Текст книги "Ч. Ю."
Автор книги: Галина Демыкина
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Галина Николаевна ДЕМЫКИНА
Ч. Ю.
Виктор проснулся в стенном шкафу. Сквозь пупырчатые стекла этого прекрасного, тщательно выбеленного двухметрового шкафа просматривался солнечный апрель и проникал шепот матери. Надо было только чуть приоткрыть дверцу, выходившую в ее комнату, чтобы услышать внятное:
– Асенька, сестренка, поверь мне – они вообще не любят жениться. Человека надо довести до полного маразма, чтобы он согласился на это.
– Но ведь другие… – начала было прехорошенькая тетка Виктора.
Но мама перебила:
– Да, бывает. Но это – чудо. Чистое чудо. И оно чаще происходит с мужчинами в молодости.
Ася промолчала, и Виктор представил, как она передернула узенькими плечами: какие еще там чудеса? Она, эта Ася, невозможная реалистка. Довольно молодая, а такая реалистка!
Собственно, из-за нее Виктор и переселился в стенной шкаф. Сам. С широкой душой. Он любит менять местожительство. Тем более – такой прекрасный шкаф. Все необходимое: диван и столик. А для Аськи нужно подобие оседлости и уют (то есть Викторова комната) на те два месяца, которые она отвела, чтобы выйти замуж за своего профессора. Железная хватка!
– Тоня! – обиженно позвала Ася там, за дверцей, уже наполовину приоткрытой. – Ты что, заснула?
– Да нет, просто думаю. О себе. Я бы не стала затевать все заново.
– Это потому, что он тебе не нравится.
Какой еще «он»?
Виктор заволновался, поднажал на дверь и… вывалился из шкафа. Ася засмеялась. Мама, сидевшая на тахте спиной к Виктору и его шкафу, даже не обернулась.
– Как всегда, подслушивает, – сказала она. – Ася, хочешь покурить?
Ася взяла сигарету.
Виктор в старых тренировочных брюках и линялой рубашке повалился на тахту. Болтал длиннющими ногами, ластился, терся головой о мамин бок:
– Но, мам, ты ведь не будешь отрицать, что я ничего себе, а? Все говорят – во мне что-то есть.
– Интересно, – все еще не глядя на него, произнесла мать, – как сквозь такую любовь к себе видится жизнь?
Вот оно что! Смущена тем, что услышал Виктор: есть некто «он»!
Мама провела тыльной стороной ладони по его всклокоченным волосам:
– Конечно, в тебе нечто есть. Шарм, шарм… Но это еще не качество. У меня тоже этого шарма было предостаточно. Ну и что толку?
Ясно: завидует молодости. Особенно его, семнадцатилетней. У матери почти седые – пестрые какие-то – волосы, и вся она тяжелая – не толстая, нет, а тяжелая: в повороте головы, в движениях, в манере поднимать припухшие веки. Это за последние два года. При отце она была другой: бегала по дому, много смеялась. Если приходила с работы усталая, только говорила: «Ох, устала!» – и все равно бегала. Будто что-то подхлестывало ее, поддерживало оживление. Она с причудами, мать. При своем высшем образовании работает в детском саду: любит, видите ли, маленьких детей. Но Виктор-то знает; ленится. Мать ленится. Если в школу пойти педагогом – там надо тетради проверять, готовиться к урокам, воевать с непослушными. А тут «Дети, встаньте в круг!», «Дети, кто скорее съест кашу?»
Виктор не судит строго – он и сам не такой уж трудолюбец! Но вот материальная сторона дела… С этим всегда в их семье было туго. И при отце тоже.
– Ты не будешь глядеть на меня волком, если я надену шкуру этого козлика?
Так она однажды сказала отцу в меховом магазине, покупая красивую шубку. Виктор тогда очень смеялся и радовался. Сейчас-то ему ясно, что эта острота могла иметь некоторую цену разве только потому, что они были очень небогаты. Небогаты, хотя отец в свои сравнительно молодые годы был известным хирургом, написал даже какую-то важную работу, которую никак не мог «продвинуть». А почему? Сущий пустяк: его научный руководитель сердился, что отец лишь благодарил его в своей работе, а не сделал соавтором, и поэтому, как говорили дома, не давал ходу, ставил палки в колеса.
– Не пойму, – разводил руками отец. – Ведь он умный старик. Талант. А такая мелочность.
