Текст книги "Путь к счастью"

Автор книги: Галина Дербина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Галина Дербина
Путь к счастью

Часть 1

Глава 1. В руках было, да меж пальцев сплыло

Стоит ворона на дороге,

Чёрная, печальная.

Ко мне горе подкатилось,

Я его не чаяла.

Советская частушка

Надев туфельку на правую ногу, я сразу почувствовала: ей необычайно удобно. Быстро нацепив вторую, поднялась с банкетки, взглянула в слегка запылённое зеркало у пола. В нём отражались стройные ноги красивой формы, обутые в белые лодочки на шпильке. Я выставила вперёд ногу, потом другую, посмотрела слева, справа – туфли сидели безупречно.

Рядом, опершись на маленький шаткий столик, стояла молоденькая девушка в сатиновом халате, на лацкане которого было написано: «Лиза Иванова». Мои манипуляции с туфлями явно поднадоели ей, она позёвывала.

Не отрывая глаз от собственных ног, я прошлась по истёртому магазинному коврику, несколько раз потопала – ногам было комфортно. Отражение в зеркале нравилось и даже вызывало некоторое приятное удивление. Невольно подумала: «Мои ли это ноги, может, кто-то рядом встал?» Хмыкнув, мысленно ответила сама себе: «Мои-мои, а чьи же ещё».

– Они вам очень идут, берите, – не глядя на меня, равнодушно посоветовала Лиза Иванова и встряхнула головой с новомодной причёской сэссон. Её волосы веером разлетелись и тут же легли красивым ореолом вокруг лица.

– Не высок ли каблук?

– Если жених ростом не вышел, лучше взять другие, – безразлично произнесла Лиза, разглядывая своё лицо в зеркальной витрине.

– Жених у меня высокого роста, – зачем-то соврала я.

– Высокий?

Лиза вздохнула и, не отводя взгляда от витрины, облизала губы. Было заметно, думая о своём, она не слушает мои ответы. Почему-то это обидело меня, и я сказала с вызовом:

– У меня жених очень высокого роста!

Девушка вздрогнула, оторвалась от любования причёской и тихо сказала:

– А кричать не надо, я не глухая. Если высокий, какие проблемы? Берите, не думайте, – она окатила меня испепеляющим взглядом и строго прибавила: – Значит, так! Давайте чек выписывайте или…

Лиза не договорила, в раздражении принялась стучать карандашом по чековой книжке, вынуждая принять решение.

Я не решалась – смущал каблук. Именно он делал ногу красивой, и он же исключал существование высокой фаты, которую, увидев в иностранном журнале, я уже «примерила» на свою голову. Фата напоминала огромные воздушные сосульки, только не свесившиеся вниз, а торчащие вверх, как у Снежной королевы из мультика.

– Давайте, решайте, я и так на вас столько времени ухлопала. Ну, будете брать?

– Буду, – решительно ответила я и протянула книжку-приглашение с талонами в магазин для новобрачных.

Лиза быстро нашла раздел «товары для невесты», из пункта «обувь» вырезала слово «туфли» и с некоторым презрением бросила в специальную коробку. Затем выписала чек и вручила мне. В её глазах я прочитала легкую зависть, хотя, возможно, мне это привиделось. В последнее время я была так счастлива, что казалось, все это замечают и завидуют.

Улыбаясь, вышла на улицу. В лицо ударил приятный цветочный запах. У больших стеклянных дверей магазина столпились женщины колхозного вида с вёдрами осенних цветов, прикрытыми белой марлей. Рядом притулился мужичок. Он предлагал ветки с ярко-оранжевыми ягодами.

– Что это, рябина?

– Дык калина это.

– Почем же?

– Сколько дашь, за то и отдам.

– Копеек десять за ветку, пойдёт?

– Бери, – ответил он и протянул целую охапку.

Я сунула руку в карман и выудила двухкопеечную монетку. Порывшись в сумочке, нашла кошелёк, в нём аккуратно сложенную зелёненькую бумажку трехрублёвки. Её я и вручила мужчине.

– Ну тебя совсем. У меня сдачи нет, я только что пришёл.

– Жаль.

