Текст книги "По агентурным данным"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Двери распахиваются, столб ледяного воздуха, словно живое существо, входит в помещение барака. А там, за колючей проволокой внутреннего двора – конвоиры со злобно лающими собаками.

ИЮЛЬ 1945, Дубровицы

Грузовик был оставлен в пяти километрах от деревни, в лесу, в овраге, недалеко от дороги, ведущей в горы. Рудольф тщательно закидал его ветками и пошел к деревне, огибая встречавшиеся на пути болота. На темно-зеленых кочках яркими оранжевыми горошинами сидела морошка. Ее в этом году была пропасть, бабы чуть не каждый день ходили в лес. На подступах к нему, на открытых полянах заалела из-под узорчатых листочков земляника, и ее тоже собирали, любовно и неутомимо.

Он шел к деревне, думая о том, что вот еще одна операция успешно завершилась, что его личный счет пополнился еще на некоторое количество денежных знаков. И, как обещал майор, скоро они выберутся из этой дыры. Еще одна акция, крупная акция – и все. И, может быть, скоро он вернется домой. Заслужил. Имеет право. Только бы им везло так же, как до сих пор. Его талисман хранил его, и он верил, что будет хранить и впредь.

Рудольф непроизвольно поднес руку к горлу – оно все еще болело после схватки на складе. Он поднес руку. и замер. Цепочки на шее не было! Он мгновенно вспотел, шаря по телу. Нет, ее не было. Не было, следовательно, и медальона. Он опрометью вернулся к грузовику, разметал ветви, обшарил кабину, потом кузов, где была спрятана военная форма – медальон пропал. Этого не должно было быть! Это было ужасно! С того момента, когда они покинули склад, и до минуты, когда он съехал в этот овраг, из машины он не вылезал. В диверсионном лагере они пробыли не более пятнадцати минут, пока разгружалась машина. Получалось, что он оставил амулет там, на складе, пока боролся с русским. Его талисман остался в ручищах русского борова!

Рудольф почти бегом преодолел километры, отделявшие его от деревни, и ринулся прямо в сельсовет. К счастью, майор был один, и Рудольф, перейдя от волнения на немецкий, выпалил:

– Кажется, я оставил на складе свой медальон!

– Тот, с рунами?

– Да!

– Черт! Как тебя угораздило? Ладно… Будем надеяться, они не разберутся в знаках.

– Вы не понимаете, господин майор! Человек, который сделал для меня эту вещь, предупреждал, что если я потеряю ее, меня ждут несчастья! Я должен вернуться туда. Я должен найти медальон!

– Ты рехнулся? – прошипел майор. – Ты, Зингер, мюнхенский уголовник, а не цыган-конокрад, чтобы верить во всякую чепуху! А несчастье случится, это точно! Если отправишься искать свою безделушку, мигом окажешься в подвалах НКВД, понял? Не смей уходить из села! Я запрещаю тебе! И не смей говорить по-немецки. Даже когда мы наедине! Сколько раз повторять? Еще раз услышу, напишу рапорт! Не выводи меня из себя! Понял?

– Понял, господин майор!

– Ступай.

Рудольф вышел из хаты с табличкой «Дубровицкий сельсовет», хлопнув дверью – все, чем он мог выразить бушевавшую ярость. Он шел, опустив голову, не видя, как озарилось радостной улыбкой лицо семнадцатилетней Оксаны, которая шла ему навстречу.

– Здравствуй, Анджей! – тихо сказала она, когда они поравнялись.

– Здравствуй, девонька, – через силу улыбнулся он в ответ. – Куда ты?

– К Мирославу Иванычу. Он муки обещал дать.

– Ну иди-иди, милая. Он у себя.

Рудольф прошел мимо девушки, едва сдерживая себя: первый раз он получил приказ, который не мог, не хотел выполнять. Первый раз майор откровенно посмеялся над ним, показал, что он, Рудольф Зингер, ничего не стоит, поскольку самая дорогая для него вещь тоже ничего не стоит. И ему хотелось ударить, изметелить ногами, превратить в кровавую тряпку любого, кто попался ему на пути.

Он вошел в избу, плотно закрыл дверь. Марья подняла голову от корыта. Она стирала, пенное кружево окутывало полные локти.

