Текст книги "Рисунок на снегу"

Автор книги: Галина Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

ДЯДЯ ЛЕВОН

Тёмные тучи затянули небо. И не верилось, что где-то есть солнце, что оно светит. Несколько дней лил дождь, мелкий, осенний. Земля раскисла от воды. Даже от пола в хате тянуло сыростью.

Ночью кто-то тихо постучал пальцем в оконное стекло, с перерывами. Дарья Ивановна, мать Тихона, встревожилась. Так стучит только Левон. Два года после сентября 1939 года не слыхали они этого условного стука.

А теперь вот снова…

Мать отперла дверь. От её скрипа и проснулся Тихон. В хату вошёл Левон. Пришёл ночью, потому что днём он ходить не может.

– Снимай свитку, промокла насквозь. А я тебе что-нибудь сухое дам. – Мать торопливо прошла в комнату.

– Снова нелегалка, как и при панах, – говорит Левон, грузно опускаясь на лавку. – Схорониться у вас покуда можно?

– И ты ещё спрашиваешь? – Это уже говорит отец.

– Только не в хате. У тебя дети.

– Можно и не в хате. Укромное местечко есть. Ты перекуси сначала.

– Там перекушу. Даша даст мне с собой.

– У своих был?

– Был. Там найти могут.

– Саша ушла от нас. Я не пускал, да она сказала, как и ты: «У тебя дети».

Братья говорят так, словно только вчера расстались.

Пока дядька Левон переодевался, мать сходила в кладовку, принесла кусок сала, полковриги хлеба и махотку молока.

Мужчины вышли.

В саду под старой яблоней Максим Иванович поднял рундук с мусором, и Левон увидел ход под землю. Несколько ступенек вели вниз, в темноту. Максим зажёг фонарь. Он осветил просторную землянку, сделанную по-хозяйски: пол, стены из досок, стол.

– Вот тебе и хата. Живи сколько хочешь.

Левон молча озирался.

– А не задохнусь я тут?

– Что ты! – Максим показал на лаз возле стола. – Тут тебе и вентиляция, и запасной выход. Пятнадцать метров отсюда, за кустом смородины.

– Вот что, брат: и хорош твой укромный уголок, весьма хорош! И не мне одному здесь скрываться. Уже год, как мы действуем. Нас много. А здесь, – Левон обвёл вокруг рукой, – всю нашу типографию спрятать можно. Согласен?

Максим молча кивнул головой.

Через несколько дней мать начала ставить в печь большие чугуны и по нескольку раз на день носить в землянку решёта, накрытые поверх полотенцем. И Тихон догадался, что там появились люди.

ЛИСТОВКИ

Однажды отец принёс на кухню доску и принялся сооружать что-то непонятное. Тихон торопливо слез с печки, со своего тёплого наблюдательного пункта.

– Тата, а что это будет?

– Так, коробочка.

– А на что она вам?

– Да вот понадобилась.

Тихон не стал допытываться, потому что уже знал: не сказал отец сразу, так и не спрашивай, не скажет. Об одном он догадался: это для тех, кто в землянке. Он принялся помогать отцу, всё время раздумывая, что бы это могло быть.

Отец сначала сделал рамку по размеру той бумажки, которая лежала перед ним на лавке. Потом сделал на рамке дно, получилась неглубокая коробочка; приладил на крючке дощечку с длинной ручкой, чтоб она плотно прилегала к коробочке. Попробовал несколько раз нажать рукой дощечку и пригляделся, нет ли где щели. Щели не было. Тогда он положил на дно коробочки бумажку, надел кожух и спрятал под него то, что смастерил.

– Прибери тут, – сказал он Тихону и вышел из хаты.

Тихон собрал на загнётку щепки и не успел ещё подмести кухню, как вернулся отец. Разделся и пошёл в комнату. А мать пришла на кухню и принялась хлопотать возле печи.

Тихон не обратил бы на это внимания, если б не увидел, что она собирает в ведро сажу из трубы.

«Зачем ей сажа?» Мать поставила чугун с водой в печку, а когда вода закипела, насыпала в кипяток сушёной черники. Тихон решил, что мать варит кисель. И обрадовался. Давно он не ел киселя.

И вдруг в кисель мать стала понемногу добавлять… сажу!

– Что ты портишь кисель! – не удержался Тихон.

Но мать ничего не ответила, а принялась обструганной палкой мешать в чугуне, вынимать палку, всматриваться в неё и снова помешивать, и снова добавлять сажи.