Я уже хотела уйти, как вдруг мужчина, выбрав густую ветку, преподнёс мне:

– На, бери так.

– Бесплатно мне неудобно.

– Неудобно на потолке спать. Бери на счастье, – дружелюбно ответил он, наслаждаясь собственным великодушием.

Женщины с букетами загалдели, что слишком расщедрился, мол, если бесплатно раздаст, то счастье своё упустит. Под счастьем они подразумевали рубль, который он собирался выручить за калину, чтобы впоследствии выпить на троих. Мужчина расхорохорился, махнул рукой и, растянув рот в почти беззубой улыбке, сообщил, что ещё наломает, зря, что ли, лес недалёко, а жалеть счастье для молодожёнов грешно. Я взяла ветку, ещё раз поблагодарила и двинулась к автобусной остановке.

С недавнего времени я жила в новом районе, расположенном на востоке Москвы, поэтому улицы у нас носили восточные названия. До моей Сахалинской нужно было проехать несколько остановок на автобусе.

У метро услышала голос знаменитой певицы, доносившийся из будки чистильщика обуви. Она пела новую песню. Я её уже знала. Альбом со шлягером под названием «Зеркало души» мне подарил любимый. Голос певицы звучал загадочно и вместе с тем маняще, убеждая белый свет, что так же, как все, она ходит по земле и просит счастья. Я в этом, конечно, сильно сомневалась, но сейчас подумала: проси, дорогая, проси, а вот у меня уже есть счастье. Да ещё какое!

У подъезда моего дома сидели пожилые соседки. При моём появлении они разом замолчали и с любопытством оглядели меня.

– Добрый день, – приветствовала я их.

– Добрый-добрый, – загалдели женщины, их лица растеклись в доброжелательных улыбках. Мои свадебные хлопоты были им хорошо известны. Одна, трогая обувную коробку, спросила: – Чай, в «Весне» была?

– Угу, – буркнула я.

– Что, туфли достала?

– Угу.

– Всё «гугу» да «гугу», показала бы. Нам тоже хочется посмотреть, в чём теперь модно замуж выходить. Давай, демонстрируй обновку.

Когда обувная пара оказалась в их руках, раздались звуки, по которым было понятно, что туфли понравились всем. Передавая их друг другу, соседки щупали, мяли и даже нюхали мягкую кожу туфель.

– Хороши, – подытожила одна и прибавила: – Носи на здоровье и будь счастлива.

Даже закрыв за собой дверь подъезда, я слышала чистосердечные напутствия в будущую счастливую жизнь, которая, согласно пожеланиям, непременно должна последовать вскоре.

Но она не последовала.

Не глядя, вынув из ящика почту, среди прочего обнаружила письмо. Увидев знакомый почерк, я почему-то вздрогнула. Пугаться пока не было причин, но руки затряслись. Вскрыв конверт, обнаружила короткое сообщение от Влада. На большом листе мелкими буквами было написано, что жениться на мне он не может, так как встретил и полюбил другую девушку. Далее следовали извинения и просьба о прощении.

Как меня на том месте не разбил паралич, до сих пор удивляюсь! Я замерла и стояла как вкопанная, глаза несколько раз пробежали текст. До меня постепенно стало доходить, что никакой свадьбы не будет. Всё рухнуло! Конец всему!

Засунув письмо в сумочку, я на автомате вызвала лифт и, войдя в него, нажала кнопку. Меня встретила мама и сразу спросила:

– Что случилось?

– Ничего, просто устала, – ответила я как можно веселее и, не снимая плащ, прошла в свою комнату.

Плотно закрыв дверь, села на край стула и замерла.

Почему-то представила себя в комнате любимого, на его узкой кровати. Внутренне почувствовала тяжесть его тела, увидела над собой лицо, отрешённый взгляд полузакрытых глаз, полноватые губы, при каждом движении тела чуть касающиеся моей щеки, я почти осязала его горячее дыхание. Вдруг картинка изменилась, и память представила, как мы идём по парку и, поднимая с земли листья, кидаем друг в друга. Листья устремляются то в него, то в меня, но тут же резко теряя энергию полета, медленно планируют вниз. Мы опять хватаем и опять бросаем, при этом безудержно хохоча. Банальная, многим известная ситуация… Как я была счастлива тогда.

