьте, уж я-то знаю. Медицинская энциклопедия моя настольная книга! – Затем она громко скомандовала сама себе: – Сейчас же, срочно и немедленно! – и кинулась обратно в кабинет. За ней стайкой пустились мы с Петюхой и Львович.

Быстро набрав нужный номер, Рудницкая возбуждённо прокричала в трубку:

– Скорая, быстро присылайте скорую!

– Как фамилия больного?

– Мария Ивановна… Э-э-э… Семёнова.

– Сколько лет больной?

– Не припоминаю, но совсем недавно, а точнее, три или четыре года назад в торжественной обстановке в нашем доме, кстати, он был построен еще до Великой Октябрьской революции по проекту одного из учеников самого Шехтеля, мы вручали ей медаль «Ветеран труда» и почетную грамоту от российского госкомитета профтех…

Диспетчер скорой не дала договорить и, перебив, спросила:

– Значит, она пенсионного возраста?

– Вероятнее всего.

– На что больная жалуется?

– Ни на что! Она безмолвствует, а кровь из головы поступает в пространство. Она о горшок с азалиями ударилась.

– Он что, ей на голову упал?

– Как раз наоборот, это она упала и головой с горшком соприкоснулась.

– Не поняла, откуда ж она могла на подоконник упасть, с антресолей, что ль?

– О чём вы? Какой подоконник? Она на пол упала!

– Женщина, вы меня не путайте, я же записываю. Я не поняла. Что, у вас горшки с цветами на полу, что ли, стоят?

– Именно!

– Диктуйте адрес!

– Вам с индексом диктовать?

– Индекс оставьте себе, назовите улицу, дом и номер квартиры.

– Кожевнический переулок, дом тринадцать.

– Квартира! Какая у вас квартира?

– Какая еще квартира? Вы, гражданочка, куда звоните? – спросила Аврора опешившего диспетчера, сделав такое лицо, словно разговаривала не с неотложкой, а получила звонок из летающей тарелки с вопросом, как проехать на Красную площадь.

– Я не звоню, я слушаю и пытаюсь записать, – раздражаясь, ответила диспетчер.

– Ну так пишите: здесь! Квартир! Нет! У нас только кабинеты.

– Гражданка, если вы не измените тон и не будете точно отвечать на вопросы, я положу трубку.

– Назовите номер кабинета.

– Какой номер кабинета вам назвать? – холодно ответила Рудницкая.

– Из какого кабинета звоните, тот и называйте.

– Зачем же я буду называть свой номер кабинета, если трагедия случилась в коридоре и ветеран самоотверженного труда именно оттуда взывает о помощи! Послушайте меня внимательно и уясните себе, что вы попали в дом культуры, – опять возбуждаясь, заговорила Рудницкая.

– Мне уже давно понятно, что я попала и попала серьезно! Скажу вам откровенно, мне совершенно все равно, дом у вас иди барак, кабинеты у вас там или коридоры… Вы поймите, у меня заявку не примут, если я не укажу точный адрес. Куда вы мне прикажете бригаду посылать? На деревню дедушке, в коридор?

– Хорошо, записывайте. Мой кабинет номер двенадцать, – ответила Аврора и завела глаза к небу, скорчив такое лицо, будто у нее разболелись сразу все зубы.

– Слава Богу, с этим справились, а теперь назовите номер подъезда, – спокойно сказала диспетчер и для верности чётко повторила: – Номер подъезда.

– Час от часу не легче! – Рудницкая прикрыла трубку рукой, всем своим видом давая понять присутствующим, что говорит с совершенно сумасшедшим человеком. Она уточнила у нас: – Коллеги, спрашивают подъезд, какой у нас подъезд?

– Главный, – хором ответили мы.

– Какой у вас этаж? – продолжала задавать вопросы диспетчер. В её голосе появилась мягкость. Несмотря на надменные речи оппонента, она стала говорить так ласково, как может только психиатр, беседующий с серьёзным больным. Видимо, на неё произвело впечатление, что на проводе работники культурного фронта.

– На минуточку, мы двухэтажные! – вскричала Аврора.

– Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Соберитесь и попробуйте ответить, на каком этаже находится больной? – нежно уточнила диспетчер.

– На первом этаже.

– Вызов принят. Ждите скорую.

Рудницкая положила трубку, устало вздохнула, оглядела невидящим взором присутствующих и хрипло попросила:

– Воды!

Вочкаскин поставил перед ней графин, наполненный водой. Деликатный Львович налил в стакан и подал. Она выпила и срывающимся голосом сказала:

– Благодарю тебя, Наумчик.

Жестом показала, чтобы повторил. Львович ещё раз наполнил стакан, подал, немного подумал и наполнил другой – для себя. Мы с Петюхой потоптались и тоже решили попить. Он разлил воду по стаканам и, сделав жест, будто чокнулся с моим стаканом, тихо произнёс:

– Будем здоровы и счастливы, дорогая.

– Я вам не дорогая! – прошипела я.

Мы ещё немного поспорили, но воду выпили вместе. Всем было понятно, что разговор с диспетчером отнял слишком много сил не только у Рудницкой. Она вздохнула всей грудью и, устремляясь в коридор, закричала:

– Коллеги, пропустите!

Мы пустились за ней, а вослед за нами засеменил Львович. На пороге кабинета Аврора столкнулась с тётей Машей, которая, держась за затылок, вошла и присела на краешек стула. Пальцы её руки были в крови, кровь была и на воротнике кофты.