Текст книги "Птица"

Автор книги: Галина Демыкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Ты не обязан. – И замолчала.

Какое жалкое лицо! От мягких широких губ к подбородку – резкие складки; похудевшие щеки оплыли книзу; глаза будто переменили цвет – стали бледней, покрылись тусклотой.

– Ты что, болен?

Голос, помимо ее воли, прозвучал озабоченно.

– Да вот, говорю… горло.

– Нет, вообще. Что с тобой?

– Ой, дочка, переволновался. – Он вздохнул. Широко, подкупающе улыбнулся. – Не знал ведь, как встретишь. Тем более после… Ну, после Вали.

Люся снова ясно увидела эту непонятного возраста и невыразительной внешности женщину и эту девочку, будто сошедшую с ее, Люськиной, детской фотографии. И опять шевельнулась боль оттого, что твой человек уже не твой и не может тебе принадлежать. А ты все еще… Нет, нет, нет, и ты уже – другой человек.

– Что ты, отец, я ведь теперь взрослая.

Губы ее были белы, но улыбались почти беспечно.

– Так что с тобой случилось-то? Как ты в больницу угодила?

Люська стала рассказывать в общих чертах, больше напирая на то, как бабушка с соседней койки каждый вечер стонет: «Где ж сестра? Я уж засыпаю, а она все снотворного не несет!» Или на то, как они с Тамарой всех обыгрывают в пинг-понг, а друг с другом уговорились не играть.

Отец слушал, и глаза его наливались лаской и грустью. Он, видимо, был не очень-то внимателен, потому что, когда Люся сказала: «…А Мишка Сироткин, из нашего двора, помнишь?» – отец вздрогнул: – «А?» – и улыбнулся смущенно. Он, значит, только глядел, а думал о другом. О чем? Кто знает. Он жалел. Он жалел о том же, о чем и Люська, вот что. Вернее всего, так. Ведь не все же нити рвутся по нашему желанию. Нет, нет, не все. Это было бы слишком просто.

Была секунда неловкости. И она бы тотчас прошла, если бы в дверях не показалась мама. Люська боялась, что так может получиться, но потом успокоилась: больше одного не пускают – нет халатов. А тут, видно, из-за дождя, многие не пришли.

Мама влетела в палату, потом сделала шаг назад и прижалась спиной к двери. И так стояла – яркая, в белом халате, с нарядной косынкой у ворота, с мокрыми блестящими волосами. Она сначала только внутренне ахнула – и тогда попятилась к дверям. А теперь, к моменту, когда отец оглянулся, была спокойна, даже, пожалуй, вызывающе спокойна и приветлива.

– Люсюшка, здравствуй, – и расцеловала Люсю.

И та, может, немного более оживленно подалась к ней.

– Здравствуй, Митя, – кивнула она мужу.

Вот так беззаботно хотела встретить его Люська. И точно так же хотела сказать: «Хорошо, что пришел».

А дальше ей, Люсе, впору было отступить на второй план, иначе она бы совсем не поняла, что пошло перед ее глазами. Да, впрочем, она и так поняла не совсем.

Потому что с отцова лица исчезло выражение виноватости, а появилось совсем другое. Он был теперь тем самым человеком, который играл цыганочку на гитаре и кричал своему напарнику: «Ты не очень-то, это моя жена!»

– Это что же, – говорил он, – надо было дочке тяжело заболеть, чтобы нам с тобой свидеться?

– Знала бы – не пришла. – В своей обычной резкой манере ответила мать. Но лицо у нее было вполне веселое. Она, как видно, забыла его.

– Как ты живешь, Нюра?

– Вот так! – развела она руками. Складная, красивая, вся – на задорном взводе.

Если бы он смел, сказал бы, наверное: «Ох ты, кочевница!» Он, собственно, и сказал это. Только глазами.

– А ты?

– Ну и по мне видно.

И Люська вдруг поняла: несчастлив. Он несчастлив. Как же раньше-то ей не взбрело в голову?!

– Как бабушка Вера? – спросил он, будто робко стуча у их дверей.

– Ничего. Полегче вроде.

– А ремонт делали?

– Как же. Все розовым оклеили.

– Розовым? И красиво?

– Не. Да это на время. Я в кооператив вступила. Скоро квартиру получу.

Отец покачал головой:

– Да, дела.

– А уж о твоих не знаю, как спрашивать, – пожала плечами мама.

– А не знаешь – не надо, – без тени смущения ответил отец.

Что это они? Что за разговор?

Хорошо, что пришла сестра и попросила навещающих уходить. Они оба легко поднялись, по очереди поцеловали Люську, и отец галантно пропустил в дверь бывшую жену.

Нет, у них какие-то свои, непонятные отношения! А что ей-то, Люське, в конце концов? Надо радоваться: вот так обошлось – без скандала, без поджатых губ. А она почему-то не могла радоваться. Она легла, укрылась с головой одеялом. «Слушай, Алешка, я открою тебе одну тайну…» Она знала, что Тамара, которую так никто и не навестил, не подойдет к ней. Но ей и не хотелось видеть ее умных глаз. Потом, потом…

«Знаешь, Алешка, ведь у меня есть сестренка. И поэтому никогда не будет отца». Или нет, не так: «Алеш, а меня навестил отец». – «Ты же сказала, что нет отца?» – удивится он. «Конечно, нет. А вот навестил».

– Ужинать! Девочки, ужинать! – зовет няня.

– Охо-хо, идем, идем!

– А ты, Алдарова? Спишь, что ли?

– Нет, теть Нюш. Я сейчас.

***

За решетчатым забором стояла девочка. Люся видела ее сквозь зелень. Когда ее не было – так не было, а когда есть – никакие кусты не помогут.

После вчерашнего ливня утро было такое, будто с переводной картинки аккуратно стерли верхний слой бумаги, и вот она, яркость, выпросталась. Девочка была в пестром платье, с большим зеленым бантом. Вполне хорошенькая девочка по прозвищу Птица. Она стояла и ждала Люсю.

Люся подбежала к ней.

– Птица! Лети сюда!

– Я только ходить умею.

– Ну иди. Пойдем с тобой вдоль забора до ворот. А мама не заругает?

– Нет. Она сама меня послала.

– Ко мне?

– Да.

Больно стукнуло сердце. Это догадка грубо толкнула его.

– Ну, иди, иди, Птица.

Люся вовсе не хотела спрашивать, в чем дело. Она и так знала.

Девочка вела мягкой лапкой по прутьям изгороди.

– А тебя звать Люся, да?

– Да.

– Давай, кто быстрее.

– Ну, побежали. Только под ноги гляди.

Люся топала почти на месте, старалась не перегнать. Девочка смеялась, совершенно счастливая своей победой. Как раз напротив магазина, загороженная кустами, была чугунная дверца. Люся толкнула ее, и она открылась. И девочка, робея и радуясь, ступила в сад.

– Пойдем, Птица, я тебе покажу стог – у нас тут траву скосили.

Они плюхнулись в рыхлую душистую копешку, и девочка, отсмеявшись, сказала задумчиво:

– У вас хорошо.

– Сейчас будет еще лучше. Сиди.

Люся сбегала в палату, принесла в целлофановом пакете апельсины, абрикосы, шоколад – целых три плитки, которые в неведении своем купил ей вчера отец.

Девочка захлопала в ладоши. Милая девочка Птица с частыми мелкими зубами и нежной детской кожей.

– Это папа велел тебе передать.

– А он к нам придет?

– Конечно.

– Скоро?

– Не знаю. Как только освободится, так и придет.

Девочка грызла шоколад от целой плитки, а две другие отложила:

– Это маме.

– Ну и молодец, – погладила ее Люся.

Она проводила гостью до калитки, посмотрела, как та шагает по улице, гордо неся прозрачный пакет. Люсе понравилось, что девочка искренне забыла, зачем послала ее мать, и как она радовалась сену. Люсе хотелось бы повести ее в зоопарк, покатать на ослике. (Отец катал Люсю, когда она была маленькой. А эту – нет. Точно.)

Хотелось бы кормить ее с ложечки кашей, читать глуповатые детские книжки, укладывать в кроватку.

Люсе хотелось иметь сестренку. Владеть этой радостью. Но и здесь ниточки не сходились. И как он мог, как мог вчера не вернуться к ним?

***

Женщина говорила так:

– А я бы все же хотела побеседовать с ней. Если она умна…

– Дело не в одном уме, – мягко перебила Тамара. – Тут соединение сложное и, я бы сказала, изящное.

– Но, видите ли, мы с вами – представители разных сторон. У нас разные задачи.

– К сожалению, – вздохнула Тамара.

Люся стояла возле чугунной калитки за кустами, она еще глядела вслед сестренке, хотя та уже скрылась в своем девятиэтажном. А эти две женщины сели на скамейку в больничном саду, совсем неподалеку. Их почти не было видно, так же как им не было видно Люси. Ей вовсе не надо было слушать разговора, тем более что у нее было ни на чем не основанное подозрение, будто эти слова касаются ее.

– Ну хорошо, – между тем говорила женщина, – пусть даже она достойная из достойных, допустим. Но почему ей под ноги надо бросать судьбу? Ведь вы же понимаете, как все будет сложно, если он не поступит.

– Конечно, трудней, – согласилась Тамара. – Но разве это судьба? Поступит на два года позже. Судьба это – вот. Видите мое лицо? Это судьба: болезнь, жизнь и смерть. И любовь – из этой же категории. И доброта, и душевная щедрость. – Вдруг голос ее зазвенел, будто порвалась струна. – У вас очень хороший сын. Ведь быть хорошим – тоже чего-то стоит. Или вы предпочли бы другое?

– Вернемся к началу разговора, – сказала вместо ответа женщина. – Я обещаю вам то, чего не хотела обещать вначале: я не буду говорить с ней. И не потому, что вы меня убедили. Просто отсюда, из этого замкнутого мирка, все видится иначе, чем там, в большой жизни. Она, как и вы, не поймет меня.

– Здесь немного отходит суетность, – грустно сказала Тамара. – А букет можете оставить мне.

Люся видела, как высокая статная женщина поднялась со скамьи, протянула руку Тамаре и быстро зашагала по дорожке. Незнакомая женщина. Мало ли о ком могли они говорить? Может, о Тамариной дочке, которая сейчас где-то со студентами-филологами в экспедиции? Может быть и так.

Тамара положила на колени букет, отличный летний букет – ярко-красные гвоздики и воздушная темно-зеленая травка. Люсе было хорошо видно широкое, нездорово раздавшееся в кости лицо Тамары, с желтой кожей, отечными кругами возле глаз. Болезнь пока щадила ее: нос был просто крупным, и подбородок тоже. Но это – другое, не ее лицо, – Тамара показывала прежнюю карточку. И руки не ее – они стали широкими, с расплющенными пальцами.

У Тамары яркие серые глаза в четких, жестких ресницах. И глядят они внимательно. Она вникает. Ей говоришь – она вникает. И смеется хорошо. А сейчас ей грустно. Нет, не грустно – тяжело. Люся знает, о чем, вернее, о ком она думает. Почему, в самом деле, он не навестил ее вчера? Как это можно? Люся не знает, удобно ли сейчас подойти к Тамаре. И все же делает шаг в ее сторону, но застывает, и теперь уже деться некуда: от больничного корпуса по дорожке бежит Тамарин муж – Петя. Он – военный, капитан, четыре звездочки на погонах. Узкоплечий, узколицый, невзрачный, он удивительно не глядится рядом с женой. Петя с размаху плюхается на скамейку, обнимает Тамару:

– Томик, Тамура! Ты, наверное, волновалась?

– Нет, я не волновалась, – говорит она спокойно. Не холодно, а спокойно.

– Ты сердишься?

– Да что ты.

– Томка, я работал. А сегодня отгул. Я звонил и не смог дозвониться.

– Я верю, верю. Петя, знаешь, я хочу отпустить тебя.

– Этого я и боялся! – Руки его падают, весь он сражение сникает. – Ничего не осталось ко мне, да? Ничегошеньки?

– Все осталось, мой милый. – Она ласково проводит широкой ладонью по его молодым волосам. – И я хочу, чтобы ничего не портилось. Мне лучше не ждать, не надеяться, пойми меня. Я не из альтруизма. Мне самой так легче.

И вдруг Петя резко вскакивает, поднимает руку, как для удара. Так, по крайней мере, кажется Люське. Но он не опускает руки. Он нелепо тянет ее вверх, и вдруг тихо, но нервно, как-то истошно произносит:

– Я клянусь! Я клянусь! Никогда не огорчу тебя. Никогда не отклонюсь ни на полградуса. Навечно. Навечно. До смерти нашей!

– Тише, – просит Тамара. Она тоже поднимается, обнимает его, и они стоят так некоторое время. Потом объятия распадаются. Он галантно усаживает Тамару на скамейку, из нагрудного кармана вынимает кольцо и надевает на ее ставший широким палец. И кольцо подходит. Дальше следует большой кулон на широкой цепи.

– Тамура-сан, – говорит он уже весело, – мы обручаемся заново. – Потом он отбрасывает шутливую торжественность и добавляет тихо: – Эти восемь лет мы жили дружно. Но теперь я постараюсь сделать тебя счастливой.

Люська глядела, как эти двое идут, обнявшись. Она, Люська, поверила невзрачному Пете, который был ей не очень-то симпатичен, и почувствовала благодарность. Будто он поддержал в ней самой что-то, что пустило ростки, но никак еще не могло пробиться. «Тамура-сан, – твердила она. – Тамура-сан». И как он почувствовал, догадался, что это, только это и нужно Тамаре. «Клянусь!» Хм, «клянусь!». Вот это интуиция! Ай да Петя! Ай да капитан!

Люська выбралась наконец из своего укрытия. Она пошла дальней дорожкой, вдоль соседнего корпуса и все улыбалась благодарно.

Потом ее охватило странное беспокойство, какого она не знала прежде. Ей захотелось плакать, кричать, бежать куда-то. Руки задрожали, деревья и дома расплылись. Она села на крыльцо чужого корпуса.

– Здесь нельзя сидеть, есть скамеечки, – как сквозь туман услышала она. – Что с тобой, девочка?

Но Люся не видела наклонившегося к ней лица, вернее, оно маячило, отплывало, и отвечать было некому. И пошли звенеть колокольчики, и где-то рядом, прямо по траве, помчались сани. Лошади были серые, прозрачные, как тени, а сквозь все это просвечивали деревья и кусты, и надо было идти куда-то, спешить, и она встала на нетвердые ноги и пошла, пошла к своему корпусу, а кто-то держал ее под руку, а потом уже не стало ничего.

***

Бабушка Вера сидела в своих подушках, аккуратно причесанная, торжественная. Перед кроватью, на коротеньком кухонном столе, сладко дышал пирог, были расставлены чашки, конфеты в вазочке. Вокруг стола сидели соседки. Забежали на минутку и так остались.

– Чего это ты, бабка, пируешь? Мы думали – случилось что, раз ты за нами послала.

– Что ж, только и горевать?

И она сообщила шепотом:

– Митя к Нюрке моей вернулся.

– Ну?

– Вот хоть верь, хоть нет! Теперь квартиру вместе строят, переедут. И Люську возьмут.

– А ты?

– А я здесь доживу. Куда меня волочить. Да и в новой-то квартире разводить грязь нечего. Нюрка с Люсей приходить будут, обиходят.

– И мы поможем.

– Вот и ладно. Давайте-ка чаю выпьем на радостях. А уж пироги Нюрка печет – дай бог!

– А где она сама-то?

– На работе. Во вторую смену пошла.

– Все стрижет?

– А как же. Дело прибыльное. И Люсю, скажу вам, научила. Такие прически крутит! Как поправится – тоже работать пойдет.

– Пускай нас украсит, а?

– И вас, и вас. А как же?

***

Алексей пришел, когда Люся спала. Она прежде не спала в это время.

– Ей хуже? – спросил он у той самой молодой красивой сестры, Оли.

– Знаешь, Алеша, – сказала она доверительно, – теперь за ней очень смотреть надо. В больнице вот и то гипогликемическая кома случилась. А ведь ей врач говорил – без сахара не выходи.

– Но ей же нельзя сладкого.

Сестричка поманила его из палаты к своему столу, усадила рядом.

– Слушай, ты ее хорошо знаешь?

– Конечно. Ведь я брат.

– Ну, хватит врать. Это ты другим говори. Знаешь, Алеш, ты мне сперва так понравился, ну, думаю, отобью. Ведь я красивей. А потом гляжу – нет, у нее не отобьешь. Как она отдышалась да стала тут прыгать и смеяться… В общем, она девчонка очень интересная. Живая. Но только чудная.

– Это почему?

– А потому. Не интересуется. У нее болезнь тяжело течет, а она – будто так и надо. В пинг-понг играет, с ребятами по саду гуляет. Анализы сделают – все волнуются, как и что. А она – никогда и не спросит.

– Ну и правильно. На это врачи есть.

– Нет, постой, Алеша. Дело в том, что ее здесь не вылечат.

– Как это?

– Так. Ни здесь и нигде. Ей надо самой. Тут видишь ли какая механика… Ты слушай, я тебе дело говорю: у нее нарушен весь сахарный обмен, то есть то сахару слишком много поступает в кровь, то слишком мало. Вот и надо ей самой следить за этим.

– Как же уследить?

– Конечно, трудно. То этим вроде как бог занимался, а то – простой человек: так хорошо не получится. Но потом она привыкнет, будет чувствовать когда и что. Пусть книжку об этом почитает, что ли, познакомится. Нельзя же так! И ты прочти. Усекаешь?

– Я усекаю.

Алексей вернулся в палату.

Люся спала на белой кровати среди белых стен. У нее были припухшие, детские какие-то губы, длинные серые ресницы и мягкие прямые волосы, тоже неяркие, сероватые. Но больше всего Алексея трогали ее руки – узкие ладони, тоненькие пальцы, – их беспомощность. Да и вся она, Люська, звучала в нем светло, неомраченно. Ничто в ней, доверчивой, пушистой, с открытым взглядом и чистым голоском, ничто не настораживало, не вызывало желания поменять, исправить.

– Люся – светлый человек, – сказала как-то Тамара.

И с тех пор Алексей ловил каждое Тамарино слово: умная женщина!

– Очень интересная девчонка, – сказала красивая сестричка Оля.

И Алексей причислил ее к своим друзьям.

Алексей сидел возле спящей Люси, но его смущало что-то, что находилось позади него, тянуло оглянуться. Он чуть повернул голову и увидел на Тамарином столе знакомый букет. Да, он, нет сомненья! Сам выбирал на рынке, сам нес следом за матерью до больничных ворот. Тамара перехватила его взгляд, улыбнулась, заговорщицки прижала палец к губам:

– Это получила я, за работу. Я очень старалась.

– Они не виделись? – шепотом спросил Алексей.

Тамара покачала головой.

Алексей, легко ступая, подошел и сел возле ее кровати.

– Вы знаете, Тамара, я раньше думал, что Люся мне не нравится. Да, да, не удивляйтесь: влюбился, а не нравится.

– Я понимаю, – улыбнулась Тамара. – Влюбился вопреки себе, да?

– Ага! Я просто тогда не знал ее, – и, покосившись в сторону Люси (не проснулась ли?), зашептал: – Она такая веселая, а это не потому… ну, не потому, что ей всегда весело. Она всё – в себе. Скрытная. Ведь я только позавчера про ее отца узнал. И то от Миши Сироткина.

– А Люся не сказала?

– Спросил – сказала. И про отца, и про сестренку. «Отец, говорит, как хочет, а я ее никогда не брошу, Никогда». Да ведь она к этой сестренке и привыкнуть-то не успела! Это все из-за отца: хочет наказать его – очень уж обиделась. И разлюбила.

– С чего ты взял?

– Потому что, когда любишь, прощаешь все же. А Люся даже в новую квартиру не хочет переезжать – с бабушкой Верой остается. Он вернулся, а она уходит.

Тамара помолчала, потрогала широкими пальцами легкую траву букета.

– Да, все не просто. Ведь она только отца и любила. Я это без ее слов поняла. И теперь любит. Потому и судит строго. И сестренке такой доли не хочет.

Тамара еще подумала, повздыхала.

– А тебе не приходило в голову: Люська, по сути, очень одинока.

– За ней целый хвост ходит, – нахмурился Алексей.

– Да разве нам надо всех?

– Хотя верно. Что они про нее знают? Только что веселая. А вот вы знаете.

– И ты знаешь, Алеша.

Люся открыла глаза:

– Алешка!

Он наклонился, и она зашептала счастливо:

– Через четыре дня меня выписывают. Доктор обещал. Я не буду говорить маме, ладно? Ты сам приди за мной.

Алексей придвинулся лбом к ее лбу:

– Ура! Ура, Птица! Конечно, приду. Все, как ты захочешь.

И сердце ее дрогнуло: «Тамура-сан…»

– Алешка, я все боялась тебе сказать: ведь я ужасно мало знаю. Ужасно. Когда вы с Сергеем говорите… Но ведь, если очень постараться… И потом, я люблю танцевать. Очень люблю. Это ничего?

Он расслабил руки, отпустил ее голову, сказал серьезно:

– Все, что ты делаешь, – хорошо! Ты лучшая в мире девчонка. Ты – светлый человек.

– А ты?

– А я просто хочу смотреть на тебя. Всегда. Пока тебе не надоест. Нет, даже если тебе надоест.

И снова она услышала: «Я клянусь! Я клянусь!..»

Люська притянула к себе его стриженую голову и поцеловала. Впервые. Не стесняясь. При всех. Щедрая радость переполняла ее. Она была открыта для доброго: все мое – тебе! Им! Всем!

Она не думала, но ей казалось, что так, только так оно и бывает в жизни. И пусть никто-никто не решится сказать ей, что все это – редкий дар, прекрасный и высокий. И что тот, кто получил его, может – несмотря ни на что – считать себя счастливым среди людей.