А сейчас я сижу на краю стула, и в памяти всплывают пережитые счастливые мгновения. Чётко ощущаю прикосновения прохладной руки Влада. Непонятно откуда взявшиеся мягкие волны обволокли мой разум, и я, на короткое время забыв о своём несчастье, отдаюсь сладким грёзам.

Невольно вспомнилось, как он целовал меня: вначале шею, потом спускался чуть ниже и, слегка отодвинув ворот свитера, нежно касался губами плеча. Ласково приподняв мохеровый край свитера, его рука пробиралась к груди, проникала под бюстгальтер, и я чувствовала, как под его ледяными пальцами пойманным воробьём трепетало моё сердце, в ушах гулко бумкали удары.

На кухне что-то упало, от звона разбившейся посуды я вздрогнула, и ко мне вернулось понимание случившегося. Выносить это мне было ужасно тяжело, просто невозможно! Из груди вырвался гортанный возглас. «А-а!» – почти закричала я. В комнату осторожно заглянула мама с большим осколком разбитой тарелки в руках, но, увидев мою окоченелую позу, недоумённо спросила:

– Что это ты сидишь в плаще, неужели так устала, что и раздеться не в силах?

– Просто задумалась.

– Роднуленька, о чём?

– Так…

Но разве маму можно обмануть? Конечно нет. Но я всё равно пытаюсь. Бодро поднимаясь, сбрасываю плащ и пробую развязать узлы бумажной веревки на обувной коробке. Соседки так крепко замотали, что сделать это трудно. Мама, положив на стол осколок, порывисто вышла из комнаты, унося с собой плащ. Вернулась с ножницами. Вот их режущие кромки тихо клацнули, верёвка упала на пол. Аккуратно подняв и накрутив её на ребро ладони, мама заглянула в коробку и улыбнулась. Я тоже пытаюсь улыбаться. Стою перед ней с кривой миной на лице и еле сдерживаю слёзы. Она порывисто обнимает меня и тревожно спрашивает:

– Все-таки скажи, что стряслось?

– Не бери в голову, всё в порядке, – тихо отвечаю я, а сама, неосознанно прижимаясь к маме, цепляюсь за рукава её халата.

– Не вижу никакого порядка, у тебя что-то случилось, скажи мне!

– Я потеряла сто рублей, – вру я.

– Как хорошо! – всплеснув руками, обрадовалась мама и принялась гладить меня по спине. Её рука ласково стала сновать сверху вниз, потом спустилась пониже и нежно, как младенца, хлопнула по мягкому месту. Глубоко вздохнув, она прибавила: – Деньги – дело наживное, шут с ними, чуть сократимся – и вся недолга.

Сейчас я не могу сказать ей правду. Во-первых, потому что не в силах. Во-вторых, я отлично понимаю, какое страшное горе сразу раздавит её после моих новостей. Все неудачи, которые выпадали на мою долю, нещадно терзали её сердце, особенно это касалось болезней. Много сил потратила моя мама, чтобы вырастить меня. И вот я выросла, мне уж двадцать четыре, окончила институт, уже работаю, получила письмо и теперь стою – и не знаю, как жить дальше.

Чтобы отвлечь её от наблюдения за мной, я открыла дверцу шкафа и вытащила довольно большой тюк, упакованный в старую наволочку. Мама тут же помогла возложить его на диван. В наволочке было два комплекта белого льняного постельного белья. Недели три назад, почти перед самым отъездом Влада в Прибалтику, мы с папой купили его. Ещё купили двуспальное синее ватное одеяло и широкие китайские полотенца, голубое и розовое. Чтобы приобрести это добро, в народе называемое приданым, папа взял на работе беспроцентную кредитную справку с рассрочкой на год. Теперь ему предстояло целый год выплачивать кредит за никому не нужные тряпки. Мама вытащила из тюка пододеяльник и, поглаживая рукой выпуклую вышивку, сказала:

– Вы с папой молодцы, очень удачно выбрали. Мне нравится, что много вышивки. И хотя она машинная, но такая качественная, что кажется ручной.