– Анджей! Где ж ты пропадал? – ласково пропела женщина, отирая руки фартуком, бросаясь к нему. – Куда ж ты все ходишь, коханый? Уйдешь, ничего не скажешь, придешь, молчишь. Я ж тебе теперь, считай, жена. А ты от меня по ночам прячешься! Смотри, пожалуюсь Мирославу Иванычу! – озорно сверкнула она глазами и обняла его, прижалась пышным телом.

Эти слова стали последней каплей. Он отшвырнул ее с такой силой, что женщина упала. Удары сапога посыпались на тело, он шипел:

– Мирославу? Иванычу? Пожалуешься? Деревенская сучка! Это ты-то жена? Шлюха! Да ты же меня лет на десять старше, да я тебя.

Марья голосила, чем заводила его еще сильнее. Он бил и бил ее, до тех пор, пока в хату не ворвался дед Шмаков и не вылил на него ведро ледяной воды, после чего поднял окровавленную Марью и увел к себе.

Оставшись один, Рудольф выпил стакан самогона и забылся тяжелым сном. А ночью ушел из села.

ИЮЛЬ 1945, Львов

Рудольф добрался до города на попутках. Еще полчаса – и он у склада. Удивительно, что на всем пути ему не ни разу не встретился патруль, никто не проверял документы. И хотя были они в полном порядке, одинокий мужчина, блуждающий по ночным улицам, всегда вызывает подозрение. Его могли бы задержать для объяснений. То, что этого не произошло, Рудольф расценил как благоприятный знак. Он подкрался с тыльной стороны ограды, затаился, наблюдая за мерными шагами солдата охраны, выбрал удобный момент, перемахнул через ограду, метнулся к зданию и успел затаиться у пожарной лестницы, поднимавшейся вверх по наружной стене здания. За углом здания, около дверей склада, стояли двое охранников. Они курили, разговаривая о чем-то вполголоса. Рудольф слышал их голоса. Похоже, они не собирались покидать пост, и выход был один – попасть в здание через крышу. Он начал подниматься по лестнице, выбирая те промежутки времени, когда охранник, отмерявший шаги вдоль ограды, максимально удалялся от него. Подъем занял около часа, но прошел благополучно. Далее он нашел на крыше вентиляционное окно, пробрался сквозь него под крышу склада, осветил фонарем пространство, отыскивая место, где схлестнулись они с русским. Это место обнаружилось по густым темным пятнам крови, которые расползлись по полу замысловатым географическим рисунком. Перехватывая руками балки, он достиг верхних ярусов стеллажей, спрыгнул на них, начал спускаться вниз, цепляясь за металлические вертикали. Спрыгнув на землю, он включил фонарик, чтобы осмотреться. И в этот момент за его спиной раздался звук, похожий на тихий свист. Рудольф вздрогнул, выхватил револьвер, одновременно выключил фонарь, отпрыгнул в сторону, оглянулся.

На фоне стеллажей вырисовывался силуэт мужчины. Тот стоял неподвижно, в его руке угадывалось оружие, но он не стрелял.

– Эй, ты что-то ищешь? – раздался мужской голос. Человек говорил по-немецки.

Зингер, не спуская пальцев со спускового крючка револьвера, осветил говорящего фонариком. Тот держал наизготове вальтер, в другой руке был зажат его, Рудольфа, медальон на разорванной цепочке!

– Кто ты? – мгновенно охрипшим голосом спросил Зингер.

– Друг. Хочешь получить эту вещь обратно?

– Да. Что тебе за нее надо?

Незнакомец хорошо говорил по-немецки, слишком хорошо. Откуда здесь немец? Это походило на провокацию. Но медальон! Он держал в руке медальон. Рудольф тянул время, думая, как получить свою драгоценность. Он сам был на мушке, и вопрос стоял: кто кого? Так, по крайней мере, думал сейчас Рудольф.

– Так что тебе надо? – повторил он вопрос.

– Это плохое место для разговора, парень. Могу сказать только, что я тебе друг.

– Друг с пистолетом в руке?

– Ты ведь тоже держишь пушку. Убери, тогда поговорим.

– Отдай мою вещь, вот тогда и поговорим, – чувствуя, что от напряжения теряет самообладание, ответил Зингер.

– Лови!

Мужчина сделал движение, которое показалось Рудольфу подозрительным, своего рода обманкой. Дальнейшее произошло практически одновременно: не выдержав, он выстрелил, мужчина упал, в воздухе мелькнула цепочка, тут же в темном помещении склада вспыхнул яркий свет, чей-то голос прокричал в рупор: «Вы окружены, сдавайтесь!» Рудольф видел, как в помещение врываются вооруженные люди. Он кинулся в лабиринты стеллажей, отчаянно карабкаясь вверх.

Оглянувшись, он увидел лежавший под нижним ящиком медальон. Его округлый край едва виднелся. Но вернуться за ним сейчас было невозможно. Раздались выстрелы, Рудольф затаился за каким-то ящиками, наблюдая в щель, выжидая момент, чтобы двигаться дальше. Но дальше случилось нечто совершенно непредвиденное: раненый им мужчина приподнялся и выстрелил в лампу под потолком. Помещение склада погрузилось во тьму, Рудольф с неимоверной быстротой взлетел вверх, зацепился за балку под крышей, подтянулся, вполз на нее и распластался на толстой перекладине, переводя дух. Внизу мелькали лучи фонарей. Мужчину заставили подняться. Рудольф слышал, как его допрашивают: «Фамилия, документы. Кто здесь был с тобой?… Где второй?» Не получив ответа, отвесив пленнику несколько ударов, его поволокли к выходу.

Рудольф выскользнул сквозь оконце и, ожидая каждую секунду воя служебных собак, спустился вниз по той же лестнице. Как ни странно, внизу было тихо. Лишь одинокий охранник все мерил шагами забор.

Рудольф перемахнул через него и скрылся в ночной темноте. К утру он вернулся в село, решив ничего не рассказывать майору. Пусть пройдет день-другой. Там посмотрим.

Но кто этот человек, поджидавший его, пытавшийся вернуть ему драгоценность? Человек, которого он принял за провокатора, особенно, когда на складе обнаружилась засада. Человек, которого он ранил, но не услышал ответного выстрела. Этот человек мог выдать его и не сделал этого. Этот человек хотел пойти на контакт, но не успел убедить его, Рудольфа, в своей лояльности.

Теперь он жалел, что не поверил незнакомцу. Майор осточертел ему, ему осточертело это село с его голодом, с его крикливыми, любопытными, жадными до мужиков бабами.

И может быть, другие силы могли бы принять его в свои ряды.

ИЮЛЬ 1945, Дубровицы

Он облюбовал для себя пустую хату на выезде из села. Понимал, что Марья его назад не пустит, да и не надо. Баб целая деревня, не пройдет и суток, кто-нибудь да приголубит. Любят они, русские бабы, нашего брата жалеть, усмехался он про себя. На жалость самую гордую и неприступную можно взять. Да так и с Марьей было. Первая красавица на деревне, молодая вдова, она поначалу и не глядела в его сторону. А стоило ему разжалобить ее россказнями о погибшей от рук фашистов невесте. И вот она Марья – бери не хочу!

Теперь-то все кончено. Побоев она ему не простит. Ну да и черт с ней, снова подумал он.

Хата, которую он занял, принадлежала семье Жебру-нов. Дед Жебрун и его сноха Ярослава были повешены немцами за связь с партизанами, об этом ему Марья рассказывала. Было это около года тому назад. С тех пор в хату эту никто не заходил.

А смешно у них здесь: каждый мужик, у кого дети свои семьи завели, сразу же дедом становится. Так и зовут: дед Жебрун, дед Шмаков. А подумать: какой этот Шмаков дед? Ну и что, что внучка есть? Ему пятьдесят лет, Марья говорила. Вон, майор, всего-то на десяток лет моложе, и хоть куда! Такую любовницу в городе содержит – закачаешься.

Это все от дикости. Вроде как прожил полвека, и хватит о грешном думать.

Набожные, сил нет. В каждой хате иконы. И все крестятся, все Деву Марию поминают.

А вера – дело интимное. Я – и Бог! У нас с ним свои отношения. И никаких икон не нужно. Медальон на шее, вот и все.

Он опять вспомнил об амулете, валявшемся сейчас на грязном полу склада. И сердце его сжалось от боли. Осквернить такую святыню, это как распять мать или отца. Ни за что он не оставит там медальон, непременно пойдет за ним снова. Очень удачно, что амулет завалился под полку стеллажа и его не видно. А полы на этом складе не моют годами, усмехнулся он. Русские такие свиньи! Да и западэнцы местные не далеко ушли. Что касается новой засады. Это вряд ли. Им и в голову не придет, что он может снова рискнуть жизнью. Дважды войти в реку. А он рискнет! Риск – благородное дело!

А хата справная, по здешним понятиям, конечно. Широкая лавка у крепко сколоченного стола, печь сияет побелкой, на ней – горшки, всякая прочая утварь. За печью еще одна лавка с матрасом, плотно набитым сеном. Лоскутные одеяла, иконы в углу и рушники, рушники. Прямо хата-музей, хмыкнул про себя Зингер.

Он сидел у стола, глядя на пыльную улицу, по которой бегали куры. Тоска. Когда же все это кончится?

Вдруг он увидел край цветастой юбки, мелькнувшей между деревьями. Ну вот, на ловца и зверь бежит – есть у русских такая поговорка. И кто же решил скрасить одиночество бедного рыцаря? Да это Оксанка! Вот те на! Семнадцатилетняя дуреха, единственная дочка Таисии Швыдкой. Ну нет, с этой малолеткой связываться опасно, мамаша у нее хуже цепной собаки. Как откроет пасть, как начнет на все село с соседками собачиться.

А девчоночка хороша! Но нет, нельзя, еще раз приказал себе Зингер, поднимаясь навстречу гостье. Оксанка стояла у дверей, застенчиво теребила платок, глядя на него из-под длиннющих ресниц.

– Здравствуй, Анджей! – тихо поздоровалась она.

– Здравствуй, милая, – ласково улыбнулся Зингер. – Что в дверях стоишь? Проходи, садись!

– Нет, нет, что ты! Увидят, сраму не оберешься. Ты выходи за мной чуток спустя, я тебя за мельницей ждать буду. Разговор есть, – очень серьезно сказала девушка и исчезла.

Зингер поднялся, походил по хате, раздумывая, что же нужно малолетке? Не для баловства же позвала она его за окраину села, где стояла заброшенная мельница. Он видел, что очень ей нравится, что она влюблена в него, но Оксанка девушка строгих правил, это вам не вдова, которая знает сладость мужских объятий.

Так что ж случилось? Уж больно озабоченным выглядело ее личико. Зингер вышел, направился к мельнице.

…Девушка уже ждала его. Лицо ее было все так же взволнованно.

– Ну, что случилось, Оксана? Рассказывай, – все так же ласково проговорил он.

– Ой, не знаю, как и начать.

– Начинай с начала, – посоветовал Зингер.

– Я сегодня к Марье поутру зашла, – Оксана вскинула на него ресницы и тут же отвела глаза.

– И что? – надменно спросил Зингер. Уж не воспитывать ли его собралась соплячка?

– Нет-нет, ничего. То есть лицо у нее все в синяках. Она говорит, ты ее избил. Это правда?

– Ну, положим, правда. Да не вся. А тебе-то что?

– Ничего. – девушка едва не плакала.

Она хотела сказать ему еще что-то, он это видел. Хотела, но сомневалась.

– Синяки, говоришь? А почему так получилось, она тебе не сказывала?

Оксанка отрицательно мотнула головой, зажмурившись, чтобы не расплакаться от волнения и страха.

– А как она меня поносила, не говорила тебе? Она ж меня к каждому столбу ревнует! Да это бы ладно. Она меня к мертвой невесте ревнует! Поносит невесту мою, которую фашисты замучили! Она посмела сказать, что моя невеста, мол, добровольно с фашистами жила, по своей охоте. – Голос его задрожал, на глазах выступили слезы. – Что, мол, молодая женщина не может без мужика. Тварь она, Марья твоя, вот что! Моя Эльзе чистая была. Как ты! Такая же невинная, юная. Она от позора руки на себя наложила! А эта грязная баба посмела оскорбить самое для меня святое.

Он сухо разрыдался, но быстро справился с собой.

– Прости мои слезы, прости, что веду себя не как мужчина, – тихо сказал он, видя, что слова его произвели должное впечатление. У малолетки челюсть отвисла от жалости, того и гляди, завоет в голос.

– Гос-споди, как же она могла? – действительно заголосила было Оксанка.

– Ты тихо, тихо, девонька. Не плачь. Это мое горе, не твое.

– Что ты! Все, что твое – и мое! Я ж тебя с первого взгляда. Любый ты мне. – пробормотала девушка.

