Текст книги "Сага о Фафхрде и Сером Мышелове. Том 1"

Автор книги: Фриц Ройтер Лейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

12. Безбородый старик

– Безбородого старика я повстречала, когда мне было пятнадцать лет. Я сразу назвала его так, да и до сих пор называю, – в его облике не было больше ничего, за что можно было бы зацепиться. Когда я думаю о нем или даже смотрю на него, его лицо сливается с толпой. Ощущение примерно такое же, как если бы гениальный актер, изобразивший все существующие на свете характеры, вдруг наткнулся на самый простой и совершенный.

А за этим слишком обычным лицом – такое иногда удается лишь почувствовать, но описать сложно – скрывались, по-моему, пресыщенность и пустота явно не от мира сего….

Фафхрд затаил дыхание. Путники добрались до конца гребня. Левый склон, внезапно устремившийся вверх, превратился в подножие горы, а правый резко обрывался вниз, так что видна была лишь черная бездна. Посередине же поднималась тропинка – каменная полоска в несколько футов шириной. Мышелов прикоснулся к висевшей у него на плече веревке – это придало ему немного уверенности. Лошади было заартачились, но потом, словно слабое зеленоватое сияние и неумолчный шепот захватили их в свои невидимые сети, двинулись вперед.

– Я сидела тогда в винном погребке. Я только что принесла записку одному из приятелей гречанки Хлои, которая была примерно одних лет со мной, и тут увидела в углу старика. Я спросила о нем Хлою. Сперва она сказала, что это греческий певец и неудачливый поэт, потом поправилась и заявила, что это предсказатель из Египта, затем снова передумала, попыталась вспомнить, что ей говорил о нем один самосский сводник, после чего, бросив на него быстрый недоумевающий взгляд, решила, что не знает его вовсе и что все это пустяки.

Но сама пустота старика заинтриговала меня. Передо мной была новая тайна. Я не сводила с него глаз, и в конце концов он повернулся и посмотрел на меня. У меня создалось впечатление, что он с самого начала чувствовал на себе мой вопросительный взгляд, но не обращал на него внимания, словно спящий на жужжащую муху.

Взглянув на меня всего один раз, старик отвернулся, однако, когда я покинула погребок, он вышел следом за мной.

«Твоими глазами смотрит еще кто-то?» – спокойно осведомился он.

Я была так поражена этим вопросом, что не знала, как и ответить, но он не настаивал. Лицо его посветлело, не став, однако, при этом более выразительным, и он тут же завел со мной милую остроумную беседу, из которой, впрочем, было невозможно заключить, кто он и чем занимается.

Тем не менее по кое-каким намекам я сообразила, что он обладает знаниями в необычных областях, всегда интересовавших Анру, и я, взяв его за руку, охотно пошла вместе с ним.

Но далеко мы не ушли. Он завел меня в какой-то узкий извилистый переулок, и тут я заметила, что он искоса поглядывает на меня, а его рука еще крепче сжала мои пальцы, что мне совсем не понравилось. Я даже чуть-чуть испугалась и каждый миг ждала мысленного предупреждения об опасности от Анры.

Миновав несколько жилых домов, мы остановились возле мрачной трехэтажной лачуги. Старик сказал, что живет на самом верху и потащил меня к приставной лестнице, которая вела туда; между тем сигнала об опасности так и не было.

Тут я не стала больше ждать, а вырвала руку и бросилась бежать, чувствуя, как с каждым шагом мне делается все страшнее.

Придя домой, я увидела, что Анра мечется по комнате, как леопард. Я принялась было торопливо рассказывать ему о том, как едва не попала в переделку, но он все перебивал меня, допытываясь подробностей о старике и сердито тряс головой, потому что никаких подробностей я толком и не знала. Когда же я в своем рассказе дошла до бегства, лицо брата исказила такая мука, словно я предала его, он замахнулся на меня, но не ударил, а рыдая, бросился на постель.

Но когда я в тревоге склонилась над ним, рыдания вдруг смолкли. Он повернул ко мне свое бледное, но спокойное лицо и сказал: «Ахура, я должен знать о нем все».