Потом это варево, уже густое, она перелила в ведро и понесла в сад.

В тот вечер к ним зашёл Михаил, Колин отец, и Мария, жена расстрелянного фашистами шахтёра Фёдора Барана. Теперь она часто приходила к ним, друзьям её мужа.

И тётка Мария и дядя Михаил сидели с отцом и тихо разговаривали. А когда к ним зашёл дядя Левон, быстро оделись и ушли.

Дядя Левон заглянул на кухню, подошёл к Тихону, сидевшему у печки и щипавшему лучину для растопки, и протянул ему несколько небольших листков, которые были наполовину меньше страницы из школьной тетради.

– Снеси к колодцу. Пусть утречком народ почитает.

Тихон взял бумажки и чуть не вскрикнул от радости. Это были листовки. Начинались они необыкновенными словами, звучавшими как приговор: «Смерть немецким оккупантам!» А в самом низу подпись: «Комитет борьбы против немецких оккупантов, г. Брест, октябрь, 1942 г.»

Все будут думать, что это в Бресте напечатано, и будут ломать голову над тем, какой он, комитет, кто в нём, и будут завидовать этим необыкновенным людям и гордиться, что такие люди существуют. И никто, никто никогда не догадается, что комитет– правда, может, и не весь, Тихон не знает– находится в их землянке и листовки печатаются здесь. «А мама варила краску», – понял Тихон.

А о чём же она, листовка, их листовка, его листовка? Сразу бросилось в глаза слово «Сталинград». С этого места он и начал читать: «…Оборона Сталинграда войдёт в историю России как славная страница героической борьбы русского народа с человеконенавистническим немецким фашизмом. Красные воины, проявляя необычайный героизм, не пропустили и не пропустят поганых гитлеровцев в Сталинград. «Умереть, но не пропустить врага!»-таков девиз сталинградских защитников…»

Тихон перевернул листок. На другой стороне было написано про белорусов, про партизан, которые берут пример со сталинградцев.

Тихон не мог не прочитать и то, что было на обороте. А когда поднял голову, чтоб сказать дяде Левону, что с радостью исполнит его поручение, дяди уже не было рядом.

Шапка – на печи, свитка – тоже. Через минуту Тихон уже был за дверью. Он сделал шаг в черноту ночи и остановился. Ничего вокруг не видно. Чёрная ночь, чёрное небо, чёрная земля. Наугад спустился по ступенькам с крыльца. Пошёл, хватаясь за штакетник, отделявший двор от огорода.

Петли заскрипели, когда Тихон открывал калитку. Раньше он не замечал этого, а теперь подумал: «Завтра надо смазать».

Прислушался. Тихо кругом, даже не верится, что рядом живут люди. А в хатах ведь, пожалуй;, ещё не все спят. Деревня словно бы замерла, затаилась, будто бы прислушивается к чему-то, ждёт.

И ветер стих. Только грязь чавкала под ногами у Тихона. Скоро он заметил, что небо всё же светлее, чем земля, и на его фоне видны ветви деревьев– голые, тонкие, будто их нарисовали чёрными чернилами, – и крыши домов с высокими трубами.

Колодец с длинным скрипучим журавлём был недалеко, хаты через три. Сначала Тихон хотел завернуть листовки в бумагу, чтобы не намокли, и положить под тяжёлое деревянное ведро. Потом передумал и разбросал вокруг колодца.

Бумажки забелели на чёрной земле, словно кто-то светил на них. Почему они так заметны? И вдруг Тихон сообразил. Ветер разорвал тучи, и в сером просвете появился худой бледный месяц. Он склонил свой рог вниз, словно хотел рассмотреть, что там делает этот малый.

«Ну вот, ещё не хватало…» – подумал Тихон.

Он подобрал листовки, переложил их за колодец в тень. Тут они не были так приметны со стороны.

Назад он возвращался быстро: было уже не так темно и его могли заметить. Раз не выдержал, оглянулся. И молодой месяц как бы подмигнул ему, радуясь вместе с ним.

А дома Тихон долго ворочался на печке.

То ему казалось, что к их хате идут немцы с собаками, что он уже даже слышит, как лают собаки. И тогда называл себя дураком за то, что шёл и к колодцу и домой прямой дорогой, а нужно было описать круг, запутать следы…

То он думал, что листовки за ночь намокнут и завтра люди не смогут прочитать, что в них написано.