– Правда? Это правда, Оксанка? – как бы обрадовался мужчина. – Так и ты мне сразу глянулась. Только матери твоей боялся! Боялся, не отдаст за меня Ок-санку.

– Ну. Почему же.

– Ладно, мы это обсудим. Давай-ка присядем сюда, в ногах-то правды нет, верно? Вот так. Да не бойся, не трону я тебя, – приговаривал он, усаживая девушку на толстое бревно, устраиваясь рядом.

Несколько мгновений они молчали. Зингер чувствовал, что девушка напряжена как струна, и дал ей время успокоиться. Затем, поглаживая маленькую шершавую руку, он как бы мимоходом спросил:

– А скажи, что Марья? Злится?

– Ох. Очень! Я пришла к ней, чтобы за ягодами позвать на болото, а она сидит и плачет. И знаешь, что сказала? Уж не знаю, говорить ли тебе.

– Говори, говори, моя рыбонька!

– Она сказала, будто ты не литовец никакой, а немец! Будто ты во сне по-немецки разговариваешь… И что она сообщит об этом куда следует.

– Это куда же? Мирославу Иванычу?

– Нет. Он ведь тоже наполовину немец. Она говорит, что, мол, председатель тебя потому и покрывает, что ты немчура. Она во Львов собралась ехать. В Чеку.

– В НКВД? – переспросил Зингер.

– Ну да! Вот я и пришла предупредить тебя. Бежать тебе надо!

– Бежать? Мне? Да что ты, маленькая моя! Врет все твоя Марья. А если когда словом немецким и обмолвился, так что такого-то? У нас в Литве все по-немецки гу-тарят. Немцы-то двадцать лет сидели. Считай, до самой войны. В сороковом только ушли. А в сорок первом вернулись. Так кто ж у нас немецкого не знает? Дура твоя Марья!

– Может и дура, только большой беды наделать может, – тихо сказала Оксанка.

Зингер молчал. Права девчонка! Тысячу раз права!

– И еще. Она говорила, будто ты на ней жениться обещал. – мучительно краснея, выдавила девушка главное, что ее беспокоило.

– На ком? На Марье? – теперь уже искренне расхохотался мужчина. – Да разве на таких женятся? Да она же первому встречному на шею вешается. Что ты, девонька! Никогда я ей ничего такого не обещал! Жил с ней, это все село знает. Так мое дело мужское: баба дает, чего ж не взять? Ты того, извини, – спохватился он, видя, что девушка вот-вот заплачет. – Ты пойми, я ж с войны вернулся, четыре года с женщиной не был. Конечно, не утерпел. Но жениться – нет! Я о такой, как ты, невесте мечтал! Чистой, верной. Чтобы я мог привезти ее к себе на хутор, матери показать: смотрите, мама, какая у меня Оксанка! Вот радость-то матери будет!

Оксанка вспыхнула алой розой, подняла на него васильковые глаза.

– Так ты что, свататься придешь? – прошептала она, не веря своему счастью.

– Конечно! Попрошу Мирослава Иваныча сватом быть. Думаю, он не откажется. Нынче ж вечером и придем.

– Ой! Надо мамаше сказать!

– Погоди! Может, и не надо. Пусть все неожиданно произойдет, она и опомниться не успеет, а ее Оксанка уж просватана, – улыбался Зингер, обнимая девушку.

Она опять задрожала.

– Ты вот что, – прошептал он в розовое ушко. – Ты ведь по ягоды собралась? Ну и иди! Позови Марью, да идите вдвоем.

– Так как же я с ней. Вроде как я ей теперь соперница.

– Так ты молчи об нас! Ничего не сказывай. Похитрее будь! Наоборот, поддержи ее, успокой. Мол, правильно,

Марья, что выгнала. Она меня не выгоняла, я сам ушел, но ты ей польсти, ей приятно будет. Глядишь, успокоится. И нам с тобой хорошо. А то она со злости к тетке Таисии придет и наговорит бог знает чего.

– Ладно, – кивнула девушка, подумав, что Марья все равно придет к ее матери и наговорит чего не попадя. Да и все село судачить будет. Но ей все равно! Они ведь уедут отсюда.

– Мы ведь уедем, да? – она взмахнула ресницами.

– Конечно, милая! Завтра председатель нас распишет, и хоть тем же днем увезу тебя, ягодка моя! Засиделся я здесь. И мать меня заждалась. Вот и приеду с молодой женой!