И в этот миг я поняла то, чему не придавала значения долгие годы: что моя дивная и легкая свобода была подделкой, что связана была я, а не Анра, что игра наша была не игрой, а кабалой, что, пока я носилась по городу, жадно впитывая в себя цвета и звуки, формы и движения, Анра развивал другую сторону своего "я", на которую у меня не было времени, – ум, целеустремленность, волю, – что я была лишь орудием в его руках, рабыней на посылках, неразумным продолжением его собственного тела, щупальцем, которое он мог вытягивать и убирать, словно осьминог, что даже мое горе при виде его ужасного разочарования, мое стремление сделать что угодно, лишь бы его порадовать, было всего-навсего еще одним средством воздействия на меня, что даже наша близость, словно мы составляли две половинки одного целого, была для него еще одним тактическим преимуществом.

В его жизни наступил второй серьезный перелом, и он опять не раздумывая принес в жертву своего самого близкого человека.

Заметив, что он понимает всю безвыходность моего положения, я увидела во всем этом нечто еще более уродливое. Мы были с ним, словно царственные брат и сестра из Александрии и Антиохии, партнеры по детским играм, сами того не подозревая предназначенные друг для друга, и мальчик был немощным калекой – а теперь так быстро и так ужасно настала брачная ночь.

В результате я снова отправилась в извилистый переулок к покосившейся лачуге, к лестнице, к последнему этажу, – словом, к безбородому старику.

Нельзя сказать, что я уступила без борьбы. Каждый шаг по улице давался мне с превеликим трудом. До сих пор, даже когда я таилась в щели под крышей, мне приходилось лишь наблюдать и шпионить ради Анры. Мне не нужно было ничего делать.

Но какая разница, в конце концов. Я взобралась по лестнице и постучалась в перекошенную дверь. Едва я до нее дотронулась, она распахнулась. В дымной комнате за широким пустым столом, на котором чадила лампадка, сидел, уставившись на меня немигающим рыбьим взглядом, безбородый старик….

Ахура умолкла, и Фафхрд с Мышеловом почувствовали на коже что-то липкое. Взглянув наверх, они увидели, как из туманной высоты, словно призраки удавов или тропических лиан, выползают щупальца зеленого тумана.

– Да, – подтвердила Ахура, – там, где он находится, всегда дым или туман.

– Три дня спустя, – продолжала она, – я вернулась к Анре и рассказала ему все – как труп, дающий свидетельские показания о своем убийце. Но на сей раз судья наслаждался показаниями, а когда я поведала о замысле, созревшем у старика, лицо Анры осветилось неземным восторгом.

Старик задумал наняться к Анре в качестве наставника и врача. Это легко устроилось: мать исполняла любые желания брата и, быть может, все еще надеялась, что его удастся как-то расшевелить. К тому же старик был так ненавязчив и вместе с тем властен, что, как я думаю, мог открыть любые двери. Не прошло и нескольких недель, как он спокойнейшим образом подчинил себе всех в доме – некоторых, к примеру мать, он просто перестал замечать, других, и в их числе Фрину, стал использовать.

Я никогда не забуду, как вел себя Анра в тот день, когда пришел старик. Это был первый контакт брата с жизнью, проходившей за садовой стеной, и я видела, что он страшно напуган. Прождав час-другой, он спрятался к себе в комнату, и только гордость не позволяла ему отменить всю эту затею. Никто из нас не слышал, как вошел старик, только Вероника, пересчитывавшая во дворе серебро, на миг перестала бормотать. Анра бросился на постель, стоявшую в дальнем углу комнаты, и вцепился пальцами в ее края, не сводя глаз с дверного проема. И вот в нем появилась тень, вот она стала плотнее и отчетливее. Старик поставил на порог два принесенных с собой мешка и посмотрел мимо меня на Анру. Через миг судорожные вздохи брата превратились в едва слышное дыхание. Он потерял сознание.

В тот же вечер началось обучение. Все, что произошло до сих пор, теперь повторялось на новом, более глубоком и необычном уровне. Анра вновь учил языки, но такие, каких не найти ни в одной из написанных человеком книг, он возносил молитвы, но не тем богам, которым поклонялись обычные люди, варил магические зелья, но уже не из трав, которые я могла купить или стянуть. Ежедневно Анра изучал темные пути, недуги и тайные силы человеческого мозга, тысячелетиями крывшиеся в душе эмоции, попавшие туда из-за того, что боги не углядели коварные примеси в том прахе, из коего создали человека. Тихо и постепенно наш дом стал храмом гнусности, монастырем скверны.

Но в их действиях не было ничего от грязных оргий или порочных излишеств. Во всем присутствовала строгая самодисциплина и мистическая сосредоточенность. Они ни на шаг не отклонялись от единожды взятого курса. Они стремились к знаниям и силе, рожденным тьмой, это верно, но при этом были готовы на любое самопожертвование. Они были религиозны, но на свой манер: они молились о вырождении всего сущего, их целью был мировой хаос, на котором, словно на разбитой лире, играли бы их могущественные умы, их богом была квинтэссенция зла, Ариман, вселенская бездна.

Дом продолжал жить своей обычной жизнью, однако казалось, что теперь он населен лунатиками. Ей-же-ей, порою я чувствовала, что все мы, за исключением Лиры, – лишь персонажи сновидений в пустых глазах старика, актеры в поставленном им кошмаре, где люди изображают зверей, звери – червей, черви – слизь.

Каждое утро я выходила на свою обычную прогулку по Тиру, я смеялась и болтала, как прежде, но во мне была пустота – я знала, что уже не более свободна, чем если бы была прикована к дому вполне реальными цепями, словно щенок на привязи, пытающийся перепрыгнуть через садовую стену. И только оказываясь на самом краю сферы влияния своих хозяев, я пыталась сопротивляться им, и то пассивно, – так однажды я тайком дала Хлое оберег, поскольку мне показалось, что они собираются произвести над ней такие же опыты, какие произвели над Фриной. И с каждым днем сфера их влияния расширялась – они давно уже ушли бы из дома, не будь Анра прикован к нему.

Теперь они посвятили свои труды тому, чтобы разорвать эти узы. Мне не сказали, как они собираются это сделать, но вскоре я поняла, что тут отведена роль и мне.

Меня укладывали на постель, направляли мне в глаза слепящие лучи, и Анра принимался читать нараспев молитвы, пока я не засыпала. Пробуждаясь спустя несколько часов, а порой и дней, я обнаруживала, что тем временем занималась своими делами как обычно, мое тело рабски подчинялось командам Анры. Порою Анра надевал на лицо тонкую кожаную маску, так что мог видеть мир – если вообще мог – только моими глазами. Вместе с ощущением единства с братом рос и мой страх перед ним.

Потом в течение некоторого времени меня держали взаперти, это было что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или рождению, а может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик сказал тогда что-то вроде «не видеть солнца и не прикасаться к земле». Часами я лежала, свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на тростниковой циновке в подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть и слышать значило даже больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся, лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево, из которого вытянули все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.

Наконец настал день – или ночь, не знаю, что это было, – когда старик снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра – изможденный, бледный, едва дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет….

Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.

– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.

Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.

Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.

Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.

В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.

Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.

Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….

Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.

13. Замок туманной мглы

– То, что произошло потом, было так необычно, что я была уверена, будто после лихорадочной действительности погрузилась в освежающий и причудливый сон, – продолжала Ахура, после того как путники, стреножив лошадей, начали подниматься по широкой лестнице к распахнутой двери, которая словно издевалась над ними, приглашая то ли вломиться в нее, то ли войти потихоньку и с оглядкой. Слова девушки звучали спокойно и несли в себе такую же покорность року, как и шаги по ступеням. – Я лежала на спине подле трех камней и наблюдала, как мое тело движется по темному подвалу. Я чувствовала страшную слабость, не могла пошевелить и пальцем и вместе с тем была восхитительно свежей – сухость во рту исчезла, горло не болело. Лениво, словно во сне, я принялась изучать собственное лицо. Оно было озарено победоносной и, как мне показалось, весьма глупой улыбкой. Но по мере того как я продолжала наблюдать за ним, в мой приятный сон начал прокрадываться страх. Лицо было моим, однако на нем мелькало какое-то не свойственное мне выражение. Почувствовав, что я смотрю на него, оно презрительно скривилось, повернулось и сказало что-то старику, который невозмутимо кивнул. Я захолонула от страха. Сделав чудовищное усилие, я скосила глаза вниз и посмотрела на мое настоящее тело, что распростерлось на полу.

Это было тело Анры….

Путники вошли в дверь и оказались в громадном зале со множеством укромных уголков и ниш, однако источника зеленого света так и не увидели, разве что мглистый воздух был тут еще более зелен. В зале беспорядочно стояли каменные столы, скамьи и стулья, но прежде всего в глаза бросалась высокая арка впереди, с невероятным количеством ребер крестового свода. Фафхрд и Мышелов моментально отыскали взглядом замковый камень арки, потому что он имел весьма внушительные размеры, а также благодаря странному вырезу в его верхней части.

Тишина стояла зловещая, друзей так и подмывало схватиться за мечи. И дело было не только в том, что умолкло прельстительное стрекотание – в замке Туманной Мглы буквально не раздавалось ни звука, если, конечно, не считать тех, что вырывались из учащенно бившихся сердец путников. Зато они ощущали здесь некую сосредоточенность, которая сковывала им все чувства, словно они оказались внутри мозга некоего титана-мыслителя или как будто тут были зачарованы сами камни.

Поскольку ждать в этой тишине было так же невозможно, как заблудившимся охотникам недвижно стоять на морозе, они прошли под арку и двинулись наугад по ведущему наверх пандусу.

Ахура продолжала:

– Я лежала и бессильно наблюдала, как они готовились к уходу. Анра собирал в небольшие свертки рукописи и одежду, старик связывал вместе три покрытых засохшей известкой камня.

Возможно, в этот миг триумфа он утратил обычную осторожность. Как бы там ни было, но старик еще стоял, склонившись над камнями, когда в комнату вошла мать. С криком: «Что вы с ним сделали?» – она бросилась подле меня на колени и стала с тревогой ощупывать мое тело. Но старику это пришлось не по вкусу. Он схватил мать за плечи и грубо отшвырнул в сторону. Она лежала, съежившись у стены, и, стуча зубами, широко раскрытыми глазами смотрела, как заключенный в моем теле Анра неуклюже поднимает связанные камни. Старик между тем взвалил меня, то есть мое новое никчемное тело на плечо, взял несколько свертков и поднялся по короткой лестнице.

Мы пересекли внутренний дворик, усеянный срезанными розами, в котором толпились надушенные, залитые вином друзья матери; они изумленно уставились на нас, и мы вышли из дома. Стояла ночь. Нас уже ждали пятеро рабов с паланкином, куда и положил меня старик. Последним, что я успела заметить, было нарумяненное лицо матери с потеками от слез, которая выглядывала из приоткрытой двери….

Пандус вывел путников на верхний этаж, где они принялись бесцельно бродить по лабиринту комнат. Нет нужды упоминать здесь о том, что, как им казалось, они видели в темных дверных проемах и слышали за металлическими дверьми с массивными и сложнейшими запорами, конструкцию которых они и не пытались постичь. Была там страшно запущенная библиотека с высокими стеллажами: некоторые свитки в ней, казалось, курились и дымились, словно папирусы и чернила, которыми они были написаны, содержали в себе семена всесожжения; в углах библиотеки стояли штабеля запечатанных ларей из зеленого камня и стопки позеленевших от времени медных табличек. Были там и инструменты – такие, что Фафхрд даже не дал себе труда предупредить Мышелова, чтобы тот к ним не притрагивался. В другой комнате стоял жуткий звериный запах, на ее скользком полу они заметили клочья короткой и невероятно толстой черной щетины. Но единственным живым существом, которое они узрели, был безволосый зверек, выглядевший так, словно он в свое время пытался стать медвежонком, и когда Фафхрд нагнулся, чтобы его погладить, тот скуля откатился в сторону. Была там дверь в три раза больше в ширину, чем в высоту, а в высоту она едва доходила человеку до колена. Было там окно, выходившее во мрак, но это не был мрак тумана или ночи, а между тем он казался бесконечным; выглянув наружу, Фафхрд разглядел идущие вверх проржавелые железные ступени. Мышелов размотал веревку на всю длину и выбросил ее конец из окна, но крюк ни за что не зацепился.

Однако самым странным и вместе с тем неуловимым впечатлением, которое оставила в путниках эта зловещая и пустая твердыня и которое усиливалось с каждой комнатой, с каждым извилистым коридором, было ощущение какого-то архитектурного несообразия. Казалось невероятным, чтобы такие опоры могли выдержать громадный вес каменных полов и потолков, и друзья были убеждены, что тут существуют какие-то контрфорсы и подпорные стенки – то ли невидимые, то ли существующие в совсем другом измерении, как если бы замок Туманной Мглы еще не полностью всплыл из некоего невообразимого, иного мира. Это ощущение усиливали и запертые двери, за которыми, казалось, не было реального пространства.

Путники двигались такими сумасшедшими проходами, что, несмотря на ориентиры, которые запечатлевались в их памяти, они совершенно потеряли чувство направления.

– Так мы никуда не придем, – в конце концов заявил Фафхрд. – Кого бы ни искали, кого бы ни ждали – старика или демона, – мы можем для этого побыть в первой зале с большой аркой.

Мышелов кивнул, они повернули назад, а Ахура добавила:

– Хуже там, по крайней мере, не будет. Клянусь Иштар, как верен был стишок старика! «Каждый покой – гнусно-склизкое чрево, каждая арка – прожорливый зев!» Я всегда вчуже боялась этого места, но никогда не думала, что найду такую запутанную берлогу с каменным мозгом и каменными когтями.

– Они никогда не привозили меня сюда, – продолжала свой рассказ Ахура, – и с той ночи, как я покинула дом, находясь в теле Анры, я была живым трупом, который можно где угодно оставить и куда угодно забрать. Думаю, они убили бы меня, по крайней мере настал момент, когда Анра точно сделал бы это, но его телу нужен был обитатель, да и моему телу тоже, когда он покидал его – Анра умел возвращаться в собственное тело и передвигаться в нем, когда был неподалеку от земель Аримана. В таких случаях меня чем-то опаивали, и я, совершенно беспомощная, находилась в Затерянном Городе. Мне кажется, что в это время они что-то делали с его телом – старик говорил, что хочет сделать его неуязвимым, – потому что, возвращаясь в него, я чувствовала, что оно сделалось более пустым и каменным.

Двинувшись вниз по пандусу, Мышелов вроде бы услышал в этой страшной тишине что-то вроде слабых стонов ветра.

– Я привыкла к телу моего брата – ведь большую часть из семи лет, что оно пролежало в гробнице, я пребывала в нем. Через некоторое время наступил черный миг, когда страх и ужас исчезли – я приучила себя к смерти. Впервые в жизни у моей воли, у моего холодного рассудка появилась возможность развиваться. Скованная физически, существуя почти без чувств, я стала приобретать внутреннюю силу. Я начала видеть то, чего не замечала раньше – слабые стороны Анры.

Ведь оторваться от меня напрочь он не мог. Цепь, которой он сковал наши умы, оказалась слишком прочна. Как бы далеко он ни уходил, какие бы ни воздвигал между нами преграды, я всегда могла видеть картины в какой-то части его мозга – очень смутно, как какую-то сцену, разыгрывающуюся в конце длинного, узкого и темного коридора.

Я видела его гордыню – рану, прикрытую серебристой броней. Я наблюдала, как его честолюбие вышагивает среди звезд, словно это драгоценные камни на черном бархате в его сокровищнице. Я ощущала, как свою собственную, его удушливую ненависть к ласковым и скаредным богам – всемогущим отцам, которые скрывают сокровища мира, улыбаются нашим мольбам, хмурятся, качают головами, карают; я чувствовала его бессильную ярость к оковам времени и пространства, словно все пяди расстояний, которых он не мог видеть и по которым не мог ступить, сцеплялись в серебряные кандалы у него на руках, словно каждый миг до и после его собственной жизни был серебряным гвоздем в его распятии. Я скиталась в продуваемых ураганами залах его одиночества, где мне удавалось увидеть красоту, которую он лелеял, – смутные, заманчивые формы, которые режут душу, как нож, а однажды я набрела на узилище его любви, где было совершенно темно и не видно, что ласкают там трупы и целуют кости. Мне стали понятны его желания – ему хотелось чудесных вселенных, населенных разоблаченными богами. И я познала его похоть, из-за которой он дрожал пред видом мира, словно это была женщина, и страстно стремился познать все его секретные уголки.

Когда я изучила брата достаточно, для того чтобы начать его ненавидеть, я, по счастью, обнаружила, что моим телом он владеет не так легко и отважно, как я. Он не умел смеяться, любить и рисковать. Вместо этого он робел, всматривался, поджимал губы, отходил назад….

Когда путники уже почти спустились по пандусу, Мышелову показалось, что стон повторился и на сей раз был более громким и свистящим.

– Они со стариком приступили к новому этапу обучения и поисков, которые забрасывали их в самые разные концы света; они надеялись, в этом я уверена, добраться до царства мрака, где их могущество сделается бесконечным. Я следила, как их поиски быстро продвигаются вперед, а потом, к моему восторгу, всякий раз оканчиваются ничем. Их протянутые руки чуть-чуть не дотягивались до следующей ступеньки мрака. Им обоим чего-то не хватало. Анра ожесточился и постоянно винил старика, что у них ничего не выходит. Они стали ссориться.

Когда я поняла, что Анра потерпел окончательный крах, я начала издевательски смеяться над ним, но не вслух, а мысленно. Отсюда и до звезд – нигде ему не было спасения от моего смеха, и он был готов убить меня. Но он не решался на это, пока я находилась в его теле, а я теперь научилась ему сопротивляться.

Быть может, именно этот мой слабый мысленный смех и обратил его отчаянные думы на вас и на секрет смеха древних богов, и к тому же ему требовалась помощь магии, чтобы вернуть свое тело. Какое-то время я боялась, что он нашел новый путь к спасению – или к продвижению вперед, – но сегодня утром я с чисто жестокой радостью увидела, как вы, наплевав на посулы брата, с помощью моего смеха убили его. Теперь надо страшиться лишь старика….

Снова проходя под высокой сводчатой аркой со странно вырезанным замковым камнем, путники опять услышали свистящий стон, и на этот раз у них уже не было сомнений в его реальности, близости и в направлении, откуда он раздавался. Бросившись в темный и особенно туманный уголок залы, они увидели там внутреннее окно, расположенное вровень с полом, а в этом окне разглядели лицо, как бы лишенное тела и плававшее в тумане. Узнать его черты было невозможно, оно походило на квинтэссенцию всех старых и разочарованных лиц в мире. Бороды под ввалившимися щеками на нем не было.

Отважившись подойти поближе, путники увидели, что лицо это, похоже, не лишено тела напрочь. Они разглядели призрачные, болтающиеся в тумане обрывки не то одежды, не то плоти, пульсирующий мешок, напоминавший легкое, а также серебряные цепи с какими-то то ли крючьями, то ли когтями.

И тут единственный глаз, остававшийся на этом постыдном обрывке плоти, открылся и уставился на Ахуру, а высохшие губы сложились в карикатурное подобие улыбки.

– Как и тебя, Ахура, – проговорил обрывок тончайшим фальцетом, – он послал меня с поручением, выполнять которое мне не хотелось.

Движимые безотчетным страхом, Фафхрд, Мышелов и Ахура оглянулись, как один, через плечо и уставились в распахнутую наружную дверь, за которой клубился туман. Они смотрели так три, четыре удара сердца. Потом они услышали тихое ржание одной из лошадей. После этого все трое развернулись в сторону двери, но еще раньше кинжал, посланный недрогнувшей рукой Фафхрда, вонзился в глаз замученного существа за внутренним окном.

Так они и стояли бок о бок: Фафхрд – с дико горевшими глазами, Мышелов – напряженный, как струна, Ахура – с видом человека, который, удачно преодолев пропасть, поскользнулся на самой вершине.

В туманном дверном проеме показалась темная поджарая фигура.

– Смейся! – хриплым голосом Фафхрд скомандовал Ахуре. – Смейся! – И он принялся ее трясти.

Голова ее болталась из стороны в сторону, жилы на шее дергались, губы искривились, но из них вырывалось лишь сдавленное кваканье. Лицо девушки исказила гримаса отчаяния.

– Да, – произнес голос, который все сразу узнали, – существует время и место, где смех очень быстро тупится и так же безвреден, как меч, который сегодня утром пронзил меня.

Как обычно, смертельно бледный, с маленьким кровавым пятнышком в районе сердца и размозженным лбом, в пропыленной черной одежде перед ними стоял Анра Девадорис.

– Итак, мы вернулись к началу, – медленно проговорил он, – но теперь перед нами открывается более широкий простор.

Фафхрд попробовал что-то сказать, рассмеяться, но и слова, и смех застряли у него в глотке.

– Теперь вы уже знаете кое-что обо мне и моем могуществе, как я и надеялся, – продолжал адепт. – У вас было время все взвесить и принять новое решение. Я все еще жду вашего ответа.

На этот раз Мышелов попытался заговорить и рассмеяться, но и он потерпел неудачу.