Текст книги "Рисунок на снегу"

Автор книги: Галина Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

ТЮРЬМА

Дуга зацепила за широкую лапу сосны, и снег, собравшийся на ней, обрушился вниз, рассыпался тысячами серебряных порошинок. Тихон стал белым, как Дед-Мороз, и Павел белым, весь в снегу. А кобылке не нравится быть заснеженной, и она хвостом старается сбросить с себя этот холодный наряд.

Павел снял шапку, стряхнул снег. Тихон тоже.

– Не холодно? – Павел тщательно закутал ноги Тихону.

– Не-е, – ответил Тихон, кулаком поддел кверху шапку, чтоб она не сползала на глаза, и стал смахивать снег с чёрного ствола автомата.

– А нос-то покраснел.

Павел снял рукавицы и завязал у Тихона под подбородком шапку-ушанку. Потом вынул из-под своей шинели полушалок, обмотал брату шею, а концы запихнул под ватник.

Тихону сразу стало теплей.

– Мамин?

Павел кивнул головой.

Помолчали.

– Мне сказал один человек, – заговорил Павел, – что из Волковыского концлагеря её перевели в Белосток. А оттуда как будто в Германию повезут. Говорят так. Не знаю, правда или нет.

Тихон ничего не ответил. Только отвернулся, чтобы Павел не увидел слёз, что набежали на глаза.

Четыре месяца он не видел матери. Четыре месяца старался не говорить о ней, чтоб не плакать. И не плакал. А думал всё время. Потому что не думать не мог.

Сколько раз, забравшись на нары и отвернувшись к стене, чтобы партизаны думали, что он спит, Тихон вспоминал. Вспоминал всё с самого начала. И как к ним в село приехали немцы, и как вдруг поднялась стрельба. Они слышали эту стрельбу дома и видели потом, как немцы клали в машину убитых и раненых.

Тихон радовался, что партизаны так здорово всыпали немцам. А не знал он тогда, что бой вёл один дядя Левон, который весной вместе с типографией перебрался в лес. И не знал тогда, что дядю Левона ранили. Два шага не добежал он до речки: дядюшка так хорошо плавал под водой! Два шага… Он выстрелил себе в висок, чтоб не попасть живым в руки к немцам.

Об этом Тихон узнал потом, а тогда только радовался.

Потом к их хате подъехала машина, крытая чёрным брезентом, и всех, кто был дома, – Тихона, мать, сестрёнок – загнали в ту машину. Там сидели уже соседи, много людей из их села. И только позже они все узнали, что их забрали за дядю Левона. А тогда сидели в машине и даже не догадывались, куда их везут…

Тихон вспоминал, что он говорил потом, на первом допросе в тюрьме, до мелочей вспоминал и думал, где и в чём он ошибся, где не так, не то сказал, – и потому всё так скверно обернулось. Может, если бы он говорил иначе, всё было бы по-иному? И теперь мать была бы с ними.

…Его первого вызывали на допрос, думали: мал, всё расскажет. Привели в комнату. За столом сидел гитлеровец, рядом с ним две овчарки следили за каждым движением Тихона, словно перед ними был не маленький мальчишка, а силач. Тут же за столом сидел переводчик, печатал что-то на машинке. А он, Тихон, стоял посреди комнаты. Его схватили на дворе и даже не дали надеть башмаки. Босые ноги. Штанишки, из которых он уже вырос, держались на одной лямке. У него огнём горели пятки от пушистого ковра. У них в деревне ни у кого не было ковра с такими яркими цветами.

Из приёмника лилась весёлая музыка. Потом музыка стала играть тише. Стало слышно, как немец размешивал ложечкой сахар в стакане. Ложка ударялась о стекло, и оно звенело. А Тихон рассматривал вытканные цветы. Потому что если бы он поднял глаза на гитлеровца, тот увидел бы, как Тихон его ненавидит.

Немец заговорил тонким голосом, который совсем не подходил к его широким плечам и круглой, как тарелка, роже. Вслед за ним заговорил переводчик:

– Мальчик, господин офицер спрашивает: есть ли у тебя старшие братья?

– Есть, – ответил Тихон.

– Сколько?

– Один, – соврал Тихон

– Сколько ему лет?

– Четырнадцать.

– А где он сегодня?

На мгновение Тихон поднял голову. Оба – и офицер и переводчик – смотрели на него, как на своего лучшего друга. Улыбались. Тихону даже показалось, что собаки тоже улыбаются, как и их хо зяева. Ну и пускай улыбаются. Тихон всё равно им не скажет, что Володе уже семнадцать, а Василий и Павел ещё старше, что все они вместе с отцом в партизанском отряде, что он, Тихон, партизанский связной. И он ответил:

– С отцом в Ружаны пошёл, за солью.