Она хотела ещё что-то сказать, но я, почувствовав, что не сдержусь и расплачусь, перебила:

– Мам, у меня так болит голова, никаких сил нет.

– Ах, вот что с тобой. Варюша, возьми таблетку и приляг. Не буду тебе мешать, – ответила она, поцеловала меня в лоб, вздохнула и вышла.

Оставшись одна, я закрыла дверь на замок, бросилась на диван и тут же разрыдалась, уткнувшись в кипу постельного белья. Замусолив наволочку, принялась за другую. Отпустив нервы, плакала без устали. Когда лицо превратилось в сплошной заплаканный блин, собрала в кучу приданое, запихнула в угол шкафа с намерением отдать кому угодно, только бы не видеть эти двуспальные простыни. Вновь улеглась, вперившись пустым взглядом в стену.

В мыслях, как на ленте телетайпа, летели колючие слова письма: «Полюбил другую…» «Разве меня он не любил? Любил! Сам говорил, что любит». Тут я вспомнила, что эти слова он говорил только в постели, в обыденной жизни обходился без них. Это так, но зато называл разными ласковыми словечками.

– Здравствуй, куколка моя, – бархатным голосом говорил при встрече и, обняв, тихонько прикасался губами к заушному завитку волос. Потом его губы спускались чуть ниже, а потом ещё ниже. Эти поцелуи становились всё напористей, пока моё сознание не замирало, и я безвольно не обвисала в его руках, как пальто на вешалке. Тогда он легонько встряхивал меня. Я приходила в себя и всякий раз удивлялась, как это ему удаётся легко и просто, почти с наскока, так овладевать мною, что я, как коза на веревке, готова идти за ним в любое стойло.

«Куколка», «киска» – какими глупыми кажутся сейчас эти эпитеты. Вероятно, теперь он называет так ту, другую. Интересно, она любит его так же, как я? Вряд ли. Умеет ли она вообще любить? Нет! Так сильно любить невозможно! Возможно-невозможно – что за чушь лезет в голову? Она любит, как может, и её любовь оказалась необходимей, чем моя. Провались она пропадом с её любовью! Никто не будет любить его так безудержно! Для этого нужно иметь такое сердце, как у меня.

Вспомнила, что иногда влечение к нему было столь непреодолимым, что я почти задыхалась. Не могла справиться с чувствами, нервы не выдерживали подобных страстей. Я даже плакала от счастья. Когда успокаивалась, как алкоголик, выпив, вновь хочет вина, желала этих душевных порывов, чтобы пережить ещё раз ощущения, столь любимые мной. О-о, это было счастье! Теперь его нет. А было ли это счастьем? Было же! Было! Было? Зачем же тогда я плакала? Мужчины терпеть не могут плачущих женщин. Никогда больше не буду при нём плакать, – убеждала себя, и тут до меня дошло, что действительно, этого не будет никогда.

Поднявшись с дивана, я остро осознала, что счастья в моей жизни больше нет, и горе, нестерпимое горе навалилось на меня. Оно настигло и сразу сразило наповал. Как теперь жить? Могу ли я жить без него? Нет. Не могу-у! Что же теперь делать? Неужели у меня нет выхода из этого совершенно невыносимого положения? Жить не хочется! Остается покончить со всем разом.

Оглядевшись, я схватила осколок разбитой тарелки и, закрыв глаза, чиркнула им по руке. Представляя, как с огромным потоком крови уплывает моя жизнь, я стояла без движений, дожидаясь пока вся кровь покинет моё тело. Мне казалось, что кровь льётся из меня как из ведра… «Умирать совсем не больно», – подумала я и приоткрыла глаза, чтобы взглянуть, много ли крови натекло на пол. Он был чист. На руке пореза не было. Наверное, я не вену резанула, а противоположную сторону руки. Повертев рукой, не обнаружила никаких порезов. Возможно, впопыхах резанула не острой, а тупой стороной осколка, догадалась я и скисла. Что за день такой, ничего не получается!

Потоптавшись, приняла решение влезть на парапет балкона и кинуться головою вниз. Да, именно так и поступлю. Вот тогда он вспомнит, вот тогда поймёт и пожалеет, но будет поздно. Итак, жребий брошен, страшный выход из несчастья найден! Глубоко вздохнув, я втянула в себя терзавшие нос сопли, стремительно вышла на балкон и тут же прикрыла рукой глаза. Солнце щедро освещало пространство.

Голыми ступнями я чувствовала, как приятен нагретый солнцем бетон, посмотрела из-под руки на небо. Голова закружилась, в висках застучало. Превозмогая страх перед будущим поступком и невесть откуда навалившуюся слабость, постаралась как можно решительней взяться за парапет.

Ухватившись, поняла, что он расположен высоко и без стула преодолеть его будет трудновато, ростом не вышла. Остановилась, соображая, что предпринять: взять стул из комнаты или принести табуретку с кухни. Ножки у стульев были слишком изящны и, возможно, для такого дела они будут не столь устойчивы, как кухонные табуретки, которые в семье мы называли сиденьями для Собакевича.

Мои горькие думы прервали требовательно-шипящие звуки. Я глянула вниз. Там, под чахлым кустом сирени, молодая женщина, чуть присев и держа на вытянутых руках своё расхристанное чадо, пыталась упросить его сходить по-маленькому. «Пись-пись-пись», – как заведённая, повторяла она и для верности покачивала дитя. Ребёнок никак не хотел выполнить её просьбу и изо всех сил ловчился выскользнуть из рук. Положение пары, за которой я невольно подглядывала, было тупиковым. Никому не удавалось настоять на своём. Малыш был упрям в своем решении не исполнять просьбу и молча, но упорно высвобождался из материнских рук. Однако женщина не теряла надежды и беспрерывно шипела: «Пись-пись-пись…» Она так призывно выманивала появление желтого дождичка, что, забыв о приготовлении к прыжку, я непроизвольно почувствовала, что готова выполнить вместо ребёнка просьбу мамаши. И пулей бросилась в туалет.

Вернувшись в комнату, я села на диван и вновь принялась гонять мысли о том, как я несчастна и какой безрадостной будет теперь моя жизнь. «А счастье было так возможно, так близко!» – неожиданно произнесла я вслух. Вспомнив подробности любовных мучений бедной Тани, подумала: как ни крути, но в этой жизни не одна я страдалица. Сколько печальных дней, сколько тяжких переживаний выпало на долю Лариной, известно одному Александру Сергеевичу.

Я сидела без движения, привалившись к диванной подушке, и думала о том, что Евгений Онегин был кретин, больной на всю голову. Так несуразно, так бестолково распорядился своей жизнью. Лишить сам себя любви! Ведь просила его Таня, умоляла, а он ни с того ни с сего, просто на ровном месте взял и отказался от неё, да ещё так ехидно сказал: «Напрасны ваши совершенства: их вовсе не достоин я». У моего хотя бы была уважительная причина – он полюбил другую. Тяжело мне об этом думать, но все же оправдать Владислава можно.

«Разве можно? Нет! Ни оправдать, ни понять его не могу!» Исступлённо повторяя «не могу», я истерзала ветку калины. Ягоды прыгали по полу, листья разлетались в разные стороны, а я поднимала их и рвала на ещё более мелкие кусочки. Наконец остановилась. Огляделась. Подумала немного и стала собирать с пола остатки ни в чём не повинной калины.

Собирала медленно, наклоняясь за каждым листиком или ягодкой. Складывала их на середину стола. При этом мысленно отметила, что подобные наклоны полезны моему прессу. Ещё думала, что, конечно же, не могу понять Владика, но люди, узнавшие о полученном мною письме, поймут и, возможно, даже оправдают его поступок. Безусловно, оправдают. Скажут: «Ты желаешь, чтобы он с нелюбимой стал жить? Сама посуди. Ты хочешь, чтобы он оставил любимую и вернулся к тебе, нелюбимой?»

«Ничего я от вас не хочу, отстаньте все от меня!» В сердцах я вскочила и стала ходить по комнате. Он, видишь ли, разлюбил, потом явится и давай как Онегин канючить: «Боже мой! Как я ошибся, как наказан…» Знаем мы всё это наперёд. Встретит меня где-нибудь на балу, то есть на танцах, и затянет: «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я». Так и будет! Только тогда я буду непреклонна.

