Текст книги "Рисолинда"
Автор книги: Галина Войцеховская
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Глава 5.
О негостеприимном хозяине, скользкой тропе и не доеных козах.
Что-то горячее и влажное коснулось лица... Ещё... Мелисента пошевелилась и застонала невольно – так остра была боль... Разлепила веки. Перед глазами возникла темная, косматая волчья морда. Холодный мокрый нос ткнулся в щеку. Мелисента зажмурилась, ожидая – вот сейчас острые клыки сомкнутся на горле. Нет... Чего ждет зверь? Мелисента чуть приподнялась. Поморгала, прогоняя с глаз мутную пелену. Увидела песчаную косу на излучине быстрой реки, каменистый обрыв и небо. Над обрывом шумели высокие сосны, да дрожали ветви голых осин. Никого... Померещилось?... Мелисента снова уронила голову... Все тело застыло и отяжелело, как мокрый песок... Она не знала, долго ли пробыла в забытьи? Как оказалась здесь, на излучине лесной реки? Ей хотелось умереть, раствориться в журчании вод. Тогда уйдут боль и холод, сковавшие сердце...
Но боль не ушла. Кто-то тормошил её, тряс, хлопал по щекам. Она попробовала защититься от тяжелых шлепков, отвернуться, оттолкнуть грубые руки. Потом её завернули в вонючую, колкую овчину и куда-то понесли. По дороге она уснула, а может, потеряла сознание. Снова пришла в себя уже в избе, на лавке у горячей печи, укутанная в тулупы и платки. Во тьме, освещаемой лишь сполохами огня в печи, кто-то ворочался и ворчал, глухо кашлял, сотрясал дощатый пол тяжёлыми шагами. Мелисента принялась выпутываться из жаркого тулупа. Шаги замерли в дальнем темном углу. Хлопнула дверь. Залаяла за порогом собака... От порыва ледяного ветра заметались по стенам суетливые тени...
Своего нежданного спасителя Мелисента разглядела лишь утром. Он ходил по избе, гремел посудой, растапливал печь. Дубовые половицы гнулись под ним, а нечесаные космы задевали потолок избы. Лица было не разглядеть за всклокоченными волосами да за широкой бородой. Одно было забавно – правая половина головы у него была черная, как смоль, а слева белели седые пряди. Глядел он искоса, исподлобья, все старался отвернуться от девичьих любопытных глаз.
Мелисента поднялась, было, с лавки, застеленной овчинным тулупом. Охнув, юркнула обратно, под колючий войлок – на ней была надета лишь нижняя холщовая рубаха. Хозяин потопал куда-то за печь, притащил её платье и плащ, и, главное – её котомку. Котомку эту сшила Фиона, когда учила приемыша прятаться от недобрых людей. Молодая красивая девушка всюду в опасности – и в лесу, и на дороге, и на улицах города. Горбатая нищенка никому не нужна. Разве что толкнет кто-нибудь, или бросит камень – невинная шутка... Вот и сшила Фиона безрукавку из плотной гибкой буйволовой кожи – с большим горбом. В горб этот, за мягкую стеганую его подкладку, можно было многое положить, отправляясь в город – мази, настойки, отвары, целебные травы. В домике на окраине Ларемура Мелисенту ждала добрая старушка – старинная подруга Фиониной матери. Она забирала у девушки лекарства, а ей давала то, чего невозможно было раздобыть в лесу или в окрестных деревнях – соль, заморские пряности, ароматные масла, иголки и нитки, да мало ли что ещё... Мелисента торопливо схватила котомку. Дубленая кожа почти не промокла. Лекарства были целы. Да и сама котомка не раз ещё пригодится... Девушка оделась, накинула плащ. В избе было тепло, даже жарко, но платье слишком изорвалось и испачкалось в прибрежной грязи, и Мелисенте было неловко предстать такой оборванкой пред незнакомым человеком. Опасения её оказались напрасны – хозяин и сам был одет едва ли лучше её. Рубаху из грубого домотканого холста местами украшали заплаты. Неумелые стежки стягивали края многочисленных дыр. Впрочем, грязной рубаха не была – её владелец, видимо, в меру сил заботился о чистоте. Он угрюмо покосился на котомку в руках у Мелисенты, что-то проворчал. Возможно, накладной горб его сердил – сам-то он был горбат по-настоящему. Мелисента лишь улыбнулась на это ворчание – в нем не было зла. Фиона тоже, бывало, любила поворчать...
Хозяин поставил на стол две большие миски, наполненные кашей и кусками мяса. Буркнул:
– Вода в сенях... Умывайся, садись за стол. Ты, как видно, лентяйка – проспала чуть не до полудня. У меня уж кишки подвело, а ты все дрыхнешь... Из-за тебя и я с делами припоздал... Вынес же чёрт девку прямо к моему порогу – плыла бы себе дальше...
– Не сердись, я, право, не нарочно. Куда река принесла – там и очутилась. Не сердись...
– А как же ты в реке-то оказалась?
– Ехала из Ларемура в Холируд – крепость на побережье. Остановились на поляне возле реки. Я водицы пошла набрать... Дальше ничего не помню...
– У тебя на затылке шишка величиной с яйцо. Не диво, что не помнишь... Теперь, девка, думай хорошо, кто и зачем тебя поплавать отправил.
– Что ж о том думать? Для недруга моего, кто он ни есть, я уж утонула. Мне теперь о другом надо подумать – куда меня занесло, да как до дому добраться?
– Говоришь, шла из Ларемура?... До Ларемурского моста отсюда дня три пешего пути – по старой дороге вдоль берега реки. Воды здесь горные, быстрые – вверх по течению на лодке не выплывешь. А сам Ларемур – по ту сторону гор, за перевалом. Далеконько... Я и не был там никогда...
– Что ж, пойду умываться, да сядем завтракать.
– Уж, скорее, обедать...
Завтрак оказался прескверным на вкус – каша подгорела со дна, а сверху не проварилась. Мясо – обуглено и припорошено золой да угольками. Приправ да пряностей и в помине не было. Мелисента поела чуток, чтобы не обидеть хозяина. Тому, как видно, было все равно – наворачивал за обе щеки. Обе миски быстро опустели. После завтрака он оделся и буркнул, уходя:
– Я пойду, проверю силки да капканы, а ты из избы не ходи никуда. Здесь место лесное, дикое – ещё заблудишься невзначай. Ищи тебя тогда – хлопот не оберешься...
Мелисента никуда и не собиралась идти – после речного промозглого холода её знобило, хотелось забраться на теплую печь и уснуть. Жара, кажется, не было, но травок целебных не мешало бы заварить. Да и хозяин кашлял, как в бочку. В сенях, в старой кадушке, она набрала воды. На полке отыскала глиняный горшочек, раздула угольки в печи. Пахучий сбор закипятила, запарила, как положено. Отставила в сторонку – остывать. Отправилась поискать, что на вечер поесть приготовить. Пробовать ещё раз убогую хозяйскую стряпню ей не хотелось. Хозяин оказался запасливым и домовитым. В каморе стояли бочонки с медовыми сотами, мешки с мукой, горшочки с маслом и творогом, кринки с молоком. Готовить Мелисента любила – было бы из чего. Завела опару, замесила хлеб и сладкие пирожки. В сенях она увидела свежую рыбу в лукошке. Почистила, приготовила – со сметанкой и с пряной приправой из своей котомки. Такие приправы из лесных пахучих трав хорошо покупали в Ларемуре... Захлопотавшись, Мелисента не услыхала, как к избушке вернулся хозяин. Затопал в сенях. Открыл дубовую дверь, принюхался:
– Пахнет вкусно. Слышно издалека, от излучины ветерком донесло... Чего ты сюда добавила? Такое пахучее... У меня ничего такого не было...
– Чем же тебе пахнет? Хлебом? Или медовиками? В рыбе приправы, в чае много разных травок – от простуды, от кашля.
Хозяин встревожился:
– А ты простыла? Хм... конечно, всю ночь в ледяной воде... Кашляешь?
– Немного простыла, знобит. А так ничего...
– Зачем же трава от кашля?
– Ну ты же кашляешь.
– Я?... – хозяин, кажется, даже растерялся – Ну, кашляю... С зимы еще – в полынью провалился... Так ты меня лечить собралась? – в голосе его слышалось такое недоумение, что Мелисента засмеялась. Он отвернулся, обиженно засопел. Принялся разуваться, стягивать шапку и тулуп. На Мелисенту старался не глядеть. Её позабавила такая обидчивость – уж и не засмейся. Но ссориться с хозяином не хотелось – он был к ней добр, хоть и старался этого не показать. Она захлопотала возле печи, накрыла стол чистой холстиной, выставила пирожки, хлеб и рыбу, чай, сотовый мед. Позвала:
– Иди-ка за стол, ужинать будем.
Он покосился на миски, исходящие ароматным паром. Потопал в сени умываться. Уселся спиной к огню. Ел молча, медленно, подбирая каждую крошку хлеба и каплю похлебки, старательно обсасывал рыбьи косточки. Мелисента все подливала целебный чай в его большую кружку, пока горшочек не опустел.
Ночью он долго ворочался на полатях за печью, вздыхал и сопел. Утром поднялся ни свет, ни заря. В лес ушел без завтрака, только хлеба с собой прихватил. Вернулся уже затемно. Мелисента издали услыхала неровные тяжелые шаги. Он, видимо, устал – едва переставлял ноги. Ввалился в двери, прислонился к косяку, оглядел чисто прибранную избушку, ужин на столе, огонь в теплой печи... Мелисента стянула шапку с его кудлатой головы, расстегнула тяжелый тулуп. Он и к столу не подошел – побрел за печь, лег на полати. Хрипло, тяжко вздыхал. Даже стонал, кажется... Мелисента тихонько пристроилась на скамеечке перед очагом. Шила в неровном свете печного огня. Стоны и вздохи беспокоили её, рвали сердце непрошеной жалостью. Забралась на широкие полати, уселась рядом с хозяином. Он лежал, уткнувшись в угол лицом. Круглый горб торчал выше головы. Чугунные плечищи вздрагивали отчего-то... Мелисента погладила ладошкой напряженную спину:
– Что ты? Устал? Иди поешь...
Яростный вопль вышвырнул её с полатей:
– Во-о-он!!! Убирайся! Убирайся отсюда! Зачем ты сюда приплыла, я не просил твоей жалости! Нечего у меня в доме хозяйничать! Убирайся прочь!...
Мелисента кинулась к лавке, в охапку схватила котомку и плащ, опрометью вылетела из избушки. Дрожа и всхлипывая, оделась на берегу реки. Куда было идти среди ночи? Полная луна ныряла средь низких туч. Ветер трепал сосновые лапы, срывал с ветвей пригоршни ледяных капель. Ноги разъезжались в липкой грязи... На прибрежном лугу виднелся разворошенный стог. Мелисента забралась в него, зарылась поглубже в сено: "Я уйду на рассвете – хозяин и не увидит... Чего раскричался?... Он плакал там, на полатях – отчего?... Может быть..." – она не успела додумать, отчего же раскричался хозяин – сон сморил её, отодвинул беду и тревогу, укутал теплым покрывалом под шорох и шепот мелкого дождя. В сухом, пахучем сене ей было тепло и спалось крепко. Когда она выбралась из стога, весеннее солнце ярко сияло на небе, пригревало талую землю. День был чудесный, она хорошо отдохнула, и вчерашний испуг вызвал у неё только смех – вот так порадовала хозяина, вот так угодила! Она стояла возле стога, улыбалась солнышку и своим мыслям, отряхивалась, выбирала из волос сухие былинки. И вдруг увидела хозяина – он бежал по лугу, нелепо размахивая руками, и что-то кричал. Мокрые космы и грязный тулуп, хриплые вопли и посох, напоминающий хорошую дубину, вчерашняя неожиданная злоба – стоит ли удивляться, что через мгновение Мелисента со всех ног неслась вниз по берегу, так, что ветер свистел в ушах. Оглянулась на повороте – и взвизгнула с перепугу. Хозяин кубарем катился по каменистой тропе – видно, поскользнулся в грязи. Тяжко рухнул с речного уступа, вскочил – и с криком упал, обхватив руками колено. Замер грязной мокрой кучей у кромки воды. Мелисента замедлила шаг... Потом совсем остановилась, оглянулась. Он все ещё лежал, не поднимал головы. Мелкие речные волны лизали космы волос. Мелисента колебалась, приглядывалась – вдруг он хитрит? Вот сейчас вскочит, схватит её, даст волю своему гневу. Нет, не похоже... Лежит и не шевелится... Волна отхлынула, потянула за собой тонкую алую струйку, снова прилила, слизнула кровавый след с речных камней. Охнув, Мелисента помчалась обратно.
Последние лучи догорающего дня бросали розовый отсвет на половицы, на куски полотна, разбросанные по столу, на бледное и осунувшееся девичье лицо. Мелисента сидела, крепко стиснув кулаки. Стоило их разжать – пальцы начинали трястись: "Фиона – та бы не испугалась... А я всегда боялась крови... Все же раны зашила... И сознание не потеряла... Один разочек только – сразу, когда перевернула его, и увидела рассеченный лоб. И колено зашила... Нога как колода распухла. Должно быть, трещина в кости. В коленной чашечке. Она заживает плохо и долго болит. Гипса у меня нет, наложила деревянную шину. Правильно ли наложила?... Фиону бы сюда...".
Мелисента болтала без умолку, пока зашивала раны, чтобы отвлечь хозяина от боли, а самой не рухнуть в обморок от ужаса – это было бы уж совсем не к месту. Зато теперь она знала, что хозяина зовут Хоннор, что живет он один, что три года назад упавшее в бурю дерево сломало ему плечо, и оно плохо срослось, от этого горб, и левая рука плохо двигается, а плечо до сих пор ноет в непогоду. Что лечил его тогда хозяин винокурни, и в уплату взял лисьи шкурки за целый год охоты. Что жуткие шрамы на его лице остались от когтей медведя. И что он не старик – сорока ещё нет, а седые пряди в голове появились после схватки с рысью – царапнула кривыми когтями... Одного не знала Мелисента – что же ей делать теперь, в глухом лесу, с раненым на руках, с жалким запасом лекарств и продуктов. Как выжить? Как выходить Хоннора? Как не показать ему своего страха, беспомощности и отчаяния?
Вечером она доила коз, когда услыхала крик, полный ужаса и тоски – там, в избушке. Хоннор сидел на полатях, закрыв ладонями лицо. Мелисента вцепилась в каменные плечи, затрясла:
– Что случилось? Хоннор! Что? Чего ты кричал?
Он поднял голову, взглянул на неё безумными глазами, со стоном откинулся на подушку. Мелисента перепугалась, ей вдруг показалось, что он в лихорадке, что потерял сознание, что вот-вот умрет... Она судорожно шарила пальцами по его лицу – в темноте за печью ничего не было видно. Он поймал её ладонь, стиснул обеими руками:
– Прости... я напугал тебя. Прости.
– Что ж ты кричал?
– Я спал, мне снилось что-то мучительное, тяжелое... проснулся – в избе так тихо, никого нет... Мне показалось, что ты ушла...
– Ну да, я пошла коз доить. Не стоять же им не доенными всю ночь.
– Мне показалось, что ты совсем ушла... Бросила меня здесь – и ушла.
– Как же я тебя брошу? Что бы ты тут делал – раненный, в лесу, один?
– Ты меня испугалась там на лугу... Убегала...
– Конечно, убегала! Ты же меня прогнал. Смотрю – несешься за мною с дубиной...
– Мне было страшно – привыкнуть к человеку в доме, к хорошей еде, к тому, что тебя встречают и ждут... У меня была жена – давно, десять лет назад. Я жил тогда в лесу недалеко от Рисолана. Там богатые лиственные леса и дичи много... Мы прожили вместе три года. Мне казалось – мы хорошо жили. А потом она ушла от меня – сказала, что ей скучно и страшно в глухом лесу. Я попробовал перебраться в деревню – но что мне там было делать? Я лесовик. Охотник. Не знаю другого ремесла. В деревне смеялись надо мной, что я такой большой и неловкий. И жена смеялась, не захотела вернуться ко мне. Расторгла Обет... Я ушел в эти горы – подальше от Рисолана, в самую безлюдную глушь, где никто не знал о моем позоре, и не смеялся надо мной. Здесь, в какую сторону ни пойди – день пути до ближайшего человеческого жилья. Я построил эту избушку, и жил тут один... Десять лет... А потом ты явилась, принялась лечить меня и готовить вкусную еду... Мне было страшно отвыкать от одиночества – ты ведь тоже скоро уйдешь. У тебя на пальце кольцо – значит, где-то есть муж, дом. Ты уйдешь – а я опять останусь один. Я хотел, чтобы ты ушла побыстрее, пока я ещё не привязался к тебе. От одиночества к человеку быстро привязываешься... Я прогнал тебя с горя, а не со зла... И тут же пожалел об этом. А потом искал всю ночь, в лесу. Зверья здесь много, опасно... Всю ночь я думал, как ты бродишь во тьме, под дождем. Не мог себе простить... Я вымок, продрог до костей... Не нашел, иду вдоль реки, сам не свой, а тут ты – из стога вылезла, нос на солнышко подняла, смеешься и чихаешь. Я так обрадовался – все мысли отшибло. Не подумал, что ты испугаешься – такого мокрого, грязного, да ещё с дубиной... Голос его звучал слабо, хрипло, надломлено. В нем слышалась тоска многолетнего одиночества... Мелисента погладила ладошкой по спутанным волосам:
– Я тебя тут не брошу. Давай договоримся – ты выздоровеешь, и отведешь меня в Ларемур. Там моя приемная матушка живет в лесу, недалеко от Ларемура. Её Фионой зовут. Она хорошая лекарка – самая лучшая. Может быть, она сумеет поправить твое плечо. Может быть, тебе там приглянется, и ты поселишься где-нибудь поблизости. У нас большой, красивый лес. Дичи много, но никаких медведей и рысей не водится. Ходил бы к нам в гости. Ты бы понравился Фионе....
– Такой урод?
– Вовсе ты не урод. У тебя шрамы на лице, но знаешь – шрамы мужчин не портят.
– Ни одна женщина не захочет, чтобы её целовали такие рваные губы.
– Не берусь судить. – Засмеялась Мелисента. – сейчас я покормлю твоих брыкливых коз, потом принесу тебе теплого молока, потом сварю лекарство – очень горькое, но тебе придется все выпить. Потом ты будешь спать крепко, до самого утра. И проснешься почти здоровым! – она спрыгнула с полатей, и помчалась в сарай, весело напевая. Почему-то она была теперь уверена, что все у них будет хорошо.
Глава 6.
О добрых пчеловодах, злых разбойниках и хитрой девушке.
Старый пасечник сидел за столом, тяжко вздыхал. Вытирал рукавом слезящиеся глаза. Хоннор, положив на лавку ноющую от долгой ходьбы ногу, жевал медленно и устало – кусок не лез в глотку. Мелисента вышла из-за занавески, где метались неровные тени светильни, слышались плач и стон. Откатывая рукава, села за стол. Взяла было кусок лепешки, да отложила:
– И что же, никто их здесь не видел, не знает – что за люди такие?
– Они не заглянули в деревню. Дом Шоннана возле самой дороги. Несколько человек поскакали вперед отряда. Шоннаха их видела – полоскала белье на ручье. Она поторопилась дополоскать, чтобы помочь старой Шоххе принять гостей – кто ж знал, что это за гости... Оставила на мостках корзину с мокрым бельем, а сама побежала по тропе вдоль ручья. Пока добежала до опушки – они уж спешились. Старая Шохха приветствовала их на пороге. Они спрашивали о чем-то, она не знала, мотала головой – Шоннаха видела... Потом рубанули Шохху топором по склоненной маковке. Так она у порога и осталась лежать – мертвая. Они в один миг вынесли, что им в доме понравилось – Шоннан жил достойно, богато. Поделили, в сумы седельные распихали. Полотно в суму не влезало – бросили на землю, саблями порубили... Мед тоже вынесли, брагу, еду, какую нашли. Отряд подошел – все съели тут же, возле мертвой старухи. В каморе медовуху в бочонках нашли – забрали с собой. Уходя, дом подожгли – надобности в том не было никакой, из черной жесточи своей подожгли. Мальца они в доме оставили – он им не нужен был, они и не подумали о нем... Не подумали, что ведь он заживо сгорит. В хлеву скотину перебили... Скотина-то им чем помешала? С собой забрать не могли – так перебили, и все... Они на дорогу только повернули – Шоннаха в дом забежала, сына выхватила из колыбели. Уж на самом пороге была, когда рухнула крыша. Сил моих нет слушать, как она стонет... Помрет ведь, а?... Или не помрет? – смотрел на Мелисенту с тоской и надеждой, моргал красными веками. Она поспешила утешить:
– Не помрет, не бойся. Ожоги не сильные – все ж её крыша не привалила, только огнем обдало. Больно, конечно, вот и стонет. Я ей настойку дала, на маковом молочке. Она проспит спокойно всю ночь. Мазь целебная к утру раны-то подсушит, подживит. Ничего,... обойдется,... жива будет твоя дочка.
Старый Шошон горестно вздохнул:
– И откуда ж напасть такая на нас? Раньше никогда не видано было такого разбоя. Кто такие, откуда пришли? А ежели вернутся? Тогда что? Я парней пятерых послал – молодых, легконогих – устроить заставы вдоль кромки леса. Чтоб хоть загодя предупредили. Сына своего послал... Живого увижу ли?
Хоннор вздохнул тяжело:
– Разбойникам-то здесь деваться некуда. Дорога упирается в ущелье, моста там теперь нет. За старой винокурней – горы да лес. Они вдоль дороги все сожгли, разграбили. Видно, не думали, что дальше пути нет, и придется возвращаться. А теперь – припасы кончились, еды достать уже негде. Беспременно они вернутся сюда.
Шошон покосился на Хоннора:
– А твоя изба-то ближе к винокурне. В сторонке немного, но от дороги просека есть, не минуют. Припасу у тебя, чай, немало. Ты мужик хозяйственный. Может, там возьмут еду, да и пойдут куда-нибудь... в другую сторону.
– Не надейся, старик. К нам трое уже заглянуло, остальные ниже по реке ушли... Избу сожгли...
– А сам-то ты как же?
– Отбился...
– А она-то?... Девка-то?... А?... – он мялся, не решаясь спросить страшного, стыдного...
Мелисента усмехнулась:
– Они сначала чинно подошли. Спросили, не проходил ли чужой кто, не проплывала ли лодка. Я им объяснила, что тут лодки не плавают, что ниже по реке водопады. Расспросили, кто ещё в здешних местах живет. К столу я их пригласила – щи как раз в печи доспевали, и хозяин вот-вот прийти должен был. Они вроде направились к столу, я чугунок-то вынимать стала, а тут один меня и облапил. Оглянулась – они все ко мне руки тянут. Сопят, толкаются... Ну я чугунок-то кипящий схватила, – Мелисента показала волдыри на ладонях – с разлету щами на них плесканула. И в подпечек прыгнула, в дровяницу. Они от боли ревут, визжат... Потом давай головни из печи в дровяницу кидать. Я из дровяницы в сарай выскочила, там дверка была, чтоб дрова через горницу не носить, в избе не мусорить. Из сарая в ворота – и к лесу бегом. Они из избы через окошко увидали. Бросились следом – злые, обваренные, волками воют. Да тут и Хоннор подоспел – положил всех, дубина у него тяжелая. А изба сгорела... Мы было через лес на винокурню двинулись. Думали, просто разбойники какие напали на нас. Подошли – винокурня горит, на поляне отряд целый, все перепились... Им дальше винокурни не пройти – скалы там, водопады. Значит, дня через три обратно пойдут.
– Что ж не сразу?
– Да мы подумали, что нам времени надо побольше, чтоб убежать. В лесу без еды, без крыши над головой долго не протянешь. Нужно было выбираться к человеческому жилью. Ближе вашей Шоши ничего нет. От винокурни сюда два дня пешего ходу. Хоннор не быстрый ходок, а они на лошадях... Ну, и придержали их дня на три.
– Это как?
– Мелисента им ночью травы какой-то в бочку с крепким хлебным вином подсыпала. Там стояла початая... Они её с самого утра, видно, и допили, раз до сих пор сюда не явились...
– Что ж они – может, помрут? – в глазах старого пасечника вспыхнул лихорадочный огонек.
– Нет, – покачала головой Мелисента – такого у меня ничего нет. Я лечить людей могу, а травить их до смерти у меня нечем. Благодарение Святыням, что хоть те лекарства да настои, что я за лето наготовила – все в летней кухоньке хранились, в стороне от избы. Места здесь на всякое разнотравье богатые, я много чего припасла. Половину хотела там и оставить – нести тяжело. Хоннор не допустил – подобрал все, до последней сухой былинки. Вишь ты – пригодились...
– А чего ж ты им подсыпала?
– Да разного намешала – глистогонного, слабительной горькой соли, и еще траву, которую беременным дают, чтобы потуги были сильнее. Думаю, дня три под кустами маяться будут. Да, вдобавок, после такого поноса в седло сразу не сядешь – задница раздраженная, огнем гореть будет. Может, и еще день-другой никуда не двинутся.
Старик рассмеялся:
– Такого я ещё не слыхал. Говоришь, дня три, а то и больше. Что ж, нам времени терять нельзя. Женщин, детей уведем в пещеры, выше по ущелью. Ульи с пчелами сейчас на медосборах, на горных лугах. Скотину на пастбища отгоним. Всякое имущество и хозяйство тоже припрячем... Дома сожгут – запросто... Озлятся, что грабить нечего – и сожгут. Скоро осень, зима – в пещерах в холод не пересидишь. Детвора болеть будет... А не допускать сюда разбойников – боя не избежать. Из нас – какие бойцы? Мы, пасечники, люди мирные, воевать не умеем, оружия у нас нет...
Они ещё немного поговорили, и улеглись по полатям – завтра предстоял тяжелый, хлопотный день. Ночью Шошон проснулся оттого, что Мелисента трясла его за плечо:
– Проснись, старик – послушай, что я придумала! – через час Шошон собрался, и, переговорив кое с кем из мужчин, поспешно отправился в горы, на самые далекие луга, в известное ему одному тайное местечко... Вернулся он на следующий день, к вечеру – измученный, больной, опухший до неузнаваемости. Деревня встретила его мертвой тишиной. Лишь ветер гонял по пустым улицам сухую солому. Шошон из последних сил шел к узкому входу в долину. Там кипела работа, сновали люди. Его заметили, побежали навстречу, подхватили старика. Трясущимися руками он вынул из-за пазухи кожаный сверток, протянул Мелисенте...
– Где они? – прохрипел Шошон.
– Мальчишки дежурят вдоль дороги, в заставах, начиная от опушки Липового леса. Это день пути. Первая застава подала сигнал час назад. Значит, завтра утром они будут здесь.
– Все готово?
– Да, теперь уже все. Мы так боялись, что ты не успеешь...
– Только бы ночью не напали...
– Мы завалили вход в долину колючей акацией. Они не пролезут в темноте. С утра растащат ветки, зайдут в долину. За домом Шоннана мы все подготовили, как договорились... Такую встречу эти негодяи никогда не забудут!
На закате с последней заставы вернулся Хоннор:
– Идут! Отряд тот самый, что Мелисента угостила зельем на сожженной винокурне. Травки-то на деле не слишком безобидны. Самые жадные, видно, поплатились – пяток лошадей ведут на поводах, без всадников. Еще несколько человек в седла сесть не могут – тянутся в раскорячку, отклячив зад. Пояски штанов и не завязывают – то и дело присаживаются под придорожные кусты. Один, я видел, так и свалился под очередным кустом.
Мелисента нахмурилась:
– От поноса человек слабеет быстро, а тут еще и голод – который день подряд... Нужно будет подобрать того, под кустом – если он ещё жив. Негоже, чтобы человек погиб вот так – как собака бездомная...
Молодой пасечник сердито перебил её:
– Я Шоннан. Эти звери зарубили мою мать, дом мой сожгли, все разграбили. Жена лежит обожженная – мук таких врагу не пожелаешь. Сын угорел – едва жив, синий весь. А ты хочешь, чтобы я разбойника, негодяя, виновного в моей беде, спас от собачьей смерти! Да ему и десяти таких смертей будет мало, чтобы искупить все то зло, что он нам причинил!
– Да, Шоннан. Он причинил вам зло, страшное зло... Но его смерть этого зла не искупит – какой бы мучительной она ни была. Никакие его муки не искупят мук твоей жены. Его смерть не вернет жизнь твоей матери. Зло в ответ на зло – это уже два зла... Зло не уничтожается злом, Шоннан. Зло уничтожается только добром!
– Так что же это получается? – вскипел Шоннан – Выходит, я должен беспокоиться о каком-то негодяе и разбойнике? Что он, того и гляди, сдохнет под кустом в нашем лесу? Я должен думать об этом?
– Нет, Шоннан, – девушка упрямо вздернула подбородок – ты должен думать не об этом! Не о том, что под кустом лежит негодяй и разбойник. Ты должен думать о себе – чтоб тебе самому не стать негодяем, бросив умирать в лесу беспомощного, исстрадавшегося человека. Потому что зло, единый лишь раз допущенное в чистую душу – овладеет ею!
– Что с того, если я буду жесток со своим врагом? Я хороший отец и ласковый муж. Почтительным сыном я уже не буду, потому что они убили мою мать – мне больше некому быть сыном... Я имею право ненавидеть и мстить! Это не разрушит моей души...
– Все под солнцем имеет свой путь. Нельзя остановить созревание зерна, или рост плода, или развитие младенца во чреве матери! Так и со злом – стоит его принять один раз, и оно начнет расти и зреть в твоей душе. Ты не можешь остаться чуть-чуть жестоким и немножко подлым, и не породить большего зла – как твоя жена не может остаться немножко беременной, и не родить дитя. Ты не должен допускать зла в себе самом – а об отмщении чужого зла позаботятся Высшие Силы.
Шоннану, видимо, хотелось возразить этой пичуге, которая смеет учить его – почтенного, умудренного жизнью человека... Учить чему-то такому, что он не может и не желает принять, против чего протестует весь его жизненный опыт! Шоннану хотелось ответить – сурово и веско, чтобы все вокруг согласно закивали головами, и единодушно признали его правоту – но ответа не находилось. Он досадливо махнул рукой, и поторопился отойти от Мелисенты.
Хоннор лежал на ворохе сухой травы у входа в пещеру, а Мелисента растирала барсучьим жиром его колено. Он пыхтел, хрустел зубами, и тихо постанывал, когда горячие ладони дотрагивались до самого больного места. Шошон уселся рядышком, и смотрел на её занятие щелками заплывших глаз. Она улыбнулась старику:
– Досталось тебе, Шошон? Полечить?
Старик помотал головой:
– Нет, мы привычны к пчелиному яду. Скоро все пройдет без следа. Я хочу сделать тебе подарок – возьми. – Он протянул девушке скромное бисерное ожерелье – тонкую прочную нить, на которой черные бусины перемежались с коричневыми и желтыми. Мелисента взяла ожерелье, покатала в ладони:
– Похоже на горстку пчел...
Пасечник улыбнулся:
– Так и есть. Говорят, что это ожерелье Пчелиной Королевы. Много поколений нашего рода передают его из рук в руки. Да только никому ещё не удавалось разбудить заключенную в нем древнюю Магию... Завтра – особый день. Никогда смерть не была так близко к нам. Если дело дойдет до настоящего боя – я умру первым, потому что я старейшина рода, и должен буду повести людей на гибель. Род Пчелиной Королевы исчезнет и тогда некому будет хранить ожерелье... Если же твоя хитрость сумеет спасти нас – ожерелье твое по праву. Чем же иначе сможем мы тебя отблагодарить за спасение стольких жизней?
– Я не жду благодарности...
– Неуместная скромность так же предосудительна, как и неуместное бахвальство. Жизни своих родичей я ценю дорого. Ты не можешь сказать, что это пустяк, не стоящий благодарности.
– Ты прав, Шошон. Спасибо тебе за драгоценный подарок.
Старый пасечник взял ожерелье с её ладони:
– Давай, я надену его тебе.
Мелисента откинула капюшон, склонилась к старику. Тот вдруг замер с поднятыми руками. Потом торопливо застегнул ожерелье, заговорил дрожащим голосом:
– Благодарение Святыням за то, что мне позволено лицезреть... – Мелисента торопливо закрыла ему ладошкой рот.
– Спасибо, Шошон. Не нужно больше ничего говорить...
Старый пасечник, кланяясь, попятился из пещеры. Хоннор изумленно смотрел ему вослед:
– Что это с ним? Про что это он? Кого лицезреть?
Мелисента рассмеялась:
– Не бери в голову, Хоннор. Пойдем-ка лучше спать – завтра будет тяжелый день.