Говорил, а сам думал: что, если не поведут его в ту же камеру, где мать; как он скажет ей, что говорить, чтобы одинаково было? Перед допросом условиться не успели. Привезли их на машине, и его сразу привели сюда, в эту большую комнату.

– Но вы ведь тоже из лесу пришли. Какое оружие у партизан? Много их?

– А где я был с мамой, там одни старики и дети.

– Зачем пришли в деревню? Разведчики?

– Что вы, мы в лесу от стрельбы прятались. Ночи уже холодные стали, так мы пришли одеться.

– И опять в лес?

– Не-е. Мы домой пришли.

– Бандитам помогали! – вдруг визгливо закричал гитлеровец.

– Каким? – словно не понял Тихон.

Он знал, что бандитами немцы называли и партизан, и красноармейцев, и пленных, которым удалось убежать из немецких концлагерей.

Немец ещё что-то кричал, но переводчик уже не переводил. Он позвал солдата, тот потащил Тихона в соседнюю комнату, и там его били плётками.

Избитого, бросили в камеру прямо на руки матери.

– Не говори, мама, про Павла и Василия, – шептал Тихон, – говори только про Володю, что ему четырнадцать, что он с отцом поехал за солью в Ружаны. И ещё скажи, что вернулись в село оттого, что холодно в лесу…

Мать постелила на полу свою жакетку и осторожно положила на неё Тихона.

Пришли за ней. Повели на допрос. Остался Тихон в камере с сестрёнками Женей и Ниной.

– Не надо плакать, – успокаивал их Тихон. – Скоро домой вернёмся. Ничего нам не сделают немцы.

Для них он – старший брат.

И мать ничего не сказала фашистам. Повторяла то, что говорил Тихон.

Из тюрьмы их перевели в концлагерь – несколько длинных бараков, огороженных колючей проволокой, – тут же, рядом с тюрьмой. За колючей проволокой другой лагерь – военнопленных. Там даже бараков не было.

Один раз Тихон передал военнопленным несколько картофелин. За это его сильно избили охранники.

Он решил убежать. Прокопал под проволокой яму и вылез на другую сторону.

Его поймали и опять били.

Он ещё раз попробовал убежать – пристроился к колонне пленных, шедших на работу.

Его заметили, выволокли из рядов и на этот раз били в присутствии начальника тюрьмы.

Шесть недель держали их в лагере. А потом Тихона и девочек отпустили домой.

Был октябрь. По утрам лужи затягивал тонкий ледок и дул пронизывающий ветер.

Вот тогда чужие люди и повесили Тихону на плечо нищенскую торбу. С нею он и сам дошёл до дому, и сестрёнок довёл. С этой торбой он потом не раз ходил по сёлам, выполняя задания партизанского командира…

ВЕТКА И ДУБ

– Ты сделаешь всё, как скажет тётка Мария, – донёсся до Тихона голос Павла.

Тихон смотрит на него и ничего не понимает. Мыслями он ещё там, в тюрьме, в фашистском лагере.

– Говорю: что тётка Мария велит тебе, то и будешь делать.

– Ладно, – кивает головой Тихон.

– А Жене и Нине скажи: как только хоть чуть спадут морозы – возьмём их. Скажи, что теперь ещё нельзя, пусть немножко потерпят.

Подъехали к старому, искалеченному бурей дубу. Одна лапа-ветвь, широкая и длинная, склонилась до самой земли. И издали казалось, будто старый дуб опирается на неё, чтобы не упасть. А подъехали ближе, увидели, что это не так. Лапа-ветвь ещё прочно держалась. Ещё живил её своими соками дуб.

– Вчера с Большой земли прилетал самолёт, – снова заговорил Павел. – Лётчик такой весёлый!.. С Ленинграда сняли блокаду. Девятьсот дней держались ленинградцы. Гомель наш, Жлобин наш, Калинковичи тоже уже наши. Скоро здесь будут…

– Скорей бы.

– Известно, скорей бы.

Снова замолчали. Павел думал о том, что вот сейчас, совсем скоро, им надо будет расстаться и Тихон останется один. Павел вернётся к друзьям, к партизанам. Будет делать всё, что требуется: и в засаду пойдёт на дорогу, и на посту будет стоять.

А всё равно он будет думать про Тихона. Когда он сам идёт в разведку, он спокоен. Он взрослый. Смотреть прямо в лицо врагу – его долг и перед Родиной, и перед самим собой. А Тихон? Он как та ветка, которой необходимо держаться за дуб.

– Павел, а вон сосна, за которую радистка парашютом зацепилась. Помнишь?

– Помню.

– Мы с Колей Козловым тогда первыми на лошади примчались. Коля топором ветки обрубал. Вот видишь, один бок голый. Видишь?

– Вижу.

– А на что ей нужен был тот букетик?

– Какой букетик?

– Разве ты не видел? Маленький, цветки голубые такие, незабудки, кажется. В руке крепко зажала. Смешная… Из Москвы везла, как будто у нас таких нету.

– Нет, Тихон, не смешная. Может, ей этот букетик подарили, может, он ей дороже всего на свете. Вырастешь – поймёшь.

Павел остановил коня.

– Приехали, дальше нельзя.

– Знаю.

– Гостинцы девчонкам не забудь. – Павел протянул Тихону завёрнутый в марлю узелок. Потом сунул руку в карман и достал две маленькие куклы, вырезанные из дерева. – Отдай, пускай забавляются.

Тихон положил всё в торбу.

– Иди, Тихон, а то до темна не поспеешь.

Тихон молчал. Первый раз Павел назвал его

так, по-взрослому.

Потом поглядел на Павла и, словно стесняясь, опустил глаза.

– Ты когда папу увидишь? – спросил наконец.

– Не знаю. Может, завтра, может, послезавтра поеду в штаб. Передать что хочешь?

– Не-е, я так. Лучше послезавтра вместе поедем.

– Можно и вместе.

Павел молча прижал к себе младшего брата. Тихон уткнулся носом в жёсткую солдатскую шинель.

ОДИН

Павел повернул лошадь, и скоро и саней и его не стало видно за деревьями. Тихон остался один. Он шёл теперь напрямик, по колени проваливаясь в глубокий снег. Раньше, до войны, он всегда радовался зиме, снегу. За селом ребятишки катались на салазках, играли в снежки, строили снежные крепости. А теперь он знает, как тяжело идти по снегу. И отдохнуть страшно, потому что мороз, потому что, присев, можно остаться тут, в лесу, навсегда.

Нет, зима не друг Тихона, теперь она его враг.

И ещё имеется у Тихона самый большой враг, враг на всю жизнь – фашисты.

Это они стали между Тихоном и его домом, они принесли на нашу землю войну.

Из-под ног Тихона выпрыгнул заяц-беляк. Отскочил в сторону и замер, смотрит и совсем не трусит. Словно знает, что ничего ему не сделает Тихон. А может, зайцу скучно одному и он хочет поиграть с парнишкой? Ан нет, Тихон играть не станет. Ему не до игры. А когда всё же играл в последний раз? Конечно, до войны, и, конечно, это была игра в войну. Тихон с Лёнькой и ещё с несколькими сельскими ребятишками скакали с гиканьем на прутах-конях и размахивали деревянными саблями. И это они называли войной. Будто и впрямь война такова. Теперь Тихон видел её настоящую. Она подстерегает на каждом шагу. Может, притаилась вон за тем деревом, за тем кустом. Может, смотрит на Тихона дулом автомата. Может, разорвётся возле его ног снарядом, а может, спрячется, залезет в землю маленькой миной…

Война – это могилы в поле, в лесу, у дороги. Могилы без надписей. Просто бугорки земли. Их много выросло, этих безымянных бугорков, под которыми лежат неизвестные герои.

Тихон огляделся. Он уже миновал болота и теперь вышел к старой сосне, что стоит на опушке леса. И дорога и стёжки – всё засыпано глубоким снегом. Никто здесь теперь не ездит, не ходит. Немцы боятся забираться глубоко в лес. А партизаны на свои диверсии ходили в другую сторону, в сторону железной дороги.

Ноги стало трудно вытаскивать из снега. Тихон посмотрел на свои бурки. Снег на них обледенел, а там, где нога сгибалась во время ходьбы, потрескался. Тихон подумал, что прежде, когда мать только сшила бурки, они казались ему лёгкими-лёгкими. Нога не чувствовала их, а теперь они стали тяжёлыми и неудобными.

Впереди показались высокие кусты орешника. За кустами заходило солнце. Ветки блестели и просвечивали на солнце, как будто были сделаны из стекла. Тихон смотрел на кусты, на лес, зловеще тихий, на белый-белый холодный снег, и ему стало как-то жутко оттого, что он один.

Не первый раз идёт он по этой дороге, но одиночество почувствовал впервые. Может, виноваты в этом холодные стеклянные кусты? А может, ему тоскливо потому, что давно не видел отца, не знает, где мать?..

С вершины сосны упал большой комок снега. Тихон видел, как он падал, цепляясь за ветки и рассыпаясь. Но когда он с шумом грохнулся на землю, Тихон вздрогнул. Ему захотелось скорее к людям. Он уже было кинулся бежать и… остановился. Что подумали бы о нём дядя Левон или командир отряда, который столько говорил про смелость Тихона?

Тихон сел на пень, вытер рукавом лоб. Достал из торбы бутылку молока, зубами вытащил пробку, глотнул раз, другой. Холодное молоко обожгло горло. Он сунул бутылку за пазуху, чтоб согреть. Так учила мать.

Вспомнил, что в торбе есть разные вкусные вещи. Вспомнил и сразу почувствовал, как хочется есть. Запустил руку в торбу, долго перебирал там пальцами, а достал только горбушку хлеба и принялся жевать. Окончив, запил молоком, снова сунул бутылку в мешок, поднялся и зашагал дальше, с трудом волоча по снегу ноги.

В небе послышался ровный гул. Тихон остановился, прислушался. Гул приближался. Показались самолёты, чёрные, как вороны. Они летели низко и тяжело гудели. Вероятно, везли бомбы, много бомб. И сбросят они их на наших людей, на наши дома. Дядя Левон говорил, что немцы хотят всех сделать своими рабами.

Тихон не хочет быть рабом.

Дорога вела в деревню. Да какая там дорога? Её давно засыпало снегом, никто по ней не ходил, некому было. И деревни не было. От неё осталось только название – Клепачи – да печи, которые стояли в снегу. Сто двадцать печей. На каждой печке прежде грелись дети, старики. Тогда печи стояли в хатах. Хаты сожгли фашисты. Людей, старых и малых, кого убили, кого сожгли. А юношей и девушек загнали в товарные вагоны и повезли в Германию, в рабство. А печи остались. Уже два года стоят. Когда это случилось, Тихон ещё жил в своих Байках. Байки от Клепачей близко, пять километров. И Тихон видел тогда, как над лесом стоял дым от Клепачей. И все это видели. И тогда многие мужчины из их села пошли в лес, стали партизанами…

Украдкой, чтоб не знала мать, он вместе с Лёнькой ходил поглядеть на сожжённую деревню. По ней гулял ветер, разносил пепел; пахло горелым.

Теперь горелым не пахнет. Но каждый раз, когда Тихон приближается к Клепачам и видит одинокие печи, ему становится холодно…

ВРАГИ

– Хальт!

От неожиданности Тихон остановился как вкопанный. Он шёл уже по большаку, накатанному машинами. Большак вёл к шоссе, соединял с ним былые Клепачи. За Клепачами была деревня Лососино. В ней ещё жили люди, и Тихон шагал смелее. На случай неожиданной встречи у него было оправдание – побирается мальчонка. Нищенская торба, перекинутая через плечо, была для Тихона как бы пропуском. Никто не обращал внимания на маленького попрошайку: сколько их ходило по деревням!

И вдруг над самым ухом раздалось как выстрел:

– Хальт!

Фашистских солдат было двое. Один из них стал быстро обыскивать Тихона: ощупал карманы, провёл рукой вокруг пояса. Другой на ломаном русском языке спросил:

– Кто? Куда? Откуда?

– Ходил в Лососино, просил подаяния. Да не очень-то подают. – Тихон старался говорить тонким голоском, чтобы казаться меньшим, чем есть. Потом он вспомнил, что в торбе лежит узелок, который Павел дал для сестрёнок. – Там в деревне наша бабушка живёт. Помирать уже собирается. Так последнее отдала на гостинец моим сестрёнкам.

– Ас кем ты живёшь?

– С сестрёнками. Двойняшки они. По восемь Лет им.

– А тебе сколько?

– Двенадцатый.

– Отец и мать где?

– Померли. С голоду померли. Сами не ели, всё нам отдавали. Вот и померли. А теперь и бабушка собирается помирать.

Тихон говорил чистосердечно и так жалостливо, что ему самому захотелось расплакаться. Рукавом он начал вытирать слёзы.

Немец достал из торбы марлевый узелок, развязал его.

– О, яйки, карашо!

Потом вывернул торбу на снег, на дорогу. Одно яйцо покатилось, словно хотело улизнуть от немца. Но тот схватил его с земли и вместе с куском сала завязал в узелок. Кукол выкинул.

– А ты куда идёшь?

– В деревню, в Байки.

– А, Байки! Тогда иди.

Солдат, который копался в Тихоновой торбе, взял в одну руку узелок, другую положил на автомат, висевший на груди, хлопнул узелком своего друга по спине, и они пошли, посмеиваясь, не обращая больше внимания на маленького нищего.

ВИСЕЛИЦА

Вдоль дороги темнели столбы. На некоторых из них виднелись белые фарфоровые стаканы-изоляторы. Проволоки не было, её так и не успели навесить перед войной. И теперь столбы стояли как напоминание об иной жизни.

Тихон помнит, как они, сельские ребятишки, целыми днями не отходили от монтёров, как на какое-то чудо смотрели на высокие деревянные круги-шпульки, на которые была намотана проволока. Как им хотелось, чтобы скорей засветились в хатах маленькие лампочки, которые переделывают ночь в день. При панах даже и речи не было, чтобы в село провести электричество… Теперь от времени, от дождей и ветра столбы потемнели.

Впереди Тихон увидел людей. Много людей. Они стояли на одном месте и молчали. Что это за люди? Тихон хотел обойти их, повернуть куда-нибудь в сторону, но они стояли на самой дороге, и он пошёл прямо.

Вдруг какие-то звуки донеслись до Тихона. Словно от сильного ветра скрипели незапертые хозяином ворота. Ветер действительно был. Он гнал вдоль дороги снег и дул Тихону прямо в лицо – казалось, не пускал, предупреждал: вернись назад, уходи отсюда!

Деревня ещё далеко, отсюда не услышишь, как скрипят ворота. Что бы это могло быть? Пригляделся и… даже остановился от неожиданности, даже отшатнулся назад: на столбе висел человек. Верёвка была перекинута через крюк с фарфоровым изолятором.

Никогда в жизни своей Тихон не видел виселиц, не видел повешенных. И он не мог тронуться с места. Ноги словно приросли к земле. Он стоял и смотрел. А ветер раскачивал мёртвого человека, как будто хотел сбросить, а верёвка скрипела: скрип, скрип.

Под столбом стояли двое часовых. Третий гитлеровец увидел Тихона, подошёл к нему и молча подтолкнул прикладом автомата к толпе. Тихон упал, поднялся и, подгоняемый солдатом, подошёл к людям. Он боялся поднять голову и видел только ноги повешенных. Четыре босые ноги. Значит, повешенных двое. Они висели так близко один от другого, что сначала Тихону показалось, будто висит один человек. Тихон боялся взглянуть вверх: а вдруг он знает этих людей? Он не мог отвести глаз от заледенелых ног, припорошённых снегом. Снег не таял. Тихон почувствовал, как у него начали мёрзнуть пальцы на ногах, и стал шевелить ими в бурках, чтобы согреть. Потом заставил себя повернуть голову в сторону, посмотрел на людей.

Вот стоит женщина в лёгком городском пальто, даже без тёплого воротника. В руке держит узелок. Может, из Бреста шла в деревни менять на хлеб свою одежду? Она плачет и платочком вытирает слёзы. А другая женщина низко опустила голову, словно она виновата, что повесили этих двоих.

Ещё три женщины, пожилые, деревенские, переступают с ноги на ногу. По-видимому, стоят они давно и давно замёрзли.

Взгляд Тихона вновь остановился ка повешенных, на фанере, висевшей у одного на шее. Фанера длинная. Один конец её доходит до колен, а верхний упирается в подбородок. На фанере написано: «Мы – партизаны, стреляли в германских солдат». Невольно глянул на лица. Узнал и не мог, не хотел поверить. Отвернулся, чтобы не смотреть, чтобы не увидели, не догадались немцы, что он знает повешенных. В ушах зазвучала песня, которую пел сегодня утром в партизанском отряде Коля Козлов. Зазвенел Колин смех, весёлый, беззаботный.

Не знал Коля, когда смеялся, что нет уже у него отца и брата…

По дороге в село шёл старый невысокий мужчина с седой, белой бородой. Гитлеровец и его загнал в толпу. Мужчина снял шапку, и ветер растрепал у него на голове редкие волосы. Гитлеровец что-то сказал. Старик не понял. Тогда солдат вырвал из рук старика шапку и надел ему на голову.

Старик опять снял её.

– Безбожники, нельзя в шапке быть, – сказал он.

– Не безбожники! Бандиты! И ты бандит!

Фашист ударил старика автоматом. Дед не

удержался на ногах и упал. Потом поднялся и стал прямо, не глядя на фашиста. Тот поднял шапку и вместе со снегом надел старику на голову. Тихон словно бы почувствовал, как снег начинает таять и стекать знобящими каплями за воротник старому человеку.

До вечера их держали у виселицы. Потом отпустили.

Тихон брёл как во сне, волоча ноги, опустив руки, которые стали почему-то неподъёмными. Он чувствовал себя состарившимся человеком, который прожил долгую жизнь и очень устал.