Текст книги "Monpti"
Автор книги: Габор фон Васари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Лицо ее принимает мечтательное выражение.
– Ah, c'était bon… это прекрасно – быть молодым… Ребенок, не знающий никаких забот… Мама умела печь отличные пирожные, она клала в них много изюма. Кофе был когда захотим. Жаль, что ты не мог с ней познакомиться, у меня была такая хорошая мама. Ни у кого нет такой хорошей мамы.
Она долго молчит.
– Рассказывай дальше.
– Ну… Еще был большой лес, а около него огромный роскошный луг. Жанот пасла там коров.
– Кто эта Жанот?
– Маленькая крестьянская девочка. У нас были две красивые, в коричневых пятнах коровы, Россиньоль и Шарман. Знаешь песенку:
J'ai deux grands boeufs, dans mon étable Deux grands beufe, marques de roux. La charrue est en bois d'érable. L'aiguillon en branche de houx…
В моем хлеву два рыжих быка, Два рыжих быка больших. У кленового плуга древесина крепка. И хворостина – одна на двоих…[8]8
Перевод А. Гугнина.
[Закрыть]
Она напевает приглушенным голосом.
– Не знаю эту песенку.
– Жаль.
Это все равно как если бы я ей пропел венгерскую песню. В наших воспоминаниях нет ничего общего.
– У меня до сих пор еще есть маленькое платьице в горошек, которое я тогда носила. Я сохранила его как сувенир.
– Покажи.
Она снова разбирает туалетный столик и достает из чемодана поблекшее платьице.
– Вот это.
– Сколько тебе лет было тогда?
– Десять.
Благоговейно прижимает она к себе выцветшее детское платье.
– Я так люблю свое детство. Скажи, разве это не удивительно: мы так далеко друг от друга появились на свет – в двух чужих странах – и все же встретились.
Она кладет на колени платьице и долго смотрит на него.
– Скажи, я, по-твоему, красивая? – спрашивает вдруг.
– Ты очень красива.
– Тогда буду рассказывать дальше. В десятилетнем возрасте я поступила в пансион в Лионе, но перед этим умер Жозеф.
– Кто это был?
– Мой брат. Однажды вечером, была уже осень, он простудился в горах. Был ужасный град, он бежал домой, но споткнулся о камень и упал. При этом он вывихнул себе ногу, его нашли уже поздно вечером, когда он наполовину окоченел. Два дня спустя он умер. Бедный Жозеф.
– А когда умерла твоя мама?
– Мне тогда было пятнадцать лет. Меня привезли из пансиона на похороны. У мамы всегда было неважно с сердцем. Я и сейчас вижу ее сидящей перед камином: она посматривает в сад и листает большой молитвенник. Иногда она хваталась рукой за сердце. Это было зимой. В саду дрались вороны, снег скрипел под ногами. А потом я увидела маму уже в гробу. У нее было такое незнакомое, осунувшееся лицо. Папа ни с кем не разговаривал, целый день ходил молча из угла в угол и тихо закрывал за собой двери. Никто не успевал заметить, когда он входил в комнату и когда выходил. После похорон он тоже был очень странный. Когда он провожал меня на поезд, то прощался со мной как с чужой… Лишь когда вагон тронулся, он очнулся и крикнул мне вслед: «Прощай, моя маленькая девочка, прощай…» Его я тоже увидела еще раз, только уже в гробу. Он умер совершенно внезапно, кровоизлияние в мозг… и после похорон…
Она рассказывает дальше тихим, глухим голосом. Передо мной медленно оживает картина…
Обе девушки после траурной церемонии проходят по родительскому дому, чтобы проститься с мебелью, картинами и всеми другими свидетелями счастливых лет.
«Смотри, папина тросточка треснула… видишь? Я хочу ее взять себе».
«А я возьму его очки».
Они плачут совсем беззвучно, обнявшись. Старые предметы мебели сумрачно молчат, словно обидевшись.
С гор дует холодный осенний ветер, сквозь оконные щели он проникает в комнаты. Где-то оставили открытым окно, и теперь оно скрипит от порывов ветра.
Обе девушки сразу начинают искать друг дружку, как только на минуту расходятся, они не в силах расстаться.
«Эй, Анн-Клер, зайди в дом, а то простудишься!» «Ветер ледяной, а бедный папа там на кладбище…» Два дня спустя дом запирается. Появляется родственник – худощавый мужчина с невероятным тембром голоса. Он говорит очень много и быстро. Своими холодными пальцами хватает руки девушек. Он собирается все уладить.