Он привлек девушку к себе и поцеловал таким крепким поцелуем, что Оксанка задохнулась и едва чувств не лишилась. Вот дура, думал Зингер, наблюдая за изменившимся лицом девушки. Она медленно раскрыла глаза и смотрела на него столь преданным взором, что прикажи он ей сейчас в огонь шагнуть – шагнула бы!

– Я для тебя, Анджей, все сделаю! – выдохнула Ок-санка, подтвердив его мысли.

А хороша чертовка! Завалить бы ее сейчас в траву, да отодрать во всю свою силу! Но нельзя. Черт ее, малолетку, знает, как она перенесет потерю иллюзий.

– Ну беги, милая!

– А ты куда?

– В хату. Надо ж себя в порядок привести перед вечером. Вон я колючий какой. Как же к будущей теще с небритой харей?

– А я не заметила, – простодушно ответила девушка. – Ты такой красивый. И желанный, – тихо добавила она.

– И ты моя желанная, коханая моя!

Он осторожно поцеловал ее в щеку, встал и быстро пошел в сторону дома.

Болота, где женщины собирали морошку и клюкву, были как раз в той стороне, где Зингер прятал машину. Он знал там каждый куст, каждое дерево. Разумеется, ни в какую хату он не пошел. Марья баба бешеная. И то, что она вполне способна его выдать, сомнений не вызывало. Так что, высмотрев на опушке подходящую ель, он забрался, устроился в густых мохнатых ветвях и стал ждать. Отсюда было видно село, за ним – засеянное рожью поле, через которое нужно было пройти к лесу. Мимо не проскочат. Действительно, вскоре он увидел две женские фигуры. Тоненькая, хрупкая – это Оксанка. Повыше, что называется, в теле – это Марья. Обе в белых платках, повязанных низко, почти на глаза. У обеих в руках корзинки для ягод. Когда они подошли ближе, он увидел, как разукрашено синяками лицо бывшей сожительницы. Да, постарался он изрядно. Вернее, перестарался. Оплывшее, расцвеченное разными оттенками сине-багрового цвета, лицо Марьи было почти неузнаваемо.

Женщины переговаривались, он слышал каждое слово.

– Изверг, что б ему в аду сгореть! – злобно говорила Марья.

– Ладно, ну что ты? А то наши мужики не дерутся? – пыталась успокоить ее Оксанка.

– Наши? Дерутся, да не так. Он же меня чуть не убил! А коли дед Шмаков не подошел бы, так и убил бы, фашист проклятый!

– Да почему фашист-то? Что ты, ей-богу, Марьюшка? Фашисты людей вешали, избы жгли. А тут спьяну руки распустил мужик… Может, и ты чего не так сказала, – осторожно заметила Оксанка.

– Ничего я ему плохого не говорила! Я ж его, подлюку, любила! Просто зверь он, вот и весь сказ! А почему фашист? Потому что сердцем я это чую. Видела, как заходился он, когда сапогами меня охаживал. Короче, сообщу в Чеку, пусть там разбираются.

Они прошли мимо него, голоса удалялись, приглушенные деревьями.

– Да забудь ты его! Выгнала, и забудь! Синяки-то пройдут, а жизнь человеку загубишь, потом сама же жалеть станешь. – это Оксанка.

– Чего это ты его защищать-то вздумала? Или себе приглядела? Брось, девка! А ведь тебе еще не все рассказываю. Чего он ночами со мной выделывал. Это только взрослая сильная баба выдержать может. А чего во сне бормотал-то. Вражина. Может, шпион даже. Чека разберется! – слышался голос Марьи.

Ну, вот и все. Подписала ты себе приговор, дура-баба. И Оксанке заодно. Малолетку жаль, но на войне как на войне.

Он бесшумно крался вдоль болота, держа женщин в поле зрения. Вот они примостились на кочках, обрывают ягоды, переходят дальше, белые платки мелькают среди низкорослых берез. Сначала рядышком, потом все больше расходятся, и только перекликаются друг с другом. Вот Марья присела возле бочага, по краю которого вызрели особенно крупные ягоды. Он метнулся к ней, она вскочила, услышав треск сучьев.

– Оксанка? – голос ее дрожал. – Ты, Анджей? Увидев его, Марья бросилась было бежать, но он уже схватил ее, прижал к себе, зашептал:

– Тихо, милая, я ж люблю тебя.

Женщина молчала, парализованная ужасом. Нож вонзился ей в спину, на уровне сердца.

Глаза медленно заволокла пленка, тело обмякло в его руках. Он вытянул нож и, стараясь не испачкаться кровью, подтащил тело женщины к вязкому берегу, столкнул в бочаг. Темная вода сомкнулась над нею. Туда же полетела корзинка.

Вот и все, прощай, Марья! Он вытер нож о траву. Звук за спиной заставил его медленно обернуться. За тонкими стволами болотных деревьев стояла Оксанка. Зубы ее стучали так громко, что заставили его опомниться. Нет, еще не все!

Он шагнул к ней, Оксанка заверещала тонко и отчаянно. Как пойманный заяц, усмехнулся он про себя. В следующую секунду, бросив ягоды, девушка стрелой помчалась прочь.

Он не стал догонять ее сразу, не побежал по ее следам. В нем проснулся некий охотничий азарт. Быстро обогнув болотины, он выскочил на поле, спрятался в высокой ржи.

Она вылетела из леса минут через семь. Лицо искажено ужасом, рот распахнут в беззвучном крике. Оглянувшись, решив, что ушла от погони, она припустила еще быстрее по узкой тропке, проложенной среди колосьев. В несколько прыжков он нагнал ее, схватил, повалил, закрыв рукой рот.

– Ну что, попалась, пташка? – хрипел он, чувствуя, что бешеное желание рвется наружу.

А чего ж не побаловаться напоследок? Рука его по-хозяйски шарила по ее телу. Девушка билась в его руках.

– А ну-ка лежи смирно! Ты ведь любишь меня, верно? – ухмылялся он в обезумевшие от ужаса глаза.

Она все билась, все пыталась выскользнуть из его цепких рук. Ее сопротивление и беззащитность возбуждали его до предела. Он рвал ее одежду, теряя рассудок от юной груди с торчащими розовыми сосками, от темного треугольника внизу нежного, плоского живота. Он терзал тело, которое не принадлежало еще никому! Навалившись, раздвинув ее ноги, он вонзился в нежную, упругую плоть. Он насиловал ее с первобытной яростью, сжимая руки на тонкой белой шее, впившись губами в ее рот, чувствуя соленый вкус крови. Ее пальцы царапали его спину, но становились все слабее и слабее.

Он наконец отвалился. Лежал, раскинув руки, глядя в синее-синее небо.

Такими же синими были глаза Оксанки, когда она была жива.

Первым его побуждением было утопить девушку. Но потом он вспомнил деда Шмакова, и змеиная ухмылка пробежала по его тонким губам. Он отнес ее в сарай, где прежде хранилось сено местного ксендза, сбежавшего из села от советской власти.

Засыпав тело соломой, оставил дверь приоткрытой, чтобы нашли.

Когда он вышел на дорогу, уже вечерело. Остановив попутную машину, Зингер поехал во Львов.

ИЮЛЬ 1945, Львов

Вечерело. Торговля на Центральном львовском рынке шла на убыль. Некоторые лотки уже пустовали – торговцы складывали товар, другие еще зазывали припозднившихся покупателей. Между рядов бродил тщедушный мужичонка с безволосым, будто обожженным лицом.

Я увидел Паленого сразу, как только он появился на рынке. Его трудно не заметить.

Такие лица бывают у ребят, горевших в танке. И я подумал, что это своего рода удачная маскировка – этакая безволосая рожа. Герой войны и труда, ядрень корень.

Я шел параллельным курсом, по следующему ряду. Паленый остановился возле мужика-торговца, я тут же начал торговаться с дебелой теткой по поводу вареной картошки. Верно все же мы рассчитали: если в группе есть бандиты, наверняка скрысятничают, пойдут на рынок торговать. Продадут и мать родную. Не то что американскую тушенку по ленд-лизу. Каждая банка которой учтена и записана. Дурье-ворье. Впрочем, нам это на руку. Паленый то и дело поправлял солдатский сидор, который болтался у него за плечами. И я прямо-таки видел очертания банок. Вот он стряхнул мешок, развязал тесемки, вынул банки. И тут двое возникших как из-под земли бравых ребятишек в штатском налетели на гражданина Паленого, азартно заламывая ему руки. Я со своим кульком вареной картошки отошел в сторону, наблюдая за активностью местных бойцов. Паленый возмущенно орал:

– Что такое? в чем дело?