Нет, пожалуй, прощу его! Или не прощать? По натуре я, как и моя любимая Танюшка, «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива», но, несмотря на это, девушка я отходчивая, поэтому буду выше всяких предрассудков. Не поступлю как Татьяна! Прощу!

Ещё долго я ворчала себе под нос о том, как не прав Владик, предпочтя мне другую, и какие мы с Таней прекрасные барышни. Всё почему? Потому что душа у нас русская.

Потом слова и мысли стали путаться, затем перешли в горемычное бормотание. Вскоре я смогла заснуть.

Глава 2. Счастье что солнышко, улыбнётся и скроется

Я другому отдана

И буду век ему верна,

Как верна была Муму

Своему Герасиму.

Советская частушка

На следующее утро я проснулась рано и сразу вспомнила, что вчера дала себе слово больше не страдать по Владу. По радио звучала какая-то патетическая музыка. Трехпрограммный радиоприёмник был привинчен на стене и жил собственной жизнью, работая почти круглосуточно, вернее, он звучал в соответствии с расписанием радиопередач. Его никогда не выключали, а лишь иногда, по настроению, делали то громче, то тише.

В шесть часов утра торжественно звучал гимн Советского Союза. Его слушал только папа. В это время он пил крепкий чай, курил свою первую сигарету и поглядывал в окно. Чтобы дым не распространялся по квартире, он плотно закрывал кухонную дверь и в любую погоду открывал фрамугу. По вечерам кухня принадлежала маме. Она допоздна суетилась на ней и чаще всего вечернее исполнение гимна доставалось ей. На протяжении долгих лет она слушала его без внимания, но всегда до конца.

Гимн был сигналом ко сну. После гимна радио хрюкало, скрипело и замолкало до утра. Почему-то в нашей семье было заведено, что после двенадцати все должны лежать в кровати. Мы с папой четко выполняли правило, мама частенько запаздывала. Ей всегда не хватало немного времени, чтобы закончить все дела до отбоя.

Умывшись, я бодро прошла на кухню, где, вальяжно рассевшись на стуле и положив голову на центр стола, сидел огромный рыжий кот Бонифаций, названный в честь льва из мультика «Каникулы Бонифация». Кот внимательно наблюдал, как мама, пристроившись на уголке стола, ела геркулесовую кашу. Миска Бонифация была давно вылизана и валялась у окна. Наш кот имел привычку после еды переворачивать миску, как бы демонстрируя, что он свою трапезу закончил.

Стоя, я намазала хлеб маслом, положила сверху сыр, откусила и, жуя, стала варить кофе. В радиоприемнике что-то затрещало, потом щелкнуло, музыка прервалась. После паузы строгий голос начал рассказывать о чём-то неприятном, что не имело отношения к прекрасному утру, которое тёплым осенним солнышком просилось в дом.

Я невнимательно слушала радио, стараясь думать о том, как бы не думать о Владе. Но мысли путались, метались и невольно возвращались к злополучному письму. Позвоню ему и спрошу: «Почему не сказал в лицо, а прислал письмо?» Что, собственно, спрашивать? Так было удобней. Написал пару строк и отвалил к другой. Ну и пусть уматывает от меня куда подальше! Я его ненавижу! Ненавижу!

Голос по радио, четко выговаривая имена, сообщил, что некий Нур Мохаммад Тараки был арестован, а затем убит по приказу отстранившего его от власти Амина Хафизуллы. Когда диктор приступил к освещению подробностей случившегося, мама чуть приглушила звук и, глядя прямо на меня, подрагивающим голосом спросила:

– Скажи, пожалуйста, почему же до сих пор ты не купила фату?

– Мам, ты не знаешь, кто такой этот Тараки?

– Какое мне до него дело. Я хочу…

– А кто такой Хафизулла Амин?

– Откуда ж мне знать?

– Что, у тебя и предположений никаких нет?

– Почему? Думаю, это правители какой-нибудь азиатской страны. Ну, бог с ними! Ты ответь мне, почему…

– Не какой-нибудь, а, как мне кажется, из Афганистана, расположенного в Центральной Азии.

– Пусть они хоть в Африке располагаются, мне-то что?! Я тебя дело спрашиваю, а ты мне голову морочишь каким-то Афганистаном… Ну, что молчишь?

– Мам, только не нервничай, фата мне не понадобится, – стараясь выглядеть как можно безразличней, ответила я.

– Почему?

– Я раздумала выходить замуж.

– Как?

– Так.

– Поясни.

– Раздумала, и всё.

– Да почему же?

– Потому.

– Спасибо, объяснила подробно. Вообще-то я предполагала… Чувствовала, у тебя какая-то заминка, – обиженно ответила она. И вдруг порывисто встала, обняла меня и прибавила: – Честно говоря, он мне никогда не нравился, есть в нём что-то ненадежное. Одного мне не понять, ведь ты его так любила и вдруг…

– Теперь, мамочка, я другому отдана и буду век ему верна, как была верна Муму своему Герасиму, – ответила я, пытаясь смеяться.

– Погоди, вы встречаетесь или расстались навсегда?

– Расстались.

– То-то я гляжу, он не звонит, а ты ходишь как в воду опущенная. Варюш, ты правильно поступила, что ушла от него. Что бы там ни было, что случилось – уже случилось, надо жить дальше, – подытожила мама и, сдерживая плаксивую гримасу, вышла из кухни, оставив кашу недоеденной.

Бонифаций осторожно протянул лапку к маслу. Я громко стукнула по столу. От неожиданности кот соскочил со стула и во всю прыть припустил за мамой. Добежав до ванной, сел у закрытой двери и завопил во всю мочь. Услышав его мерзкие вопли, мама приоткрыла дверь и впустила всеобщего любимца. Я догадалась: она поняла, что инициатором расставания была не я. Наверняка сейчас объясняет Бонифацию ситуацию, предварительно включив воду, чтобы я не слышала её страдальческих всхлипываний. Мне ничего не оставалось, как побыстрее отправиться на службу.

Я работала заместителем заведующего методического кабинета в московском доме культуры профессионально-технического образования РСФСР. Главным моим делом была организация методической работы в подведомственных домах культуры, разбросанных по всей Федерации и написание сценариев для мероприятий, проводимых по датам красного календаря.

Мероприятия эти устраивались для будущего рабочего класса, который ежевечерне оккупировал здание, заполняя все комнаты, коридоры и даже пространство под огромными чугунными лестницами кружевного каслинского литья. По вечерам из окон на всю округу раздавалось стройное пение хора, тренькали балалайки оркестра, басили аккордеоны, а на втором этаже, прямо над моим кабинетом, ритмично топали ноги участников танцевального коллектива.

Писать сценарий я могла только до четырёх часов, после этого работать над текстом не представлялось возможным, так как молодёжь, закончив учёбу в технических училищах, именно к этому часу приезжала в дом культуры и вступала в свои права. Поймите меня правильно, написание сценария требует тишины, попробуйте-ка сосредоточиться на чем-нибудь героическом если у вас над головой человек тридцать отрабатывают сложные плясовые коленца. Сочинять в таких условиях совершенно невозможно. Посидишь так минут тридцать, и сама начинаешь подпрыгивать на стуле.

Как всегда, явившись на работу с небольшим опозданием, я разложила на столе страницы очередного сценария, быстро пробежала текст и поняла, что сценария как такового нет. Есть набор штампованных поэтических фраз, куча громоподобной музыки и некоторое количество кинокадров, а между тем сдать сценарий надо было ещё вчера. «Сдам в том виде, в каком есть, потом доработаю, лишь для финала найду эмоциональную точку», – подумала я и, порывшись в памяти, вспомнила несколько стихотворений, но по причине их частого использования в прошлых опусах отмела. Ничего не оставалось, как пойти в библиотеку и порыться на полке советской поэзии. Я положила сценарий в красную папку и отправилась за необходимыми цитатами.

В коридоре меня догнал запыхавшийся Петр Сергеевич Вочкаскин, среди молодых сотрудников звавшийся Петюхой. Хотела было улизнуть, но он схватил за руку и потянул в сторону культурно-массового отдела, где числился режиссером-постановщиком. Комната его отдела находилась недалеко от коридора, в высокой овальной нише которого, стоял памятник Ленину.