Они идут на вокзал. По дороге не разговаривают. То одна, то другая отворачиваются: не хотят показывать, что они плачут.
«Подожди, я так устала».
Обе оглядываются на конек крыши, который все еще виден издали. Ветер сопровождает их часть пути, но потом все становится прошлым.
Подходит поезд…
Перед сторожкой обходчика куры важно склевывают зернышки. Смотритель ест яблоко, он откусывает невероятно большие куски и при этом так смешно таращит глаза…
– О Monpti…
Красивые глаза затуманены слезами.
– Что ты потом делала?
– Я не смогла вернуться назад в пансион. Мы переехали в Париж и жили тут вместе. Затем Ивонна вышла замуж и перебралась в Лион. Я должна была ехать с ней, но тут познакомилась с тобой…
Грустное настроение охватывает нас обоих. Словно тени умерших сидят рядом и наблюдают за нами.
Ее белокурая головка покоится на моем плече, горячая слеза падает прямо на руку.
– Анн-Клер, глупышка, услада моя, каждый когда-нибудь умирает. Я тоже, и ты тоже. Мы не можем умереть все сразу. Кто-то уходит раньше, чем остальные. Но до той поры мы должны жить. Каждому положены колыбель и гроб. Слезы не помогут мертвым, не помогут и нам. Вспомни Библию. Иисус призывает одного из своих апостолов последовать за ним. «Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего». Но Иисус сказал ему: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».[9]9
Матфея, 8, 21–22.
[Закрыть] Мертвый – это снятая одежда. Кто видит лишь до могилы, тот при жизни мертв. Кто плачет, сомневается в Господе…
– Я больше не плачу.
Она прильнула ко мне и протягивает мне свои теплые, благоухающие губы.
– Нужно быть веселым, радоваться жизни. Мы должны любить друг друга и не доставлять никакого огорчения…
Ее светлые локоны щекочут мою щеку. Сквозь тонкий халатик я ощущаю тепло ее тела, слышу биение ее сердца. Сейчас она отдастся мне – но кто-то сдерживает мою руку. Мои же слова снова возвращаются ко мне.
«…не доставлять никакого огорчения…»
Есть любовь, которая – грех.
А как насчет того, чтобы жениться на ней?
Можно ли связать два разных мира тонкой нитью любви? Могу я жениться на француженке, живущей совсем в ином мире? У нее ничего общего с венгерской жизнью. Если даже она пронесет свою любовь через любое национальное чувство, воспоминания, благодаря языку живущие в ней, нельзя стереть, и эти воспоминания будут становиться все сильнее, чем дальше она будет удаляться от родины.
Поймет ли когда-нибудь Анн-Клер, что значат для меня тюльпан, горшок с геранью? Пушта… крестный отец… специи… звон колокола в сельской церкви… Здравствуйте! Доброй ночи!
– Анн-Клер, послушай. Жил однажды в Париже великий венгерский поэт. Звали его Андреас Ади.
– Я слышала о нем.
Я по ее глазам вижу, что она лжет. Она делает это ради меня. Инстинктом она чувствует, что должна знать его, раз он что-то значит для меня.
– Хочешь, прочту одно его стихотворение?
– Да.
– У меня есть французский перевод. Кому он принадлежит, я не знаю. Вот, послушай:
La lettre de Zozo:
Un gars arriva à Paris,
Dont l'argent, les baisers lurent étrangers.
Mon pauvre Charles, il faut me pardonner…
Письмо Зозо:
В Париж приехал раз студент,
Все было из других миров – и поцелуй его, его монеты.
Мой бедный Шарль, не вправе ты ругать меня за это…
– Прекрасно, – говорит она без тени убежденности, совершенно бесцветным голосом, как если без всякого воодушевления сказать: «У меня болит голова». Н-да. Мы различные миры и напрасно пытаемся найти настоящий контакт. Мы в этой жизни заблудились, встретив друг друга, и этим все сказано.
Даже лучше, что между нами ничего не произошло. То есть так, скорее, прекраснее, но не лучше, конечно, нет. И все же было бы легкомыслием в угоду преходящим радостям обрекать друг друга на неизбежные огорчения в будущем.
Господь небесный, дай мне знать, где должна обрываться любовь, пока она не причинила другому горя; я этого не знаю. Возможно, ее боль, когда мы позднее разойдемся, будет не меньшей оттого, что я ее теперь не взял. Но я и не хочу совсем уходить от нее. Я сам не знаю, чего, собственно, хочу.
В таких случаях не размышляют. Однако разумно ли это?
Анн-Клер склоняется ко мне, две ее голых груди вырываются из плена рубашки. Две большие, неожиданно расцветшие белоснежные розы.
Может, я борюсь с тенью? Что даст мне взамен жизнь за то, что я всегда и от всего отказываюсь? Снова на ум приходит Библия:
«…а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; И любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли…»[10]10
Книга Екклезиаста, 9, 5–6.
[Закрыть]
Живая жизнь живущих должна проживаться, ибо мертвые уже ничего не чувствуют.
– Анн-Клер.
– Будь добр со мной, – шепчет она глухим голосом.
– Ты хочешь быть моей, скажи?
– Да, но обожди немного, у меня сердце так колотится.
Неожиданно кто-то стучит в дверь.
Она вскакивает, рубашка сползает вниз, но у нее нет времени думать об этом. Она накидывает на себя халат.
– Что это?
– Стучали. Не шевелись.
– Кто?
– Не знаю. Боже мой.
Стук сильнее. Она шепчет в отчаянии:
– Не знаю, заперла ли я вообще. Если кто-нибудь откроет…
Стучат еще сильнее.
– Посмотри, кто там. Я тем временем спрячусь.
Я быстро надеваю пиджак, в один прыжок оказываюсь на кухне и закрываю за собой дверь. Кто-то открывает дверь в коридор.
– Телеграмма! Пауза.
– Спасибо.
Дверь закрывается. Нервный треск разрываемой бумаги.
Я осторожно выглядываю из кухоньки.
Посреди комнаты напротив меня стоит Анн-Клер и держит в руках телеграмму. Спешно наброшенный халат распахнулся, и ее обнаженное тело светится в маленькой комнатке. Одной рукой она удерживает волосы, словно пытается остановить золотой водопад. Глаза совершенно мутны, она уставилась на меня, забыв про свою наготу; на лице написан ужас вместо чувства стыда. Бумага мелко дрожит в ее руке.
– Что там? Что случилось?
Она стонет тихо, как маленький ребенок, и быстро трет лоб тыльной стороной ладони.
– Monpti… Monpti… Моя сестра тоже… мертва… теперь у меня… никого… на… целом свете… никого… кроме тебя…
Тридцать пятая глава
Воскресенье. Весна. Вечер в предместье. Белье, вывешенное для просушки в окнах и дворах прокопченных, грязных арендных домов, блестит на солнце. Как будто по случаю прихода весны в городе вывесили флаги.
На скамейках всюду развалились неопрятного вида парни, перед ними, хрипло хихикая, стоят девицы, переминаясь с ноги на ногу, – девицы, цвет лица которых разительно отличается от цвета шеи.
Это сезон девушек, холодный и сырой март. Теперь даже О– и Х-ногие шествуют гордо и независимо. Весна разделила на две половинки даже огромную бесформенную грудь домовладелицы, что сидит в воротах. Старички-пенсионеры постукивают тросточками по мостовой и поворачивают морщинистые лица к бессильному солнцу. Глаза их слезятся на свету, они все время щурятся.
Двое встречаются и целуют друг друга в щеки, каждый троекратно, совсем как по регламенту визитов в княжеские дома. Потом молча стоят рядом и не произносят ни слова. После короткой паузы целуются снова и идут дальше… Они родственники и ничего общего друг с другом не имеют, их поцелуи вызваны лишь тем, что двое когда-то давно любили друг друга и состояли в родстве. То есть кто-то завел шашни с женщиной и не смог вовремя смыться.
Смешно. Своих друзей и знакомых любой может тщательно отобрать, но родственников, с которыми проводят затем всю свою жизнь, получают с колыбели; и всегда это очень смешанное общество.
Деревья, посаженные вдоль тротуара, еще безнадежно голы, но их застывшие ветви уже обдувают ветры, пахнущие весной.
Скоро весна.
Хорошо сидеть под каким-нибудь жалким деревцем и рассматривать маленькие клейкие припухлости на кончиках ветвей: почки, называемые «буржон». Воздух пьянит, одурманивает. Плетельщик кресел громко, словно сумасшедший, зазывает заказчиков, «хэндли» прямо-таки щебечет… У мясника на толстой красной шее вскочил фурункул; булочник встает в сетчатой рубашке перед своей лавкой и с интересом смотрит на дождевую воду, сбегающую в канализационный люк, к тому же еще и курит, делая глубокие затяжки.
Люди предместья всюду разгуливают и плюются. Если кто радуется – он сплевывает, у кого горе – то же самое.
В половине шестого я возвращаюсь домой.
Воздух в комнате спертый. Черные трубы на крышах купаются в солнечных лучах. Я открываю окно. На старом дворе деревья потихоньку выбрасывают свои листочки. Какое-то далекое окно так сильно отражает солнечный свет, что сразу ослепнешь, стоит только взглянуть в ту сторону.
Последние дни выдались печальными. Анн-Клер уехала в Лион на похороны сестры. Уже два дня, как она вернулась, но почти не разговаривает. В основном плачет.
Сегодня в шесть вечера она придет ко мне.
Я подвигаю невозможно окрашенное кресло к окну и курю.
Уже шесть часов. Давно смеркается. В дальних окнах зажигается свет, приближается вечер. Прохладный парижский весенний вечер. Я смотрю на звезды, одна за другой они просыпаются на небе. Сегодня я чувствую себя так чудесно. Не знаю почему. Бывают иногда такие дни.
Позднее становится еще прохладнее. Я закрываю окно.
Шесть часов минуло.
Я сажусь за стол и не знаю, с чего начать. Как только я слышу шаги на лестничной площадке, мне кажется, что это Анн-Клер. Бедная маленькая Анн-Клер…
Три четверти седьмого.
Семь.
Половина восьмого.
Определенно опять какую-нибудь глупость сделала, поэтому так опаздывает. Может, встретила старую знакомую, которую давно не видела.
«О, привет! Вот это сюрприз! Как дела?»
«Дай-ка посмотреть на тебя, ты выглядишь просто блестяще! Что поделывает Поль?»
«Ничего. С ним покончено».
«А ты его так любила. Как ты постройнела! Где ты работаешь?»
Здесь, наверху, я больше не выдерживаю и спускаюсь вниз, чтобы ждать перед отелем, жду, расхаживая взад и вперед, слежу, чтобы не прозевать ее, потому что ключ у меня.
Башенные часы на церкви Сен-Жак-дю-От-Па бьют восемь.
Она опоздала уже на целых два часа.
Сегодня после обеда на нее навалились дела, ей надо было шить или стирать, я уже не помню, что она говорила.
Возможно, у нее часы остановились, поэтому она опоздала. Я мог бы пойти навстречу ей, но она наверняка уже давно в пути, и мы лишь разминемся.
Я начинаю мерзнуть. Поднялся холодный ветер и продувает улицу Сен-Жакоб. Прохожих все меньше.
В три четверти девятого я снова поднимаюсь к себе. Ноги мои ходят ходуном. Глотка совершенно сухая из-за частого курения.
Я падаю на постель, не раздеваясь.
В девичьем пансионе звонят ко сну. Шеренгой по двое девушки отправляются в спальную залу. Белокурые и темноволосые курчавые головки оживленно шушукаются между собой. Втайне они наверняка желают директрисе умереть или по меньшей мере тяжело захворать.
Десять часов.
Закрываются ворота гостиницы.
Она опоздала на целых четыре часа. Это я уже ничем не могу объяснить. Что-то, должно быть, случилось, но не знаю, где и что именно. Куда мне обращаться? Если бы хоть увидеть, где она сейчас и что делает…
Внизу звонят.
Может, это Анн-Клер.
Короткие шажки быстро и возбужденно приближаются вверх по лестнице. Это она. Я выхожу в коридор, спускаюсь вниз по лестнице ей навстречу.
Молодая девушка поднялась на третий этаж и смотрит на меня с удивлением.
Перед ней распахивается дверь, резкое световое пятно падает в коридор, освещая девушку, мужской голос ревет:
– Только не говори мне, что твоя бабушка при смерти, а то я заеду тебе будильником по голове!
Может, она еще придет, приходят же другие, которые запаздывают, как я только что убедился. Снова звонят.
Я слышу тяжелые шаги – поднимается мужчина. Это меня не интересует.
Я возвращаюсь в комнату и принимаю решение больше вообще ни о чем не думать.
Но вообще-то так просто это вынести невозможно.
В мою дверь стучат. Кто это может быть? Это не Анн-Клер. Я бы тотчас узнал ее шаги.
– Entrez! Войдите!
Высокий, тщательно выбритый мужчина лет пятидесяти.
– Это вы? – спрашивает он, считывая мою фамилию с листка бумаги.
– Да.
Он снова смотрит на листок, словно желая удостовериться, что все правильно.
– C'est bien vous! – констатирует он. – Идемте сейчас же со мной. С вашей женой приключилась большая неприятность.
– Моей женой?
– Ее переехал автомобиль.
– Где она?
– Она лежит в госпитале Кошэ и хочет вас видеть. Кто моя жена? Это, должно быть, Анн-Клер.
Внизу ждет машина. Мы садимся. Я забыл сказать мужчине, что у меня нет денег. Еще и это. Что делать? Может, сказать ему прямо сейчас? Еще не совсем поздно.
Машина мчится по весело освещенным улицам, наконец мы останавливаемся перед большим мрачным зданием. Главное – спокойнее. Только сейчас я замечаю, что это больничная машина. «Скорая помощь».
– Посидите пока, – говорит мой спутник и выходит.
Приоткрываются большие ворота. Машина ныряет в больничный двор и останавливается перед светлой высокой стеклянной дверью. Откуда-то появилась монахиня. Она не произносит ни слова, словно мы для нее не существуем. Она засовывает руки в белые рукава своей одежды, как в муфту, голову держит опущенной. На толстой цепи висит крест; цепь позванивает, когда она проходит мимо нас. Фигура ее растворяется в темноте.
– Идемте за мной, – говорит мужчина, вернувшись, и проходит, не оглядываясь на меня, но перед этим успевает протянуть руку шоферу.
Мы проходим через сад, то тут, то там на фоне неба видны контуры больничных коттеджей. Одна-две глухо светящихся звезды обозначились на небе.
Никто не попадается нам навстречу.
Неожиданно мой провожатый останавливается перед одним из коттеджей и пропускает меня вперед.
Мы поднимаемся на одну-две ступени. Затем через широкую двойную дверь попадаем в коридор, выложенный светлой плиткой.
– Дело не так уж безнадежно, – говорит мой спутник, словно это только что пришло ему в голову.
Сиделка выходит из-за окрашенной в белое двери. За ней я на мгновенье вижу при слабом коридорном освещении длинные двойные ряды белых кроватей.
Только спокойнее. Не следует сразу пугаться при виде такого обилия белого. Знак невинности тоже белый.
– Вы супруг? – слышу я голос сиделки, неожиданно обернувшейся ко мне. – Пойдемте со мной.
Сомнений нет, Анн-Клер назвалась моей женой. Я вижу, она не потеряла присутствия духа. Мужчина был прав, ничего страшного не будет. В нескольких местах содрана кожа, безобидные царапины. Французы такие осторожные, пожилые женщины с простыми болями в животе уже ложатся в больницы.
Открывают дверь, сиделка пропускает меня вперед.
В комнате Анн-Клер нет. Мы находимся в своего рода бюро, двое мужчин в белом говорят друг с другом, покуривая сигареты.
– …Processus xyphoideus… flexura duodenojejundis и прекрасный экземпляр mal caduc.
Один из них с удивлением воззрился на нас. Сиделка что-то говорит ему.
– А, – говорит он и с любопытством смотрит на меня. – Этой маленькой очаровательной блондинки?.. Да, прошу вас, можете пройти.
Он подходит к умывальнику и открывает кран.
Второй, от которого разит эфиром, выходит и уже в дверях спрашивает:
– Ты что сегодня вечером делаешь?
– Я позвоню тебе.
– О'кей.
– Так идемте же! – нетерпеливо говорит сиделка и теребит меня за рукав. Мы проходим еще одним коридором.
– Пожалуйста… что случилось с моей женой?
– Ее переехал автобус. Вы что, не знаете? – поражена она.
– Где?
– Идемте, идемте.
Мы входим в огромную палату. При свете красноватой лампочки видны женщины-пациентки, лежащие в кроватях. Они поворачивают головы при нашем появлении и смотрят на нас. Одна из них приподнимается в постели, белое пятно в сумраке – как будто оживший в ночи труп.
Анн-Клер? Нет, это не она.
Женщина хнычет, когда мы проходим мимо нее:
– Madame, c'est terrible! Это так ужасно! Сиделка не отвечает, спокойными быстрыми шагами проходит дальше.
Какая из этих женщин Анн-Клер? Мой взгляд боязливо прыгает от кровати к кровати, отыскивая ее белокурую голову. Ее здесь нет. Мы проходим всю палату и теперь находимся в следующем коридоре, откуда есть проход в небольшую палату.
Вторая санитарка спешит мимо нас и роняет на ходу:
– Номер одиннадцать: ей совсем плохо.
Она не ждет ответа и торопится дальше, оставляя за собой шлейф эфирного запаха.
Моя сиделка открывает дверь, заглядывает внутрь и говорит:
– La voilà! – С этим она оставляет меня стоять. Совсем небольшая палата, внутри только кровать и ночной столик… Между двумя высоко поставленными подушками полусидит-полулежит Анн-Клер, она улыбнулась, завидев меня.
– Servus, – говорит она на венгерский манер.
– Что случилось?
– Закрой как следует дверь. Никто не слышит? Я сказала, что я твоя жена, только затем, чтобы ты побыстрее приехал. Ты сердишься?
– Ради Бога, что с тобой стряслось?
– Дурацкая машина наехала на меня.
– Где тебя переехали?
– На рю Ги Люссак, недалеко от тебя. Наклонись, я хочу тебя поцеловать.
– Где у тебя болит? Твои ноги?..
– О, я не умру от этого, не бойся.
– Что сказали врачи?
– Что я не должна двигаться. Знаешь, уже было так поздно. Я ведь хотела быть у тебя в шесть часов. Я так ужасно спешила и не смотрела по сторонам, когда шла по улице. Неожиданно кто-то закричал, но не я, – и вот я тут. А как ты?
– Тебе больно?
– Нет. Мне делают уколы. Я только устала и ослабла, но это оттого, что я потеряла немного крови.
– Анн-Клер, ma petite, почему ты была так невнимательна к себе?
Она тихо улыбается:
– Ты напуган, Monpti? Ты любишь меня?
– Боже мой, Боже мой, нас преследуют одни несчастья.
– Ну, это первый раз. Подойди, я хочу погладить твои волосы. Врачи сказали, что через две недели я снова буду здорова. Знаешь, я почти не чувствую своего тела, такое впечатление, что у меня его вовсе нет. Это от большого количества уколов.
– Так?..
Временами она закрывает глаза, и лицо ее искажает легкая гримаса.
– Сядь ко мне на постель.
– Нет… я не сяду.
– Ну, говори, я тебя буду слушать, только не надо меня бранить…
– Через две недели ты будешь опять дома, Анн-Клер… Это точно… Это ведь и не так страшно… Возможно, ноги у тебя еще немного поболят, но это пройдет… Скажи, они сейчас болят?
Она не отвечает. С закрытыми глазами она лежит не двигаясь. Лицо ее распрямляется, она дышит равномерно, словно заснула. Я стою у края кровати и слышу, как где-то захлопнулась дверь. Тихими, быстрыми шагами по коридору проходят люди.
Неожиданно Анн-Клер шевельнулась, она открывает глаза и долго, испытующе смотрит на меня, словно не узнавая.
– Ты закрыл окно? Нужно закрыть обе двери… Она поднимает правую руку и делает ею какое-то движение в воздухе. Она смотрит на меня так отчужденно и зло, как никогда прежде. Я затаив дыхание слежу за ней.
– Анн-Клер…
Она долго всматривается в меня. Наверное, хочет что-то сказать. Затем снова утомленно закрывает глаза. Пальцы ее нервно дергаются на одеяле, будто собираются разгладить его.
Теперь она что-то говорит, совсем тихо, несколько раз повторяет одно и то же. Я склоняюсь над ней, чтобы расслышать, какое слово срывается с этих бескровных губ, становится громким в этой белой комнате, чтобы достичь того, кто уже не живет более, но, возможно, сможет услышать.
– Maman… Мама…
Неожиданно она открывает глаза и с изумлением глядит на меня. Взгляд ее ясный и теплый.
– Monpti… врач сказал, что я очень красива.
– Хочешь чего-нибудь?
– Хорошо, что ты здесь. Она закрывает глаза и спит. Тихо входит сиделка.
– Сейчас вам лучше уйти.
– Да.
Я наклоняюсь и целую руку Анн-Клер.
Она ровно дышит. Светлые волосы неухоженными матовыми локонами в беспорядке падают ей на лоб и шею.
В справочном окне мне ничего не хотят говорить о ее состоянии.