Один их «штатских» совал ему в нос банку тушенки.

– Это что такое? Где взял?

– Купил! А че, теперь уже и купить ничего нельзя? – вопил Паленый.

– У кого купил? Когда? – не отступали ребятишки Заречного.

– Что, я помню? Мне паспорт не показывали.

– Ладно, разберемся!

Они поволокли преступный элемент к выходу. Что ж, теперь мой выход, почтеннейшая публика!

Лошадь, запряженную в телегу, я заприметил сразу, как появился в этом оазисе частной собственности. Она скучала, отгоняла хвостом мух, пока хозяин пытался сбыть с рук тухловатое мясо. Перемахнув через прилавки, я впрыгнул на телегу, ухватил вожжи, свистнул, мол, эге-гей, залетные!.. Лошадка понеслась напрямую, снося ящики, мешки, прочую дребедень. Я стол во весь рост, лошадь мчала меня к воротам рынка, возле которых замешкались конвоиры. Это было красиво! Возле ворот я чуть осадил, но не слишком, ровно настолько, чтобы сопровождающие Паленого лица как бы в испуге шарахнулись в стороны.

– Садись, мужик! – крикнул я.

Паленый, надо отдать ему должное, соображал быстро. Он вскочил на телегу, и мы вылетели на площадь, пронеслись по бульвару, свернули в тихую, обсаженную кленами улочку.

– Все, это конечная, – объявил я, спрыгивая с телеги. – А то, поди, уже погоня организована. Линять отсюда нужно.

Паленый последовал моему примеру, резво спрыгнул на землю.

– Ты это. Ты чего это, мужик? Зачем ввязался? – подозрительно спросил он.

– А я чекистов не люблю, – простодушно улыбнулся я. – Кто им враг, тот мне друг.

– А с чего ты взял, что они из «органов»?

– Так видал я их. Во всех ракурсах. А ты что, не доволен? Так вернись, то-то они обрадуются! Обеспечишь им премию!

– Любопытный ты мужик. Что ж, спасибо тебе. Про-щевай! – Он собрался было «делать ноги», что никак не входило в мои планы.

– Спасибо в карман не положишь. – крикнул я.

– Ну, говори, сколько я тебе должен? Только по-быстрому, – прищурился Паленый.

– Да ничего ты мне не должен, дурила! Я ж о чем: посидеть в кабаке, выпить, погутарить с интересным человеком.

– Эт-то можно! Это дело хорошее. Только чур, кабак я выбираю. А то кто тебя знает.

– Ох, и подозрительный ты мужик! А если ты меня сейчас приведешь на «малину» и чиркнешь ножичком? Ладно, кто не рискует, тот не пьет шампанское! Веди!

Мы нырнули в соседнюю подворотню, прошли проходными дворами, покружили проулками, попетляли с полчаса по улицам славного города Львова. Это он, маромой, проверял, нет ли хвоста. Я послушно бродил за ним, развлекая фигуранта болтовней. Наконец мы приземлились в подвале, оборудованном под пивную. Полумрак освещался лишь светом керосиновых ламп на деревянных столах. Взяли графин водки, пару соленых рыбин, хлеб. И начали задушевную беседу.

ДЕКАБРЬ 1945, Колыма

Бесконечный день подходил к концу. Я упал в снег, обняв бревно, и не мог подняться и занять свое место в цепочке людей, спускающихся с горы. Каждый нес на себе бревно, и все торопились домой: и конвоиры и заключенные. Вторую неделю плевки замерзали на лету, стало быть, было ниже пятидесяти. На таком морозе силы тают почти мгновенно.

Я лежал и не мог подняться. Конвоир Терентьев, очень вежливый сытый мужчина, стоял надо мной и говорил:

– Послушайте, старик! Хватит притворяться! Чтобы такой лоб, как вы, и не мог тащить такую щепочку? Вы явный симулянт! Вы хуже фашиста! Вы мешаете Родине залечивать раны войны!

– Это ты фашист, – ответил я. – Ты избиваешь умирающих. Как ты будешь рассказывать своей матери, что ты делал на Колыме?

Сейчас он меня убьет, равнодушно думал я. Удар сапога пришелся по пояснице, но боли я не чувствовал. Развернув меня сапогом, он прошипел: