Текст книги "Чуча"

Автор книги: Галина Демыкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она все набегала.

Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришел не домой, а к нему.

– Ты странный зверь, Чуча, – тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.

– Но почему?

– Ты слышал, что говорят сороки?

– Я это знал.

– Он убил просто так, Чуча!

– Но он добрый со мной.

– Ты странный зверь, – еще жалостней отозвалась Белка, – «Он добр со мной…» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.

Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.

– До свиданья, Чуча, – сказал он и лизнул его в нос, – Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.

Глава III
Родина
(Вторая жизнь Чучи. Продолжение)

– На сегодня хватит, – сказал мой брат и погасил настольную лампу; теперь каждый вечер он писал работу о лесе.

За окном было черно, налетал ветер и приносил дождевые капли – ток-ток, ток-ток – по стеклу. И опять ничего, только ветки шуршат, трутся друг о друга:

«Ша-а-а, тша-а-а…»

Брат стал натягивать сапоги, глянул на ружье у стены.

– Ты куда?

– Послушай-ка.

И правда – сквозь неровное дождевое «ток-ток-ток» и спокойное постоянное «ша-а-а» – далекий, щемящий, живой голос:

– О-оу-у-у-у!

И в ответ ему совсем едва слышно:

– У-у-о!

Дверь громко отворилась, на пороге стоял лесничий – высоченный, загорелый и тоже в сапогах, ватнике и с ружьем.

– Слыхали? – кивнул он.

– Пошли, – ответил брат, поправляя ружье за спиной и накидывая на плечи мешковину.

В окно их уже не было видно, так черно на улице.

И тут я глянула на Чучу. Он сидел на задних лапах, схватился передними за прутья клетки, весь вытянулся вперед, к окошку, поставил уши.

– Ты что не спишь, Чуча?

– Волкхи… Волкх… Убьют.

– Волки не убьют людей. У людей ружья.

– Нет, волкх… убьют.

– Волка убьют? Это трудно, Чуча, в такую темень. Я вот говорила тебе – покажи, где живут волки.

– Убьют… Убьют… – не слушал меня Чуча.

И вдруг раздалось: «Оу-у-у-у!» совсем близко. Это брат приманивал волка. Потом издалека ответ, и снова человеческий, очень похожий на звериный: «Оу-у-у!»

Чуча заметался по клетке. Он хватался за прутья, отскакивал от них. «Чи-чу! Чи-чу!» – кричал он на своем лесном языке, и было в этом крике отчаяние.

– Ты что, зверек?

«Чи-чу!» Он точно забыл человечью речь.

– Голоса за окном сближались. И потом вдруг – бах! бах! бах!

Чуча упал, будто стреляли по нему.

Топы-топ-топ-шурх-шарх… – шли по темным сеням и что-то волочили тяжелое. Тяжелое было завернуто в мешковину.

– Кхтоэто? – ахнул Чуча. Он заговорил, забыв, что в комнате брат, прыгнул из клетки прямо на пол. И остановился.

– Кто это? – спросила и я.

– Погляди.

Я дернула мешковину, из нее выпростались две задние лапы, покрытые желтой шерстью.

– Волк!

– Хорош? – радовался брат. Это был его первый волк, и он ничего и никого вокруг не видел.

А я видела. Я видела, как, нескладно переваливаясь на четырех лапах, подбежал к убитому зверю Чуча. Он забежал со стороны морды и стал тянуть, тянуть мешковину. Его розовые человечьи ручки работали быстро и отчаянно. И вид у него был взъерошенный, несчастный и решительный.

Брат и лесничий рассказывали об охоте.

– Молодой еще волк, не стреляный, – басил лесничий.

– Доверчивый, – добавил брат. – Так и пошел сразу на мой голос.

А Чуча в это время стянул мешковину с лобастой волчьей морды. Обнюхал, осторожно потрогал лапками уши, нос…

– Я подманываю, – машет руками брат, – а темно… Этот верзила засел в ельнике. «Я, говорит, его на голос возьму. Дай ему спеть».

Чуча пискнул и заработал быстрее. Вот огромная передняя лапа, левая, та, что сверху. Красавец был волк! Но что нужно Чуче?

– А ему самому повыть охота, вашему брату! – смеется лесничий.

– А что, плохо вою?

– Где же плохо, я чуть в тебя не стрельнул вместо волка. Не различишь!

Они рассмеялись.

А Чуча уже стянул рогожу с другой волчьей лапы – такой же тяжелой и желтой.

Он присел возле этой правой лапы и стал быстро-быстро перебирать когтистые волчьи пальцы – черные, крепкие их подушечки – раз, два, три, четыре, пять…

– Ну вот, слышу я, кусты уже близко треснули. А тут ветер переменился, – опять заговорил брат.

И вдруг: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!» – прямо над нашими головами, как утреннее птичье «здрасьте!», как смех, как веселье!

Чуча сидел не в клетке, а на ней, прямо на крыше, и пел, пел не переставая!

Чего он так боялся минуту назад? Чему так радуется теперь: «чи-чу! чи-чу! чи-чу!»

…– Здравствуй, зверь, мохнатые рожки! – крикнул Чуча, забравшись на перекладину вольера.

– Ты забыл, кто я? – грустно протянул Олень.

– Я знаю, как называет тебя Большая Чуча.

– Кто это?

– Ну, помнишь, она приносила меня на плече.

– А…

– Она позволила мне приходить к тебе. Она зовет тебя Алеша.

– Это совсем другое имя. – Олень печально и плавно повел головой:

У меня есть олени и лани, – так говорит лес.

И подлунные птицы луни, – говорит лес.

– А! – Чуча сразу вспомнил: лесная тропа, пробитая узкими копытами, болотные запахи осоки и ольхи, поглоданные верхушки осин и сосенок, клочки рыжей шерсти на ветвях. И выдох волчонка: «Олени!»

– А, – кивнул он, – знаю, знаю! Ты слышал ночью Волка?

– Он подходил к вольеру, – ответил Олень.

– Его убили.

– Нет, убили другого. Здесь был хромой. Он ушел.

– Хромой? – подскочил Чуча. – А он говорил с тобой?

– Он рычал на меня. Он рычал, что я унижаюсь перед людьми и что другие даже забыли Песню Леса.

– А кто другие?

– Он не сказал.

– Я не забыл! – крикнул Чуча.

– Он не говорил про тебя.

– Нет, это про меня. Он знает, что я живу у людей. Он знает, что я прихожу к тебе. Он все знает. Это про меня.

И вдруг – «хоу! хоу!» – Чучу обдало горячим лесным и молочным духом, чуть не снесло с перекладины. Рядом стояла бурая рогатая гора на тонких, не по росту, ногах. Гора моргала круглыми глазами и дышала: хоу! хоу!

– Не бойся, – засмеялся Олень. – Это Зубр.

Бурый и рогатый помолчал около Чучи, подышал и шагнул к двум другим, что топтались неподалеку.

– Зачем тебя посадили к ним? – слабым от страха голосом спросил Чуча.

– Я сам перепрыгнул. Вон оттуда. – Олень кивнул в сторону, где важно прогуливались его собратья.

– Зачем?

– Они родились в неволе. Еда! Для них только еда! Они даже не слыхали о Правде Леса.

– А зубры? Такими рогами легко убить.

– Они никого не убивают.

– Даже для еды?

– Они едят траву. Знаешь, какая бывает трава! Ты не пробовал мышиный горошек?

– Нет.

– А лесной вейник? А перловник?

– Я не ем травы, Олень.

– Жаль. Ты принес бы мне. Да нет, надо щипать самому. Забрать губами снизу, от корня… – Глаза Оленя стали совсем лиловыми. И вдруг он поднял морду и тоненько простонал: – Я хочу на свободу-у! Я в мой лес листвяный уйду!

– У-у-у! – лениво подхватил самый большой Зубр.

– Там кусты! Там кусты! – захлебывался Олень.

А Зубры забубнили свое:

– Не вкусны, не вкусны…

– Там кусты, и дубровы, и ветер, – пел Олень.

– Не вкусны дубовые ветки, – тянули Зубры.

– И ветер – друг! – закончил на высокой ноте Олень.

А Зубры ушли голосами вниз:

– Не вкусны дубовые ветки из рук. Из человечьих рук.

– Почему они не сломают загородку? – спросил Чуча. – Им это просто.

– Их зовут «обученные неволе», – ответил Олень. – Они много лет здесь.

– Я попрошу Большую Чучу. Она выпустит тебя.

– Не выпустит. Я просил, – нагнул голову Олень.

– Но она не поняла. Ведь ты не знаешь человечьей речи.

– А ты?

– Я знаю. Я научился.

– И ты любишь людей?

– Я люблю Большую Чучу.

– Значит, любишь людей.

– Нет, я люблю Большую Чучу.

– Так у нас, у зверей, не бывает, – поднял морду, раздумывая, Олень. – Ты какой-то странный зверь. Но все-ттаки приходи ко мне почаще. Ты странный, но очень лесной.

В окно глядел желтый, красный, бурый осенний лес. Воздух лиловел и густел с каждой минутой. В темнеющей комнате огонь плиты становился все ярче.

– Давай-ка ужинать, – позвала я брата.

Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями – гербарий.

– А я ведь скоро кончу, – похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза – устал!

Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана – вчера брату выдали в лесничестве.

– Ох и вкусно! – радовался он. – Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! – говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе – как его растить и беречь.

– Чаю налить?

– Нет, потом. – И снова за стол. – До снега съезжу в город, – сказал он. – Работу отвезу.

– И меня захватишь.

Мой отпуск подходил к концу.

– И тебя, и Чучу. Ну, а пока – молчок.

В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает – я дала ему сухарь…

Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ни чего. Показалось. Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»

Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, бли же: «О-у-у! У-у!» И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера…

– Совсем обнаглел! – крикнул брат и вскочил из-за стола. – Я теперь его по голосу знаю – это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.

Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.

– Кх! Кхма-ма! – проговорил он, напрягая животик. И снова: – Кхма-ма!

– Что тебе, Чуча?

– Кх-олень! Кхалеша!

– Ну, пойдем.

Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.

– Что случилось?

– Поглядите.

У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, ле жал Алеша.

Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подлом лены, как в беге.

– Чи-чу! Чи-чу! – закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.

На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.

…Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина: кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет…

Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.

Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согну той руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.

– Мой брат убьет этого хромого волка, – говорила я. – Это он во всем виноват.

– Кхнет… я… я! – твердил Чуча.

Может, он жалел, что не показал людям, где живут волки. И вот теперь убили его друга.

На другой день выпал снег. На его белизне, как на фотопленке, обозначилась вся лесная жизнь: здесь пробежал заяц – следы длинных задних лап обогнали передние; вот крестики птичьих коготков – слетали подбирать семена березы…

– Сегодня возьмем хромого, – сказал брат.

И снова зазвучали в лесу выстрелы.

Каждый раз Чуча вздрагивал, сжимался и все глядел, глядел в окно.

Он помнил солнечные брусничники, горячие смоляные ельники, зеленую рощу скальных дубов… Но что там теперь, когда холодно и бело, он не понимал.

И еще все время помнил он про Ясенскую Сороку. И знал, что птицы выполнят слово.

«От болота до человечьей тропы…»

«Когда люди придут за тобой…»

Чуча не мог ни есть, ни спать, ни говорить. Он мог только ждать, прилепив лапки к оконному стеклу. Но даже он не увидел, как подошли охотники.

Потому что была уже темная ночь. Не увидел, но услышал шаги. И по ним гадал – несут что-нибудь на плечах или нет. Нет, не несут!

Множество ног потопало дальше, а две, в сапогах, – по сеням и в комнату.

Брат бросил мокрую шапку на стул.

– Ну что, ушел хромой? – Это спросила я. Хотя и так было видно – не удалось.

– Как бы не так! – вдруг засмеялся брат. – Флажками обложили! Не уйдет! – Он подсел к столу, к горячему чаю. – А ведь заводил нас. – Брат грел руки об стакан, отпивал мелкими глотками.

Ну и устал он! Ну и промерз! Бедный мой лесник.

– Двигай стул к плите.

– Ух, хорошо!

– Ну так что хромой?

– Заводил, говорю. Совсем запутал. И ушел бы, если б не сороки. Увидели его, подняли крик. Куда волк – туда они. Куда они – туда мы. Он след путает, а они распутывают. Мы б его и сегодня взяли, да стемнело. А там болото не замерзло. Побоялись. Ну да теперь он наш!

Брат скинул мокрую одежду, завалился спать и сразу заснул. И видел во сне, наверное, белый снег и черный след – три лапы обычные, а одна – трехпалая. Хромой волк. И над ним – сороки. Я уже засыпала, когда руку мне привычно щекотнуло. Теплая, мягкая мордочка. Влажный нос.

– Иди спи, Чуча. Мне рано вставать.

– Кхгдеон? Кхгдеон? – тихонько спросил Чуча.

– Кто?

– Волкх…

– А! Его поймали. Он не уйдет.

– Кхкапкхкан? – с трудом выдавил Чуча.

– Нет, не капкан. На волков иногда охотятся с флажками. Ну, тряпочки просто. Место, где прячется волк, обносят веревкой с флажками, и волк боится перепрыгнуть через них.

– Кхчто боится?

– Кто его знает. Бояться-то нечего. Это не стреляет, как ружье, и не хватает, как капкан. Понимаешь? Но волки этого не знают. Вот и хромой попался. Спи спокойно. Он больше никого не убьет.

Чуча не уходил. И не двигался. Притаился около моего уха. Будто о чем-то думает. Потом потянулся и лизнул мне щеку, нос. Засыпая, я слышала, как Чуча возится не то в клетке, не то снова возле окна.

Я проспала, не услыхала, как ушел брат. И проснулась, когда он уже вернулся, сердито хлопнул дверью. Свет в окне был неяркий, утро еще раннее.

– Ты что так скоро?

– Черт его возьми! – крикнул брат. – Оборотень какой-то, а не волк. Знаю точно – был там, за флажками. И ушел. Старый не решится. А он ведь прибылой, щенок совсем.

Вид у моего охотника был жалкий, и, чтобы я не заметила этого, он вышел. И вот уже со двора донеслось – хэк! хэк! – рубил дрова для плиты.

– Ну вот, Чуча, зря я тебе пообещала… – Я заглянула в клетку. Что это? Она была пуста.

Ни на столе, ни на книжной полке, ни на диване зверька не было. И на окне не было. А по ту сторону стекла, под форточкой, что не закрывалась на ночь, на подтаявшем снегу, маленькие глубокие следы. Будто крохотный человечек пробежал на четвереньках. Путь его лежал к лесу.

Брат втащил и бросил у плиты охапку дров. Стряхнул щепу с ватника.

– Что-то Чучи не слышно, – сказал он. – Не заболел?

Я молчала. Молчала вот о чем.

Жил в нашем доме зверек – малая кроха огромного, непонятого нами леса. Он привык к нам и полюбил, как привыкают и любят чужую страну.

Но придет день, когда шевельнутся вдруг и окликнут родные края. И нет тогда ничего дороже их законов, и старая дружба болит, как свежая рана.

Но чтобы вернуться к ним, надо порвать с чужими.

А Чуча вернулся.

Настал день уезжать мне домой.

Я вышла проститься с лесом. Ранний снег растаял. Солнца не было. Лес стоял мокрый и настороженный. Ждал. Ждал ветров, настоящего зимнего снега.

Среди бурого брусничника ярко зеленел мох. Желтая голенастая трава торчала вдоль тропинки… Вот знакомая поваленная елка корнями наружу. А дальше – необжитой, лесной лес.

Я узнавала и не узнавала эти места. И они едва помнили меня…

Вдруг к ногам упала огромная шишка. Шишка-великан. Я подняла ее. Наверху в ветвях что-то шарахнулось и притихло. Белка?

А может быть…

Я вытянула руку ладонью вверх.

– Ну, иди!

Но никто не спустился на ладонь.

Я побрела дальше. У входа в чащу, там, где обрывалась тропинка, на ней лежала ореховая звездочка – пять отличных желто-коричневых орехов в буром узорном домике. Я поглядела вокруг: орешника близко не было. И опять я подумала: а вдруг!

И позвала:

– Чуча!

Снова что-то зашуршало на сером стволе елки. И сверху, издалека, донеслось непохожее эхо: «Чу-ча! Чу-ча!»

Ветер подхватил его, смял, перемешал с шумом хвои, редким криком птиц, стуком голых веток. Все эти шорохи, крики, скрипы сомкнулись.

И вдруг я различила:

Я ветер, я ветви, я вечен, – так говорил лес.

Я зелен, я волен, я полон, – говорил лес.

 
У меня есть дубы и грабы,
У меня есть грибы и рыбы,
Под водою – линь,
Над водою – лань…
 

В моем кармане топорщилась шишка; пальцы согрели древесную гладкость орехов; во мне, надо мной и кругом раскачивалась, то отходила, то проступала Большая Песня Леса – подарки Чучи…

Я буду их беречь.

Я всегда их буду беречь.