Он уже решил пойти собрать листовки и положить, как сразу подумал, под ведро. Уже слез с печи, вышел в сенцы и… вернулся. А может, фашисты уже ожидают возле колодца, и тогда он сам приведёт их к своей хате, к типографии.

На зорьке Тихон схватил ведро и побежал к колодцу.

Женщины прятали листовки в карманы и говорили друг другу:

– С самолёта понакидали. Всю ночь сегодня жужжал.

– Чего понакидали? – спросил у них Тихон.

Ему не ответили.

Ну и не надо. Тихон и сам знает чего. Они говорили про его листовки!

ЗАДАНИЕ

Листовки… Маленькие бумажки, которые помогали людям жить. Сколько же это времени прошло с той поры? Больше года. Намного больше года. Тогда была осень, а теперь зима, через какой-то месяц и весна начнётся, станет теплеть. Теперь Тихон в лесу. И типография подпольная, которая чуть ни год была у них в саду, теперь тоже в лесу.

Звонкое конское ржание прервало размышления Тихона. Он сделал шаг в сторону партизанской конюшни, решил посмотреть и напоить, если надо, кобылку Павла, но тут из командирской землянки вышел Володя и крикнул:

– Тишка! Тебя командир вызывает.

«Позвали… – подумал Тихон. – А не могли вместе, как всех». Он поглядел на Володин револьвер, вздохнул (у него никогда никакого оружия не было) и пошёл следом.

Она была больше других, землянка командира. И окошки под потолком пропускали больше света, и посередине стоял стол.

В землянке было накурено. Над столом плавал дым, да такой густой, что и лиц людских сразу же не разглядеть. На нарах сидели партизаны. Здесь были не все партизаны, а только командиры отделений, взводов, рот и разведчики, среди которых Тихон увидел Павла, самого старшего своего брата. А Василия, среднего, Тихон видел редко. Он был адъютантом у Урбановича, секретаря Брестского антифашистского комитета. Время от времени к ним в отряд приносили партизанскую сатирическую газету «Штык», рисунки для которой делал Василий.

Командир отряда Александр Иванович Самуйлик что-то толковал партизанам, показывая пальцем на карту района, разрисованную синим и красным карандашами. Карта обтрепалась по краям, её уже много раз подклеивали кусками простыни, а она всё равно едва держалась.

Когда партизаны говорили своему командиру, что пора уже завести новую карту, он отвечал, что в архив и эту примут, а новая совсем не понадобится, потому что война скоро окончится…

– Наша задача ясна: манёвры, засады, бои, – командир чеканил каждое слово. – А семейный отряд переправим на болота. Забьём сваи, поставим на них шалаши.

– Помёрзнут дети, – сказал кто-то.

– А думаешь, по лесу бегать им лучше будет?

– Может, в село какое-нибудь?

– Сколько их осталось, сёл-то? Клепачи сожжены, Козлы тоже…

Александр Иванович поднял голову, и Тихон увидел его утомлённое, озабоченное лицо. Только чёрные усы были, как всегда, задорно закручены кольцами. Каждый раз, когда Тихон смотрел в лицо командира, он удивлялся его усам: как это они держатся, почему не опускаются вниз?

– А, малец здесь! Проходи, проходи, чего ты встал у притолоки, как гость?

Александр Иванович поднялся с табуретки, подошёл к Тихону, обнял за плечи и провёл к столу.

Сильная рука стиснула Тихону плечо. Какое-то время командир молчал. Он то смотрел на партизан, то обращал взгляд на миску, стоявшую на краю стола, полную пепла и маленьких клочков обгоревшей бумаги. Окурков не было. Табак из окурков высыпали и тут же делали новые самокрутки.

Командир отодвинул миску в сторону, словно она мешала ему думать, взглянул на Тихона и неожиданно заговорил весело:

– Признавайся: ходил с братьями резать телеграфные провода?

– Ходил, – сказал Тихон. Сказал, а сам испугался. Наверно, влетело Павлу, что взял его с собою.

– Резал? – допытывался командир.

– Не, я только изоляторы разбивал. Молотком как стукну – он сразу на куски…

– А ты знаешь, что в отряд поступила жалоба на вас?

– Жалоба?

– Ну да, за то, что уничтожили вы пять километров связи, поспиливали столбы и эти, как их… изоляторы побили.

Партизаны расхохотались.

– Почему жалоба? – ничего не понял Тихон.

– Не почему, а от кого. От фашистов.

Теперь засмеялся и Тихон.

– Так как ты думаешь, что мы ответим на эту жалобу? – спросил командир.

– Скажем, что в другой раз порежем десять километров связи. А завалы на шоссе такие сделаем, что неделю они их растаскивать будут, – оживился Тихон.

– Молодчина, Тишка-братишка! Так и запишем.

Александр Иванович прижал Тихона к груди:

– Вот какая у нас смена растёт. Орлы! – Потом посмотрел на мальчонку и добавил тихо: – Орлята. Что, орлёнок, готов летать?

– Всегда готов! – ответил Тихон.

– А куда полетишь?

– Куда нужно.

– Вот это ответ… Ну, шутки шутками, а идти тебе и впрямь нужно, – сказал командир уже серьёзным голосом.

И Тихон тоже сразу стал серьёзным, так как понял, что шутки кончились.

– Нужно идти в Байки.

– Я-то давно хотел пойти, а меня всё не пускали, – обрадовался Тихон.

– Не пускали, потому что можно было обойтись. А теперь нельзя… Повидаешь сестрёнок, гостинцев им принесёшь. Наверно, заскучали они там одни у чужих людей?

– Как водится, заскучали.

– А весной, как потеплеет, в лес их заберём, в семейный лагерь. Так что каких-нибудь месяца два-три им потерпеть ещё придётся.

Командир старался говорить бодрым голосом, но Тихону показалось, что думает он о другом, и Тихон ждал, когда он заговорит об этом другом, об основном. Тихон понимал, что не только для того, чтобы он повидал сестрёнок, посылают его в опасный путь.

– Зайдёшь к Марии. Знаешь её?

– Что до войны была председателем сельсовета?

– Вот-вот, к ней. Скажешь, за листовками пускай не приходит. И людей тоже пока что к нам пускай не отправляет. До особого распоряжения. – И уже совсем тихо добавил: – Блокада начинается, Тишка.

– Так я схожу в Ружаны и погляжу, что там делается.

– Не надо.

– Тогда хотя бы в маньчицкий гарнизон. Это ж рядом с деревней, совсем рядом.

– Ив гарнизон не надо. Мы сами знаем: с фронта сняли части и бросили сюда, чтоб с нами расправиться.

– В гарнизон я зайду. Это мне просто.

– Не надо.

– Тогда я скоро вернусь. Нынче туда, завтра назад.

– Тётка Мария скажет тебе, что делать дальше.

Командир снова задумался. Потом проговорил тихо, будто думал вслух:

– Одет ты как должно, парень смекалистый. Пройдёшь.

– Товарищ командир! А можно, я отнесу в; деревню листовки?

– Нет, нельзя.

– Тогда хоть одну сводку дайте, последнюю. Я в деревне покажу.

Тихон нетерпеливо смотрел на командира, ждал.

– Боюсь я за тебя.

– Не бойтесь, всё будет хорошо. Я же не первый раз иду.

– Ну, уговорил.

Из-под стола командир вытащил ящик, где пачками лежали сводки Совинформбюро и листовки на русском, немецком, польском и венгерском языках. Взял сводку, подал Тихону.

– Только смотри, в случае чего, скажешь, на дороге нашёл. Бумажка, ты и поднял. А читать не умеешь, неграмотный.

– Хорошо. Я её так спрячу, никто не найдёт. Можно идти?

– Подожди, я хочу ещё сказать то, что говорил уже не раз: ты должен быть осторожным. Ты ведь не просто маленький парнишка, ты – партизанский разведчик. Я это говорю, потому что знаю, что ты смелый. Разведчики всегда смелые. Но и осторожные. Береги себя. Ты нам очень нужен, и мы тебя любим.

Тихону почудилось, что партизаны сейчас засмеются над словами командира. Но никто не смеялся.

– А теперь иди. А ты, Павел, запряги коня, подвезёшь.

Командир обнял Тихона, поцеловал.

СБОРЫ

Собирался Тихон недолго.

Зашёл в землянку, взял торбу, лежавшую на нарах под подушкой. Осмотрел. Снизу торба местами распоролась по шву. Снова откинул подушку, достал из-под сенника поблёскивавшую коробку от леденцов (мать ещё до войны принесла однажды из Ружан эту коробку), открыл. Вынул иголку с длинной ниткой. Сел к свету. Разгладил ладонью мешковину на нарах, вывернул торбу, высыпал на мешковину сухие хлебные крошки, заплесневевшую корку и луковицу. Сел, принялся шить.

– В дорогу собираешься, Тиша?

– Да, дядя Иван.

– Далеко?

– В Байки.

– О-о, в Байки… – Голос у дяди задрожал.

– Только на два дня. – Тихон виновато взглянул на дядю. – Вот только погляжу на сестричек и сразу же назад. И к вашим зайду, – поспешно добавил он.

Тихон знал, что дядя Иван грустит без своего Лёньки, друга Тихона, и без маленькой Марийки. И когда он их увидит – неизвестно. А Тихону повезло, он идёт в деревню. Всех повидает. А что он Лёньке нарасскажет, так тот и во сне не видывал того.

И ещё подумал Тихон, что мог бы и дядя Иван пойти с ним. Подумаешь – два дня… Но он знает, дядя не пойдёт без разрешения, а разрешения никто ему не даст. И потому дядя молчком, с завистью смотрит на Тихона.

Длинная нитка скручивается в узлы, и иголка выскальзывает из пальцев. А может, это Тихон шить не умеет, потому-то она такая непослушная?

Наконец дырка кое-как зашита. Тихон завязал узелок, откусил нитку. Снова вывернул торбу и собрал в неё всё, что там лежало раньше. Иголку с ниткой положил в коробку.

От горячей печурки шло тепло. Дядя Иван открыл дверцу, чтоб подкинуть ещё дровишек. Пламя полыхало ярко, даже гудело в трубе.

Тихон любил смотреть на огонь. Белые языки огня сперва несмело лижут дрова, будто пробуют их на вкус, а потом жадно глотают одну чурку за другой. В такие минуты Тихон ни о чём не думал, просто смотрел на огонь, и всё. И теперь он на какой-то момент засмотрелся на пламя. Потом отвернулся. Взглянул на свою коробку и протянул её дяде Ивану.

– Пускай, дядя, полежит у вас, пока вернусь.

– А что там у тебя, секрет?

– Не-е, бумажка одна.

Со дна коробки Тихон достал в несколько раз свёрнутый листок.

– Вот, – сказал он, – первая листовка. Она у меня уже давно, почти два года. Её вся наша деревня читала.

Дядька Иван взял в руки листовку, посмотрел подпись.

– Так это ж наш антифашистский комитет так сперва назывался! Впрямь самая первая листовка. – И он с интересом, будто впервые, начал читать: – «Советские граждане и гражданки! С лютостью дикого зверя, хитростью бандита, ночью, подкравшись исподтишка, людоед Гитлер напал на нашу священную Родину – Советский Союз…»

Тихон подхватил:

– «Чтобы приблизить время окончательной победы и освободиться от немецкого фашизма, мы, советские люди… – Тихон на мгновение остановился, – …верные славным боевым традициям наших предков, в великий исторический час должны мобилизовать свои силы для того, чтобы уничтожить врага…» – Тихон замолчал. – Я столько раз читал её, что почти всю заучил наизусть. И дальше знаю…

– Я тоже её читал, – сказал дядя Иван, – и вот я тут, в лесу.

Тихон вновь сложил листовку, положил её в коробку и протянул дяде Ивану:

– Спрячьте, а то наши курцы увидят и…

– Ладно, малец, спрячу… Ты хоть съешь чего перед дорогой.

– Это можно.

Дядя Иван поднял крышку с чугунка, и в землянке запахло варёной картошкой. Тихон взял картофелину, ковырнул ногтем и принялся снимать тонкую шелуху. Обмакнул в соль, которую дядя насыпал перед ним. Картошка была сладкая, здорово прихваченная морозом. Тихон жевал и думал, что до войны, когда они все жили в деревне, он никогда не ел сладкой картошки.

Пришёл Павел. Принёс маленький узелок, положил его на нары, развязал.

– Ешь, Тиша.

Тихон посмотрел на бутылку молока, хлеб, сало, кусок сухого сыра, два белых квадратика сахара и яйцо. Крутанул яйцо на нарах, и оно завертелось как волчок. Значит, варёное.

– Я с собой возьму, потом съем.

– Это всё тебе, ешь сам. А гостинец на санях лежит.

– Я потом.

– Ну, как знаешь.

Тихон всё сложил в торбу. Надел ватник, застегнул, торбу повесил через плечо. Шапку-ушанку держал в руках.

– Бывайте, дядя Иван!

– Гляди, сынок, береги себя.

– Хорошо.

– А моим скажи – скоро увидимся.

Дядя подошёл к Тихону, посмотрел в его синие, как васильки, глаза, откинул со лба волосы и сказал совсем не то, что думал:

– Подстричься тебе надо, а то скоро косы заплетать можно будет.

Тихон нахлобучил шапку и взглянул на Павла. Павел, высокий, головой до потолка, стоял молча, ждал, пока Тихон распрощается.

– Пойдём, Паша.

Павел пригнулся, чтоб не удариться о косяк, и отпер дверь. Тихон ещё раз оглянулся. Дядя Иван стоял возле печурки без шапки. Огонь отбрасывал жёлтый луч на его побелённую временем голову, на солдатскую гимнастёрку, которая виднелась из-под старенькой куртки.

А подле землянки уже стояли сани с сеном, накрытым дерюгой, что выткала когда-то мать.

ДОРОГА

Тихон сел на веретьё.

Павел закутал ему ноги и примостился рядом. Дёрнул за вожжи. Ленивая кобылёнка нехотя тронулась с места.

Дорога знакомая. Знаком каждый поворот на ней. Сколько раз осенью на колёсах, зимой на санях Тихона подвозили до болота партизаны. Потом он шёл пешком. Делал большой круг, обходя места, где в самые суровые морозы не замерзает трясина. Сворачивал к огромной, с сухим верхом, поросшей серым мохом сосне. Там стёжка. Она выводит на лесную дорогу, та – на большак, а там уже и их деревня недалеко.

Кобылёнка неторопливо переставляла ноги, словно устала за день и теперь решила отоспаться. Павел задумался и не подгонял её.

– Паша, дашь мне завтра из автомата пострелять? – спросил Тихон.

– Не дам.

– Ну вот, а ещё брат… – Голос у Тихона обиженный.

– Потому и не дам, что брат.

– Я ж ещё ни разу не стрелял.

– Обойдёшься.

Тихон засопел, отвернулся и стал смотреть на молодые ёлки, росшие у дороги. Все ровненькие, словно подстриженные, они стояли тихо, торжественно, как часовые на почётном посту. Вчера была оттепель, а ночью снова прижал мороз. Капли воды, стекавшие с иголок, замёрзли и были похожи на слёзы, не успевшие упасть наземь.

– Павел, смотри, ёлки плачут! – воскликнул Тихон, уже позабывший обиду.

– Не говори глупостей!

Павел дёрнул за вожжи, и кобылёнка, шумно фыркая, побежала лёгкой рысью. Из-под копыт полетели комки снега и, чистые, белые, падали Тихону прямо на колени. Тихон ставил ладонь ребром и скидывал снег на дорогу. Казалось, он весь отдался этому занятию, и потому его вопрос был совсем неожиданным:

– Паша, а страшно тебе было, когда ты брал в немецком гарнизоне приёмник и пишущую машинку?

– Не брал, а конфисковал: забирал наше, советское. А почему ты вдруг вспомнил?

– Просто так. А там что, совсем немцев не было? – допытывался Тихон.

– Они спали в соседней комнате.

– А как ты забрался?

– Через окно. Стекло вынул.

Тихон замолчал. Казалось, он уже думал о чём-то другом, а заговорил вновь о том же:

– И тебе не было страшно?

Павел пожал плечами.

– Тогда не думал о страхе. У меня было задание: достать приёмник и машинку. Об этом я и думал. Потому что если думать, что тебя могут убить, непременно убьют. А вообще… погибнуть не страшно, страшно погибнуть ни за что. Или если свалит шальная пуля. И это не страшно, а обидно…

Тихон слушал Павла, и ему почему-то казалось, что Павел говорит не ему, а самому себе. Отвечает на какие-то свои мысли.

– А ты почему спрашиваешь? – повернулся Павел к младшему брату.

– Не знаю. Просто вспомнил.

Павел внимательно посмотрел на Тихона.

– Тебе ведь запретили идти в гарнизон.

– Эх, был бы у меня пистолет… – мечтательно проговорил Тихон.

– Дурачок. Пистолет – это ж не торба. Брось и не думай.

Тихон молчал. Он и сам понимал, что Павел говорит правду. Но ему очень хотелось иметь свой пистолет.

– Дай я хоть подержу твой автомат.

– Он заряжен.

– Ну и что?

Павел снял с шеи автомат и подал его Тихону. Тихон положил автомат на колени и пальцами стал осторожно водить по короткому чёрному стволу.