– Не теряй чувства юмора, – утешал отца его друг, здоровенный толстощекий врач-терапевт Вихроватый. – И надежды не теряй. Учти, что всякий талант в конце концов зарывают в землю.
– Разве он так стар? – помнится, спросила тогда мама.
Эта острота, подхваченная матерью, и теперь казалась Виктору неплохой.
– У меня, вероятно, действительно не хватает юмора, – печально ответил тогда отец. – Очень прошу, довольно.
И Вихроватый умолк. Только пожал плечами. Он, кажется, немного побаивался отца. И любил. Хотя ощущал в нем недостаток юмора.
Но и сам Вихроватый не был в полной безопасности.
Виктор отлично помнил, как мама говорила о нем:
– Доктора так захватывают наши книги, что он постоянно захватывает их с собой. Может, пресечь?
Отец, кажется, не ответил. Он не всегда отвечал. Он входил в комнату – тощий, элегантный, удивительно естественный – и садился за стол, подперев голову узкими руками в синих прожилках. Даже Виктор – тогда еще совсем щенок – понимал, что отец красив какой-то отстраненной, значительной красотой. И, может, именно поэтому, когда отца спрашивал по телефону женский голос, мама, темнея лицом и глазами, звала его тихо и вроде даже виновато:
– Тебя, Александр.
В эти дни она бывала особенно оживлена, мила с гостями (у них часто бывали гости). И острила, острила.
При отце Виктор чувствовал себя стесненно. Мать любил. Любил ту – праздничную, насмешливую, не очень-то внимательную к нему. Теперешнюю, новую, не знал.
Отец умер внезапно, от инфаркта. От него осталось много книг. Хороших. И, как теперь Виктор понимал, даже редких. Несколько папок с незаконченными работами. Виктор просмотрел одну из них бегло, но не понял. Осталась пачка чьих-то писем. Мать нашла их в столе, не читала и не велела Виктору.
Осталась мать Виктора. Осталась, как бесформенный кусок резины от проколотого воздушного шара – того самого, что прежде рвался вверх и сверкал на солнце. Как спица от сломанного колеса: торчала сиро. И Виктор поначалу вроде бы торчал. Будто его покинул не один отец, но и мать. Тоже. Тоже.
Однако два года – это два года. То тебе пятнадцать, а то – семнадцать. Жизнь бродила в нем и хмельно ударяла в голову. И он вращался. Он сильно вращался в последнее время.
Боже мой!
Две прехорошенькие девушки завернули за угол.
– Девушки! Девушки!
Они остановились, поглядели строго: высокий, худощавый парень – узколицый и широкоглазый, с шапкой темных волос, падающих на лоб. В позе (внезапный стоп после бега, беспомощно разведенные руки), во взгляде (смущение и восхищение одновременно), в улыбке (эдакая ласковая беспомощность), во всем обаяние неискушенности и напора: странное и неотразимое сочетание.
– Простите меня. Я даже не придумал, что сказать.
Девушки снисходительно переглянулись. Одна – высокая, черноглазая, темнокожая, как мулатка. Очень белые белки глаз, очень белые зубы. Тоненькая, длинноногая, тонкорукая. Невозможно взгляда оторвать – вот какая!
Другая, кажется, тоже красивая, но как обычно, как многие. Обе глядят удивленно и благожелательно.
– Вы знаете, – выпаливает он, – меня зовут Виктор!
Девушки откровенно смеются. Протягивают руки:
– А меня – Лида.
– Даша.
– Я рад. Знаете, как я рад. Вы идете куда?
Мулатку зовут Даша. А? Красивое имя – Даша. И идут они никуда, просто так. А почему бы им не зайти вместе к одному знакомому художнику. Он живет во-о-он в том доме, его балкон прямо над стеклянным кафе, вернее, над забегаловкой.
– Помните: «По вечерам над ресторанами какой-то воздух ммм и сух»…
– Ну, блоковскую «Незнакомку»-то можно было в школе выучить.
Это говорит, смеясь снисходительно, беленькая – Лида.
– Мне теперь стыдно, но я так плохо учился, – покаянно произносит Виктор. – Знаете, соблазны юности…
– Ну-ну, ясно.
Очень легко вот так топать по просыхающему тротуару, перепрыгивая ручьи, текущие из водосточных труб, и болтать о чем вздумается.
Виктор. Время таяния снегов. (Прыжок через выбоину с водой.) Олени идут в леса.
Даша. Почему?
Виктор. Так мне хочется. Но если вам не нравится, пожалуйста, – они идут вперед и вверх. Или нет – идут прямо на охотника. Идут на это во имя будущего.
Даша. В общем-то, мне все равно, куда они идут.
Виктор. А вам, Лида?
– Что?
– Что вы скажете об этом Новом Арбате?
– Мне жалко. Но, поскольку это от меня не зависит, тоже, в общем-то, все равно.
Виктор. А у меня вот нет этого безразличия. Я знаю, чего я хочу: я жутко хочу есть. Ударим по пирожкам?
Обливаясь маслом, они едят коричневые мятые пирожки с рисом. У Даши очень длинные пальцы и длинные перламутровые ногти. Бывает же такое совершенство?!
Поскольку насыщение происходит возле стеклянного кафе, Виктор время от времени поглядывает вверх. И наконец, приставив ладони к губам, кричит, как кричат совы:
– И-и-и!
Девочки удивленно смеются. Но это, видно, условный знак, потому что дверь балкона открывается, и возле толстых балконных колонн, какие строили во времена архитектурных излишеств, появляется высокий бородатый человек в рубашке навыпуск. Это взрослый человек. Он без улыбки кивает Виктору. Виктор показывает на себя и двух девушек, бородач кивает еще раз и выставляет руку с растопыренными пальцами.
Пять.
– Великодушно приглашает на пятницу, – чуть смущенно сообщает Виктор. – И, девочки, надо непременно прийти. Ладно?
– Хорошо, – говорит Даша.
– Он что, очень серьезный человек? – спрашивает Лида.
– Очень. Мы как-то дрались с ним на рапирах – я достал у приятеля рапиры, – и вдруг соседка снизу. «У нас, говорит, потолок осыпается». Я сразу повернул оружие на более опасного врага. «Кто не с нами, кричу, тот против нас!» Тетка эта, соседка, перепугалась (вот сила слова! Вот что значит лозунг!) и – по стеночке, по стеночке – убралась под свой осыпающийся потолок.
– Я тут еще не вижу особой серьезности твоего художника, – возразила Лида.
Даша тоже, кажется, не видела, она просто смеялась.
А при чем, собственно, серьезность? Ах, да.
– Слушайте дальше. Тетка кинулась в милицию. А Женя – это художник… Запомните, девочки, Евгений Масальский, вы еще о нем услышите. Так вот, Женька понял к чему дело идет, скинул свою хламиду, надел черный театральный смокинг своего приятеля, представляете? Да, я забыл сказать: квартира-то не его – ему приятель разрешил здесь поработать, пока он на гастролях. Ну, так вот. Нарядился, меня в ванной запер. Является милиционер. А Женя выходит, солидный такой: «Вы знаете, очень неловко получилось. Я художник по интерьеру», – и документ сразу показывает. А документ у него серьезный, со всякими допусками – он в музее работает, памятниками старины занимается. Ну вот. «Мой приятель, говорит, артист такой-то просил меня оформить его комнату, пока он в отъезде. Я пригласил паренька мебель передвинуть. Ну конечно, это шумновато». «А что за нападение? Откуда оружие?» – это его спрашивают. А он так доверительно: «Ну, знаете женщин! Это бутафорское, театральное оружие моего друга. А парнишке интересно, схватил, а тут как раз – соседка». В общем, отвертелся. И теперь никого не пускает. Только по пятницам. Под выходной, так сказать.
– А что он за художник? – Это опять спросила Лида.
– У, первый сорт! Вот вы, наверно, любите Шишкина. А он не признает.
Лида улыбнулась снисходительно:
– Милый мальчик, я люблю то, что люблю. Независимо от моды.
Ишь ты, «мальчик»! Она почему-то не очень к нему. Странно. Непривычная ситуация. И рассказ ее не рассмешил. Может, нет чувства юмора, «Ч. Ю.», как говорят у Виктора в доме? А вернее, другое: поняла, что ему понравилась Даша, и ревнует. Ну, ясно! Надо ее немножечко приручить.
– Аида, хотите я погадаю вам по руке?
– В другой раз, ладно? Мне пора в институт – это у нас окно было между лекциями. А теперь пора.
– А вы умеете гадать? – Даша вся засветилась, блеснули белые до голубизны зубы и белки глаз. – Умеете?
– Немного.
– Угадайте тогда, кто Лида?
– То есть?
– Ну, где она учится. Кем будет.
– …Тут что-нибудь очень серьезное. Например… – Виктор задумался.
Эх ты, растяпа, давай-ка соображай! Он представил ее в притихшем классе. Нет, слишком красива, пожалуй. Скорей, скорей… Перенести ее в тихую лабораторию. Биохимия какая-нибудь. А что это такое? Вспомнилась только капля воды под школьным микроскопом. Нет, нет. Скорей… Что еще? Белая шапочка на откинутой надменно голове. Стетоскоп… О!
– Ну, например, врач.
– Точно! Первый медицинский.
Вот Лида уже и глядит не так строго. А Даша всплеснула руками, посмуглела, порозовела, расцвела.
– Виктор, а я?
– Что касается вас, Даша, то…
– Ну?
– Вы не обидитесь?
– А разве там что-нибудь обидное?
– Не знаю. Говорить?
– Я боюсь.
– Ну и не надо, ладно?
– Нет, нет. Скажите.
– Вы будете женой.
– И все?
Разочарована. Она, вероятно, собиралась потрясти мир научным открытием.
– Нет, Даша, не все. Мужайтесь. Дайте-ка руку.
Она протянула узкую ладонь, испещренную тонкими линиями.
– Ну да. Так и есть.
– Что? Что?
Виктор развернул перед ней и свою руку.
– Видите? Вот эта линия. Точная копия: ваша и моя.
– Так что же?
Голос ее, кажется, упал и разбился об асфальт.
– То самое. Вы угадали. Вы будете моей женой. Только не огорчайтесь, Даша. Я прошу вас. Потом, ведь судьбу тоже можно обойти.
Она стояла, обхватив щеки узкими пальцами и опустив глаза. И было неясно, что под этими веками и пальцами – смех или страх. Неужели все испортил? Ну, ну, напрягись, ты же не идиот!
– Даша, вы читали киносценарий Рене Клэра «Красота дьявола»? Там герою в зеркале – слышите, в зеркале это гораздо серьезней – была предсказана вся его судьба. Вся. А он взял и не пошел на то свидание, которое должно было изменить его жизнь. Вы тоже можете не ходить на свидание, назначенное судьбой.
– А… этот визит к художнику… – спросила Лида, умненько глядя на Виктора снизу вверх. – Этот визит не роковой?
Она ничего, эта Лида. Просто девушка должна быть чуть поглупей.
– Думаю, что обойдется!
– Ну и отлично! – крикнула Даша и опустила руки. Конечно же, там был спрятан смех. Чего ей бояться?
– Побежали, Дашутка, – попросила Лида. – Или ты останешься?
– Нет, что ты.
– Ну так до пятницы, девочки?
– Ой, не знаю… – запнулась Даша.
– Да что вы, там будет интересно, вот увидите. Пятница, в пять. Вот на этом месте. Идет?
– Посмотрим!
***
В новой квартире – совершенно новенький ярко-красный телефон на длинном шнуре. Его таскают все по очереди для сугубо личных разговоров. Чаще всего за ним охотится Ася. И не то чтобы ей надо позвонить. Она ждет звонка:
– Витька, это меня!
– Тоня, Тоня, если меня, то я дома!
– Я слушаю! Да, Николай Николаич!
Ник. – Ник. (так прозвал его Виктор, прозвал исключительно для того, чтобы легче перейти потом к другому прозвищу – Ниф-Ниф, по имени одного из трех диснеевских поросят) – это Асин профессор, которого надлежит сделать мужем. Дух его постоянно реет над домом. О нем говорят, его ждут, на него досадуют… Это прямо-таки изумляет Виктора: приземистый, толстоватый мужичок с носом и глазами малых размеров, он действительно чем-то напоминает Ниф-Нифа, а заодно и обоих его братьев. Хм! А красавица Аська хочет стать его женой. Чудеса! Вот, пожалуйста: причесалась, подкрасилась, надела выходное платье, а сверху халат, чтобы Виктор не заметил, не обсмеял. Ждет.
– Виктор, если позвонят по телефону, я сейчас.
– Ладно, ладно, иди куда собралась.
– Перестань!
– А чего. Имеет же право человек сходить в уборную.
Виктор забирает телефон в кухню, ставит чайник на плиту. Из духовки зазывно пахнет ванилью и печеным тестом. Ах, Ася, Ася! Кругом расставила сети!
Почему это в последнее время Виктору постоянно хочется есть? От роста, что ли? Клетки растут, требуют, как говорил когда-то доктор Вихроватый, «подвоза питания». Виктор начал было думать об этом «подвозе» из духовки, но тут взрывается телефон. Виктор хватает трубку.
– Але! – радостно орет он. – Асю? Позвоните попозже. Ну, минут через пятнадцать – двадцать. Нет, не ушла, она в уборной. Не стоит благодарности.
Ася разъяренной тигрицей влетает в кухню.
– Не стыдно тебе?
– Он сказал «спасибо». Честное слово!
– Предатель, вот ты кто!
– А чего? Он же будет твоим мужем, а ты хочешь сделать вид, будто никогда…
– Замолчи! Почему двадцать минут?
– Я один раз засек. Точно!
– Замолчи!
– Молчу.
Выходит мама в очках, с книгой. При ней Ася начинает всхлипывать. Но мама делает вид, что не замечает. Она очень даже умеет прикидываться.
Виктор ставит чашки и разливает чай. Он глазами показывает Асе на духовку. Она грозно сдвигает брови. Виктор пожимает плечами: нет так нет.
– Чувство юмора, – серьезно начинает он застольную беседу, – отличает человека от животного.
– Для некоторых это отличие – единственное, – успевает вставить Ася.
– Браво! – наклоняется к ней Виктор и тотчас же – к матери: – Мам, тетушка назвала меня животным… Грязной тварью! Мама, Ася меня оскорбила!
– Ты мне надоел, – этаким терпеливым голосом отвечает мама, не поднимая головы. – Попил чаю – иди занимайся.
– Мама за тебя, – шепчет Виктор Асе и уходит в свой чулан. О господи! Надо заниматься.
Ася собирает со стола посуду, составляет ее в раковину мойки.
– Тоня! Антонина Викторовна!
– М? – отзывается мама, закладывая книгу очками. – Слушаю тебя, Асенька.
– За мной должен зайти Николай Николаич. Ты с ним поласковей, а?
– Разве я что? – удивляется мама.
– Нет… Просто Виктор так задирается.
– А… уравновесить. Нивелировочные работы. – И вдруг смеется: – А правда, он носит ботинки на каблуках? Витька говорит.
– Тоня, это глупейшая ложь. Ведь он не меньше меня. Тоня, во мне метр семьдесят, я высока для женщины.
– Все вы молодые высоки да голенасты.
– Точно. А он – другое поколение.
– Да, да, голодное военное детство.
– Что тут смешного?
– Я и не смеюсь.
Мама не смеется. Ей, вероятно, немного надоела эта затянувшаяся брачная история. Ей, может, хочется почитать, а не обсуждать проблему роста в узкосемейном масштабе. Виктор это понимает. Но ему еще и просто весело.
– Ася! – кричит он из маминой комнаты, куда выполз с учебником из стенного шкафа. – Ася! По той стороне улицы мечется некто в шляпе. Ты знаешь второго человека, который носил бы шляпу? Да еще при таких ушах!
Ася сбрасывает халат, припудривает нос в коридоре перед зеркалом, накидывает пальто. В это время у двери звонят.
– О, вы уже готовы, Ася! – Низкий ласковый голос восторженно вздрагивает.
– Да, побежали. Впрочем, может быть, чаю?
– Спасибо, не хочу.
Дверь захлопывается.
– Во втюрился! – выкликает Виктор. – Мам, а почему он не женится?
– Не знаю.
– А я знаю. Не решается предложить. Ой, дивное диво. Профессор, да? Голова, да? Мам, профессора любят дурочек, верно? Я тоже женюсь на идиотке.
– Для этого тебе еще надо стать профессором.
– Но игра стоит свеч, верно?
– Особенно перед выпускными экзаменами, – замечает мама.
– Ах, да, мам, тут есть над чем подумать.
Она что-то сердится. Виктор этого ужасно не любит.
– Мам, ну чего ты?
– Ты мне мало нравишься, Витя.
Ну, раз «Витя» – не Витька, не Виктор, а Витя – значит, дело плохо. Срочно надо действовать.
– Мам, дай осознать. Мама, это из-за Аськи?
– Не только. Ты совсем не занимаешься. Не усаживать же мне тебя силой, ты теперь взрослый.
Виктор ничего не может с собой поделать. Он должен, должен быть сейчас серьезным, но ему весело.
– Мам, я исправлюсь. Мам, зато я хозяйственный. Я тебе картошки купил.
– Не мне, а всем.
– Вот я и говорю: я всем картошки купил. А тебе пирожок испек.
– Не паясничай.
– Не веришь? – В голосе Виктора искренняя обида. – Неужели не веришь? Ну, протяни руку, открой духовку. Ага! Видишь! Подогреть чайник? Выпьем чайку. Мы с тобой сто лет не общались.
Мама глядит поласковей. Она любит, когда он, Виктор, «домашний». Прежде они вместе пекли пироги для папы – может, ей вспомнилось то время?! Во всяком случае, теперь он ей не так мало нравится. Зря это она говорит, что шарм (хм, «шарм»; лучше сказать – обаяние) не качество. Очень даже качество.
Виктор поспешно режет пирожок, поскольку на нем поверх крема выложено тестом предательское «Н» (о господи, эта Аськина самодеятельность!). Хорошо еще, что мама отстраненно смотрит в окно, не замечает. Виктор заглядывает маме в глаза:
– Ты, мам, совсем меня запустила, вот я и расту вкривь и вкось, как неухоженное деревце.
Мама наконец улыбается:
– Хватит, хватит болтать, деревце!
Виктор заваривает чай. А что до пирожка, то они оба чрезвычайно любят тесто. Виктору уютно здесь без Аси. И мама вроде бы потеплела, отошла. Сидеть бы и сидеть вот так. Если бы сегодня не пятница. Если бы не уже четыре часа, а в пять – свидание с девочками. Он подходит, чмокает маму в жесткие, пахнущие шампунем волосы.
– Неохота, а надо, – говорит он.
– Долг превыше всего, – насмешливо отвечает мама.
И Виктор замечает вдруг, что она не ставит его в положение, когда надо врать. Давно уже не задает лишних вопросов.
– Мама, – говорит он, – на тебе никогда не женится профессор.
– Это к разговору о дурочках? – улыбается мама. – Ну, спасибо. От семнадцатилетнего оболтуса это уже кое-что.
Виктор выбегает на улицу, спешит, обгоняет.
– Простите… Разрешите, пожалуйста… Дайте пройти…
Вдруг девочки не придут? Он даже не сообразил спросить у них номер телефона. Действительно, оболтус. Ух! Обошлось: Даша ждет у стеклянного кабачка. Одна. Ура!
***
А что такое пятницы Евгения Масальского?
Разноголосый гомон, слышный еще в коридоре; синяя от сигаретного дыма комната; пальто, в беспорядке сваленные на диване. Вместо лампы свечи, обычные белые, вставленные в стеклянные банки из-под майонеза: свечи не пижонство, а для дела – они призваны поглощать дым и скоро поглотят, вот увидите.
Виктор (он сам бы затруднился сказать – почему) всегда с беспокойством разглядывает собравшихся, особенно новеньких. Здесь что-то от боязни сдать позиции, оказаться частью серой массы. Кто знает, что за интеллекты появятся?
А сегодня он встревожен больше обычного. Имя этой тревоги – Даша: понравится ли Даше? Может, она из другого теста?! Может, ей не нужны картины и стихи?
Да, а где же картины? Они составлены у стены, спиной к посетителям. Разве хозяин не рвется их показать? Нет, – это Виктор знает, – не рвется. Хозяин сидит на краешке все того же дивана и разговаривает с высоким толстогубым парнем (какой-то новый тип!). Оба серьезны и заметно заинтересованы. Виктор останавливается, придерживает Дашу: о чем они?
– Вот если бы вы писали картину… ну… тревожную, предостерегающую… – на низких шмелиных нотах бубнит губастый.
– Есть у меня и такие, – мягко отвечает Женя.
– Тогда скажите, какие цвета там преобладают?
Женя задумывается:
– Пожалуй, больше оттенки желтого, красного… черного.
– Ну вот! – согласно кивает новенький. – Это как раз цвета животных с предостерегающей окраской, знаете, окраска бывает предостерегающей и покровительственной.
– Забавно… – склоняет голову Женя.
– Очень! – подхватывает парень. – Ведь как отдалено от нас первое столкновение сильного животного с черно-желтой тварью, которая всегда оказывалась несъедобной – с иголками или ядом… Столкнулся, испугался, и этот страх закрепился в нем, стал с генами передаваться потомству… А наша древняя… ну… идущая от зверя память удержала. И вот, пожалуйста: для нас тревога имеет ту же окраску!
Женя собирается что-то сказать, но замечает (наконец-то!) новых гостей, неохотно поднимается, однако широкую, теплую ладонь протягивает радушно:
– Привет, Виктор. – И Даше, любуясь ею: – Здравствуйте. Евгений. Даша? Так это вы – Даша? Тут ваша подруга.
– Лидка? Хорошо, что мы не ждали долго.
Лида появляется откуда-то из-за книжного шкафа.
– Простите, ребята! Оказалось, что мой школьный приятель и будущий коллега Алик, – она кланяется в сторону губастого парня, – уже протоптал сюда тропинку.
Лида, в черном свитере и серой юбке, ничем не выделяется среди здешних девочек, которых множество и все плоховато одеты (не одежка, мол, главное).
Даша, пожалуй, очень уж ярка на этом фоне в своей зелено-розовой синтетике. Но красива! Об этом свидетельствует наступившая тишина (открыли и не закрыли рты. Ага!). Виктор жмет руки всем до очереди, счастливо вдыхает знакомый воздух. Ему здесь нравится. Нет, что там – «нравится». Это с некоторых пор – часть его жизни. Главная. И его встречают радушно:
– Привет, старик.
– О, Виктор Александрович! – Это, конечно, кто-то из девчонок. – Ты мою книжку не забыл?
– Ой! Завтра занесу. Знакомьтесь. Это Даша.
– Привет, Даша.
– Здравствуйте.
– Тише, тише!
– Витька, растворись в массе. Романов читать будет.
Виктор, чуть расталкивая девочек, усаживает Дашу на сомнительной чистоты коврик и плюхается рядом: здесь постоянно не хватает стульев.
Миша Романов – высокий, узкоплечий, с белой прядкой у лба и неожиданно тяжелым взглядом темных серых глаз – прижимается торчащими лопатками к стене, поднимает голову и монотонно начинает, постепенно взвинчиваясь, повышая голос, втягивая в это русло голоса, и слов, и представлений все, что находится близ, и все, что отстоит, постепенно, только влейся, и понесет, понесет без передышки, без начала и конца: движение, движение – напряженное, сплошное.
Разрубите канаты,
Пусть уносит в открытое море ковчег.
Поступайте, как надо,
Но не надо быть каплей в огромном ковше.
Пусть двенадцатый ярус
Расколовшейся лепкой рванется в партер…
И – без паузы:
Корявым и туманным небом
мне не стать,
Хотя бы потому, что к небу
не возрос,
Но если я мостом над страхом
обращусь,
Коряво буду свою спину изгибать.
И если будет горькой песня,
то прогнусь.
И если ранят, постараюсь
не упасть.
Но если я все тот же праздник
во дворах,
Я буду строить вам гримасы
и плясать.[1]1
Стихи Льва Рубинштейна
[Закрыть]
Виктор не вникает до конца в смысл этих стихов, называет их для себя по запомнившейся строчке – «Разрубите канаты» или «Мост над страхом», но он ловит их, хватает разинутым ртом, как воздух, они почти его, если бы он умел. Он бы, правда, сделал свои чуть менее патетичными. Но тот же поток беспрерывности, темперамента, напора! Тот же мост – трагический и нелепый, который
Все долго сидят молча. Миша Романов вытирает скомканным платком лицо и руки. Он вовсе не волнуется, просто это дьявольское напряжение – продержать и продержаться на такой звенящей ноте.
– А последнее, Миша!
– В следующий раз. Докончу вот…
Он весь еще там, в яростно вращающемся мире. Щурит глаза: привыкает к другому свету. Дышит тяжело: привыкает к другому воздуху.
Он очень серьёзен сейчас. Совсем взрослый человек. Да он и есть взрослый: студент-физик вечернего отделения, он же чуть ли не начальник цеха на заводе, он же поэт. Всесторонняя одаренность!
Виктор понимает, что это дает право на прямоту суждений, на резкость в движениях: человек крепко стоит на ногах. Право дает, а задевает. Получается, будто его, Виктора, достоинства – веселость, легкость, обаяние – ничего не стоят. А ведь самого Романова тоже тянет подурачиться. И он позволяет себе это, но только когда ему вздумается. И все на каком-то нерве, на лихости… Он разный, этот Романов. Виктору не совсем ясен. С ним трудно. Вот Женя Масальский – другое дело. Он мягче. И он обычно знает, как поступить. Это вселяет уверенность: его присутствие для Виктора – залог того, что все будет как надо.
Сейчас Женя подходит к Романову, берет его худые пальцы в свои теплые руки.
– Спасибо, старик. А я тут для тебя отложил…
Они уходят в угол, и Женя показывает свои новые графические работы – тонкие перовые рисунки, один из которых Виктору особенно нравится: это похоже не то на крыло бабочки, не то на листок, тонко испещренный сложными жилками древесной кровеносной системы. Все разглядывают, передают.
– А картины, Женя? Жень, ведь половина из нас не видели.
Женя Масальский открыто глядит желто-ореховыми своими глазами, улыбается широкозубой улыбкой, которая нежно выпрастывается из бороды и усов.
– Пожалуйста. (А ведь не хотел. Точно – не хотел!) – И переворачивает расставленные вдоль стен полотна.
Виктор знает их и радуется им. Особенно одна картина: за белой пеленой (занавес? Падающий снег? Дым?) на столе, угол которого на переднем плане чуть сминает пелену (да, конечно, это занавес), что-то за этой пеленой карминно краснеет, тревожное и счастливое, как праздник, который угадывается невдалеке – досягаемый, но еще недоступный. Потом различаешь – это игрушка. Паяц. И наглядеться на все это невозможно!
И еще картина – белым по белому, за такой же пеленой перчатки, цветок, длиннотелый сосуд. Все четко и законченно в общей белесой расплывчатости.
Стихи Миши Романова взвинчивают своими непрерываемыми ритмами, тормошат, зовут к разрядке. Женины картины мягко касаются чего-то Доброго в тебе, уводят в красоту.
Лида подошла к художнику, потерлась щекой о его плечо. Тот благодарно кивнул. И Виктору захотелось тоже что-нибудь такое сделать, чтобы и к нему вот так подошли. Чтобы Даша.
Одна из Жениных поклонниц и завсегдатаек – Нина, с длинным носом и длинными волосами, приносит чайник, сахар, баранки, глиняные кружки, ставит все на подоконник. Чай заварен прямо в большом чайнике. Кто-то наливает, пьет, кто-то ходит возле картин. Девочки перешептываются о всякой ерунде. Виктор раньше думал: они умные-преумные. А теперь знает – обыкновенные. Просто им нравятся стихи, и картины, и этот дым, и этот дом.
Женя налил чаю Даше. Ну что ж – новая гостья, все верно. Она блеснула зубами и белками глаз. Спасибо, значит. Тоже понятно.
Он что-то сказал.
Ответила.
Еще сказал, засмеялся.
И она засмеялась.
Может, хватит.
Кивнул в сторону Лиды и новенького, который опять о чем-то рассуждал, размахивая руками. Даша завертела головой: нет, мол.
О чем они?
Взял ее под руку, подвел к этим двоим.
Тогда и Виктор подошел.
Алик говорил об инстинкте самопожертвования. Что вот, мол, считается, будто нам передалось от предка-зверя только эгоистическое, жестокое. Он же, Алик, полагает, что альтруизм и жертвенность свойственны животному миру, закреплены генетически и передаются из поколения в поколение:
– Знаете, как ведут себя лошади, когда на табун нападают волки? Они сгоняют всех – всех без разбору! – жеребят в круг, становятся к ним мордами и отбивают волков задними ногами. И часто гибнут. Могли бы убежать, а не бегут. Такое поведение не каждому животному в отдельности выгодно, а всему табуну, всему роду. И такой род выживал. А тот клан, который не хотел защищать детенышей, вымирал и, значит, не мог передавать свои эгоистические гены.
Виктор вмешался, но не очень, кажется, удачно: он высказался насчет когтей и клыков, которые, стало быть, обречены. А разве это так? Но его не поддержали, заспорили, и Алик отпарировал со всей уважительной строгостью:
