Текст книги "Две любви"

Автор книги: Фрэнсис Мэрион Кроуфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Бернар из Клэрво… предводитель воинов?.. солдат?.. генерал?..

Он остановился, как бы советуясь с собой.

– Государыня, – сказал он наконец, – я ни генерал, ни солдат. Я монах и духовный человек, как Пётр Отшельник, но совсем не такой, каким он был в подобном деле… Я знаю границы моих сил. Я могу воодушевить людей, сражаться за великое дело, но я не могу вести их на смерть и погибель, как это делал Пётр. Есть особые люди на подобную роль, воспитанные, чтобы управлять мечом, я не умею управлять пером…

– Я не требую, – возразила королева, – чтобы вы руководили отчаянной атакой, ни чтобы вы оставались сидеть в вашей палатке, изучая план истребления укреплённых городов. Вы можете быть иначе нашим предводителем, так как тот, который руководит душами, приказывает телу и живёт в сердцах. Вот почему я умоляю вас идти с нами и помочь нам, так как в некоторых случаях меч стоить менее, чем сто слов, тогда как есть люди, простое слово которых заставляет всех, как одного, вынуть сразу сто мечей.

– Нет, государыня, – ответил аббат, и его тонкие губы сжимались после каждого слова с выражением непоколебимой решимости, – я не пойду с вами. Прежде всего я не способен быть предводителем армии, а затем потому, что я могу лучше употребить остаток моей жизни здесь, чем следуя за вами в лагерях. Наконец, я хотел бы, чтобы эта славная война велась медленно, серьёзно, а не лихорадочно, с безумным фанатизмом, ни тем более легко, как удовольствие и забава, ещё менее с эгоизмом и в надежде на выигрыш! Мои слова ни глубоки, ни учены, ни подобраны, я говорю, как мысли являются в моей голове. Но, благодаря небу, то, что я говорю, побуждает людей действовать скорее, чем они думали бы. Однако, не хорошо, чтобы они были очень взволнованы и возбуждены в продолжение долгой войны, из опасения, чтобы их пыл не погас, как искра, и силы их не упали сразу. Вам нужны не проповедник, а полководец, не слова, а действия. Вы отправляетесь, чтобы создать материал для истории, а не выслушивать проповеди.

– Тем не менее, – сказала королева, – вам следует отправиться с нами, так как, храбрость, которую вы вызвали, ослабеет в массе крестоносцев, наши действия будут слабы без энергии. Надо, чтобы вы отправились с нами.

– Я не могу, – ответил Бернар.

– Вы не можете? – спросила Элеонора. – Я повторяю вам, что это необходимо.

– Нет, государыня, нет.

Долго они оставались в молчании лицом к лицу: королева самонадеянная, дрожащая, решившаяся заставить его подчиниться своей воле; Бернар не менее упорный в своём решении, со всем пылом убеждения, какое он вносил во все вопросы суждения или политики.

– В случае несогласия кто нас примирит? – снова заговорила королева. – Если люди потеряют веру в дело, которое они хотят отстаивать, и сделаются алчными до дурных дел, могущих встретиться на пути, кто их исправит?

Аббат понурил голову с печальным видом и избегал встречаться глазами с королевой, так как чувствовал, что она права.

– Когда армия потеряла веру, – сказал он, – она уже побеждена. Когда Атлант наклонился, чтоб поднять золотые яблоки, то он погиб.

– Когда любовь умирает, – возразила королева, как бы комментируя, – презрение и ненависть занимают её место.

– Подобная любовь исходит из ада, – сказал Бернар, внезапно взглянув ей в лицо, так что она покраснела.

– Но, – возразила она с ненавистью, – это любовь мужа и жены.

Святой человек взглянул на неё ещё пристальнее и печальнее, так как знал, что она хочет этим сказать, и предвидел конец.

– Люцифер возмущается против закона, – сказал он.

– Меня это не удивляет, – возразила королева с жёстким смехом. – Он возмутился против брака. Любовь – настоящая вера… брак же – только догмат.

Она опять засмеялась.

Бернар почувствовал лёгкую дрожь, как будто он ощутил настоящую боль. Он знал Элеонору совсем ребёнком и, однако, никогда не мог привыкнуть к её грубым выражениям. Это был человек, легче оскорблявшийся в своей эстетической впечатлительности, чем обижавшийся на злобу мира, который он хорошо знал. Для него Бог был не только велик, но и прекрасен. Природа, как утверждали некоторые богословы, была жестока, дурна, ненавистна, но она никогда не была, по его мнению, груба и гнусна, и её красота трогала Бернара против его воли. Как в его глазах женщина могла быть виновна, и её грехи могли бы казаться ужасными, но все-таки она была женщина, создание хрупкое, изящное и нежное, даже в своей злобе. Но женщина, которая может говорить с такой горечью и грубостью о своём браке, поразила его, как очень дурное и горестное зрелище, как грубый, фальшивый звук, причинявший боль каждому нервному фибру тела.

– Государыня, – сказал он тихим голосом, спокойно и холодно, – я не думаю, чтобы вы были в состоянии искупления, которое позволило бы вам нести крест для вашего блага.

Элеонора подняла голову и посмотрела на него свысока, прищурив веки в то время, как её глаза сделались жёстки и проницательны.

– Вы не мой исповедник, – возразила она. – Ведь вы не знаете, может быть, мне было предложено отправиться на поклонение в Святую Землю. Это – общее покаяние.

И в третий раз она принялась смеяться.

– Общее покаяние! – воскликнул с огорчением монах. – Вот до чего дошли в нынешнее время. Человек убивает соседа во время ссоры и отправляется в Иерусалим очищаться от пролитой крови, как будто взял рецепт от врача для исцеления от ничтожной болезни. Поклонение святым местам – врачебное средство, молитва – лекарство. Повторять часто акт сокрушения или перебрать чётки двенадцать раз в полдень – лекарство для больной души.

– Так что же? – спросила она.

– Что же? – ответил Бернар. – В крестовом походе нет веры.

– Вот чего я опасаюсь, – ответила Элеонора. – Вот почему я прошу вас отправиться с нами. Вот отчего король неспособен руководить людьми без вас. А вы все-таки не хотите идти.

– Нет, – возразил он. – Я этого не хочу.

– Вы всегда обманываете мои ожидания, – сказала королева, вставая и пустив в ход оружие, к которому обыкновенно прибегают женщины, как к последнему средству. – Вы встали впереди всех и не хотите предводительствовать. Вы возбудили у людей желание подвигов, а сами не хотите их исполнить. Вы представляете их идеал, в который сами не верите, и мирно возвращаетесь в Клервосское аббатство, предоставляя людям самим выходить из затруднений в опасности и нужде. И если доверчивая женщина приходит к вам с отягчённой совестью, вы говорите ей, что она не в состоянии заслужить прощение. Вероятно легко быть, таким образом, великим человеком.

Она стала удаляться, произнося эти последние слова, и сошла с возвышения на пол. Громадная несправедливость её суждения сделала лицо Бернара холодным и суровым, но он ничего не ответил на эти слова, зная, что это бесполезно. У неё, может быть, только у неё одной из всех женщин было нечто неуловимое. Он мог её сожалеть, мог прощать, мог просить за неё… но не мог говорить с ней, как с другой женщиной.

Много раз, прежде чем она достигла двери, он хотел её вернуть и старался найти в своём уме и в сокровищнице своего сердца слова, способные тронуть её. Но тщетно: пока она находилась перед его глазами, их души были оледенелыми. Её рука коснулась занавеса, чтобы выйти, и она в последний раз взглянула на него.

– Вы не хотите идти с нами? – спросила она. – Если мы не будем иметь успеха, мы сложим всю вину на вас; если мы перессоримся и обратим оружие друг против друга, – грех будет на вас; если наши армии потеряют храбрость, будут рассеяны и разрезаны на куски, – их кровь падёт на вашу голову; но если мы будем победителями, – прибавила она, выпрямляясь во весь рост, – честь нашей победы будет относиться к нам одним, а не к вам.

Занавес упал позади неё, когда она произнесла последние слова, оставив аббата в невозможности отвечать. Но она не произвела впечатления, так как Бернар не был человеком, которого озабочивала бы угроза. Когда она ушла, его лицо сделалось печально и спокойно; затем подумав, он взялся за перо, которое лежало возле страницы, наполовину исписанной.

Королева прошла из внешнего зала в прихожую, закутываясь в свой плащ. Её губы были сжаты, а глаза выражали жестокость, так как она обманулась в своих ожиданиях. Желание услышать слова Бернара, убеждение, что он должен следовать за армией, не были единственной целью её прихода. Она стремилась вернуть то сильное впечатление, под властью которого была в полдень и взяла крест, а женщина, обманутая в своих чувствах и желаниях, опаснее и злее сильного мужчины, обманутого в своих ожиданиях.

Она пришла к Бернару одна. Более, чем какая-либо женщина, она ненавидела, чтобы за ней следовали придворные, и наблюдали низшие лица, когда она желала остаться одна. Уверенная в себе и храбрая без преувеличения, она часто спрашивала себя, не приятнее ли быть мужчиной, чем даже самой красивой женщиной в свете, какой была она.

Она остановилась на минуту в прихожей, накинула капюшон плаща на голову и полузакрыла лицо. Наружная дверь была приоткрыта; единственный светильник, наполненный оливковым маслом и висевший посреди свода, бросал слабый свет в темноте. Пока Элеонора накидывала капюшон и почти бессознательно устремляла глаза в темноте, слабый блеск стали сверкнул во мраке. Этот блеск исчезал и снова появлялся, так как с наружной стороны двери прохаживался взад и вперёд мужчина, ожидая кого-то. Королева хоть и желала прийти одна к монаху, но у неё не было никакой причины прятаться; она сделала два шага к порогу, совершенно открыла половинку двери и высунулась.

Человек остановился и не торопясь повернул голову, в это время на него упал свет. Его глаза обратились к королеве, тёмный абрис которой выделился на светлом фоне, освещённом извне. Она немного вздрогнула, как бы желая скрыться; затем заговорила нервным тоном вполголоса, несколько смущённая этим присутствием, на которое она не рассчитывала.

– Что это? – спросила она. – Зачем вы здесь?

– Потому что я знал, ваше величество, – ответил спокойно Жильберт, – что вы здесь.

– Вы это знали, – спросила королева. – Каким образом?

– Я видел вас… я следовал за вами.

Королева чувствовала под своим капюшоном, как горячая волна крови прилила к её лицу. Жильберт остановился перед дверью и таким образом представлял прекрасное зрелище при свете, падавшем от светильника. Он был бледен, но не такой, как Бернар, худощавый: это была сильная, крепкая худоба молодости, а не поста и аскетической жизни; он был серьёзен, но не печален, энергичен, но не вдохновлён, а его лицо было скорее благородно, чем красиво. Элеонора любовалась им несколько минут, прежде чем продолжала допрос.

– Вы следовали за мной, – сказала она. – Зачем?

– Чтобы добиться от вашего величества одного слова.

– Ответа на вопрос, который вы задали мне сегодня? – спросила она.

– Да.

– Разве это так спешно? – заметила Элеонора. Королева слегка засмеялась, а Жильберт вздрогнул от удивления.

– Ваше величество, – возразил он, – писали мне так настойчиво…

– Так вы любопытны, только благодаря повиновению? – сказала королева. – Мне это нравится. Вы будете вознаграждены. Но я изменила мнение. Если бы надо было написать письмо вновь, я не написала бы его.

– Это было письмо друга, – возразил Жильберт. – Разве вы хотите от него отречься?

Лицо Жильберта выражало неизмеримое разочарование. В своём томительном беспокойстве он приблизился к Элеоноре и опёрся рукой на косяк двери. Королева отстранила его и улыбнулась.

– Разве оно было такое дружественное? – спросила она. – Я не помню… Но я это сделала ненамеренно.

– Государыня, – сказал Жильберт. – Какое же ваше намерение?

Голос молодого человека был решительный и немного холодный.

– О! – воскликнула королева. – Я совершенно его забыла. Она ещё раз слегка засмеялась и наклонила голову.

– Если ваше величество, – возразил Жильберт, – нуждались во мне, может быть, я понял бы это. Беатрисы здесь нет. Я рассматривал сегодня каждую из ваших дам, я искал во всех рядах… её не было. Я спрашивал вас, где была она, но вы не пожелали мне ответить и разгневались…

– Я разгневалась!.. Вы бредите?.. – воскликнула королева.

– Я думал, что вы разгневались, потому что изменились в лице и не хотели более со мной говорить.

– Вы не правы. Только дурак может разгневаться, благодаря своему незнанию, – сказала королева.

– Все ваши слова загадочны, – возразил Жильберт.

– А вы недостаточно ловки, чтобы их угадать. Полно! Для доказательства, что я не была разгневана, я прогуляюсь с вами по деревне. Теперь поздно.

– Ваше величество, одна? – спросил Жильберт.

– Если вы следили за мною, – возразила Элеонора, – то вы это хорошо знаете. Пойдёмте.

Она слегка отстранила его, чтобы выйти, и минуту спустя они прошли тёмное пространство перед церковью. Жильберта не легко было удивить, однако при мысли, что он прогуливается в такой поздний час по маленькой французской деревушке с самой могущественнейшей государыней Европы, он дал себе отчёт, что им руководит судьба.

Дорога была неровная и поднималась в гору по другую сторону площади. В продолжение нескольких минут они молча шли друг возле друга. Издалека доходил до них звук множества грубых голосов, поющих застольную песню.

– Дайте мне вашу руку, – внезапно сказала королева.

Говоря это, она протянула свою руку, как бы опасаясь споткнуться. Исполнив её требование, Жильберт пошёл в шаг с ней, и они продолжали двигаться друг возле друга. Он никогда до сих пор так не ходил под руку и, может быть, никогда не был так близко ни к какой другой женщине. Им овладело неописанное волнение: он чувствовал, что его шаги не так твёрды, а голова пылала, руки же были холодны. Далёкий от мысли любви, он воображал, что он – игрушка таинственных и пленительных чар. В то же время у него явилась минутная уверенность, что это чувство было дурно, но вместе с тем, если бы эта привлекательность усилилась, он не мог бы ей противостоять.

Элеонора не была бы женщиной, если бы не поняла состояния своего спутника.

– Что это такое? – спросила она с нежностью и улыбаясь под своим капюшоном.

– Что такое? – ответил нервно Жильберт. – Ничего нет. Что же вы хотите?

– Ваша рука дрожала, – возразила королева.

– Я испугался оттого, что вы едва не упали, – ответил он.

Королева разразилась смехом и сказала:

– Разве вы так озабочены моей безопасностью?

Жильберт ответил не сразу.

– Это странно, – сказал он наконец, – что ваше величество избрали такой поздний час для своего выхода.

– Я не одна, – возразила Элеонора.

В этот момент её нога скользнула, а рука сжала руку Жильберта. Он, считая Элеонору в опасности, обхватил её за талию и удержал. Так как он её слегка прижал к себе, то ощутил таинственное влияние этого могущественного соприкосновения.

– Я никогда не поскользнусь, – заметила Элеонора, желая объяснить своё движение.

– Нет, – отвечал Жильберт, – естественно нет…

И он продолжал крепко её прижимать. Она сделала лёгкий, неопределённый жест, выражавший её желание, чтобы он отпустил её, и сделала вид, как будто хочет своей свободной правой рукой отнять его руку от своей талии. Он почувствовал, как бесчисленное множество огневых искр пробежало у него с головы до ног, и он увидел сотни огоньков там, где был мрак.

– Оставьте меня, – сказала она тихо.

Сопровождая эти слова лёгким движением руки и тела, она как бы случайно склонила на секунду голову на грудь молодого человека.

Огонь в венах Жильберта сделался ещё жгучее, а огоньки перед глазами заблестели сильнее, и сознавая, что он делает нечто ужасное и в то же время бесконечно сладкое, он прикоснулся губами к тёмной материи, скрывавшей рыжеватые волосы королевы.

Но она, казалось, не замечала этого безумного поступка. Минуту спустя Элеонора, по-видимому, прислушивалась к какому-то шуму и быстро повернула голову, как бы услышав что-то.

Затем она сказала более тихим и тревожным голосом.

– Берегитесь! Кто-то есть…

Тогда рука Жильберта упала с её талии и он принял вид почтительно охраняющего её. Королева посмотрела ещё с минуту в темноту, затем продолжала путь.

– Ничего нет, – сказала она легкомысленным тоном.

– Я слышал пение людей, – возразил Жильберт.

– Я думаю, – ответила Элеонора с совершённым равнодушием, – что я тоже их слышала уже некоторое время.

Один голос, более высокий и звонкий, чем другие, выделялся по мере того, как приближались певцы, и вскоре все другие голоса соединялись в грубый хор, распевая бургундскую застольную песню. Близ границы деревни заблестели огни и беспорядочно задвигались по дороге, потому что те, которые их несли, шли шаткой походкой. Чтобы достичь монастыря, который составлял главную квартиру дворца, королеве и Жильберту пришлось пройти с сотню метров. Молодой человек сразу увидел, что им невозможно достичь его и обогнуть прежде, чем встретят толпу пьяниц.

– Лучше взять другую дорогу, – предложил он, замедляя свои шаги.

Но королева продолжала спокойно идти, не отвечая. Очевидно она намеревалась заставить этих людей дать ей дорогу, так как шла по средине её. Но Жильберт привлёк её тихонько в сторону, и она позволила довести себя до двери, находившейся на две ступеньки выше дороги и наполовину прикрытой падавшей тенью балкона. Они остановились там и ожидали. Густая толпа конюхов, стрелков из лука и вооружённых людей двигалась вдоль крутой дороги. Толстый человек в неопрятном темно-красном кафтане и рыжеватых, пыльных панталонах, в лёгких сапогах, голенища которых падали складками вокруг его лодыжек, шёл пошатываясь впереди. Его лицо пылало от вина, маленькие красные глаза едва светились из-под опухших век, и пока он горланил свою песню с широко раскрытым ртом, можно было бросить яблоко между его волчьими зубами. Он нёс в правой руке глиняный кувшин, в котором осталось ещё немного вина, а левой размахивал знаменем, состоявшим из большого красного креста, пришитого к полотну, приделанному к одной из тех длинных хворостин, какими дети загоняют гусей. Наполовину приплясывая, наполовину шатаясь на каждом шагу, он приближался, сопровождаемый дюжиной спутников потоньше, чем он сам, но таких же пьяных. У всех были надеты на груди кресты, полученные днём. Позади них толпа делалась многочисленнее и плотнее – они шли шатаясь, задевая друг друга и завывая припев песни. Время от времени предводитель, размахивая знаменем и кувшином с вином, посылал целый дождь красных капель в лица спутников. Некоторые из них смеялись, ругались, вопили проклятия, раздававшиеся громко в этой адской суматохе. Но из этой пьяной толпы выделялся один голос, оглушительнее, выше и чище других. Он принадлежал одному из тех, которые созданы предводительствовать приступами и сражениями. В надлежащем тоне и не обращая внимания на пение других, он пел Magnificat. Выдержанное дыхание и металлический тембр придавали голосу необыкновенную силу, и когда толпа приблизилась, Жильберт заметил среди огней и факелов исхудалое, бледное лицо человека высокого роста, с полузакрытыми глазами, на губах которого был отпечаток страданий. Его лицо, голос и взгляд обнаруживали человека, который даже в безумии пьянства оставался горячим фанатиком.

Элеонора отодвинулась, насколько могла, в амбразуру двери, оскорблённая в своей гордости королевы и чувствовавшая отвращение, как женщина, при виде этой толпы пьяниц. Жильберт стоял около неё выпрямившись, как бы готовясь защищаться против осквернения святыни и против святотатства его самых священных идей. Он знал, что подобные люди, прежде чем добраться до Иерусалима, будут часто бесчинствовать и совершенно нелепо ожидать от них чего-нибудь доброго. Но в то же время он дал себе отчёт, что ещё немного отвращения, и в нем возбудился бы ужас от всего, что он видел. В продолжение минуты он совершенно забыл о присутствии королевы и закрыл глаза, чтобы не видеть более происходившего.

Лёгкое гневное восклицание королевы, вызванное не болью и не боязнью, привело его в себя. Человек подозрительной наружности, с головой, покрытой рыжими волосами, отделился от толпы и встал, пошатываясь, против королевы. Он старался раскрыть её плащ с целью увидеть её лицо. Он, казалось, не заметил Жильберта, и в его пьяных глазах выражалось нехорошее чувство. Королева отодвинулась, кутаясь в свой плащ и капюшон, но вопившая толпа, подвигаясь вперёд, почти опрокинула человека на королеву. Жильберт схватил его за шею и, сорвав с его плеча крест, нанёс ему в лицо такой удар кулаком, что на всю жизнь сплющил ему лицо. Затем он бросил избитого и потерявшего чувства негодяя в толпу пьяниц, как островитяне бросают труп лошади с высоты утёса в море.

В одно мгновение смятение и суматоха увеличились в десять раз более, чем прежде. В то время, как некоторые продолжали идти, все ещё горланя вакхический припев, остальные наталкивались на тело их товарища, распростёртого поперёк дороги. Два человека были опрокинуты его падением и оставались лежать, оглушённые падением. Другие возвратились назад, чтобы узнать причину сумятицы. Многие вывихнули себе ноги, получили раны и ожоги от своих факелов. Все были разъярёнными от вина. Перед глазами Элеоноры находилась целая волнующаяся масса презренных человеческих существ, одурманенных пьянством, обезумевших от ярости против неизвестного препятствия, заставившего их упасть. Элеонора прижалась к Жильберту и уцепилась за него.

– Мы не можем здесь оставаться, – сказала она. – Не надо, чтобы меня узнали эти грубияны.

– Тогда стойте между мной и стеной, – сказал он авторитетным тоном.

С мечом в руке он спустился с двух ступенек на улицу и должен был пробивать себе путь между домами и толпой. Сначала это было нелегко. Один человек грубо бросился на него, чтобы остановить, но он его оттолкнул; другой вынул кинжал, но Жильберт ударил его в висок и в рот и так прижал остриём, что он упал замертво.

Тогда пьяницы испугались и не стали сопротивляться. Но многие заметили при свете факелов, что закутанная в капюшон женщина проскользнула вдоль стены, возле смелого спутника. Были пущены в ход гнусные шутки, сопровождаемые гиканьем и кошачьим мяуканьем, которые настолько возмутили гордого норманна, что он покушался остановиться и встать с обнажённым мечом лицом к лицу с этими негодяями и отмстить за оскорбление. Но Жильберт вовремя вспомнил, что может быть убитым и оставить Элеонору на произвол этих негодяев, которые не захотят поверить, что она королева. Он сдержался и продолжал решительно подвигаться вдоль стены, грубо отталкивая своих противников, ударяя их, оглушая и беспощадно опрокидывая, но никого не убивая.

С начала суматохи до того времени, когда Жильберт достиг поворота дороги, прошло недолго. Звонкий голос продолжал петь слова молитвы, господствуя над шумом и беспорядком. Когда наконец Элеонора проскользнула жива и здорова в тени на другой угол, голос пел: «Господь посетил и спас свой народ», а вдали на улице знамя с красным крестом яростно развевалось, освещённое факелами.

В тот момент, как Жильберт вложил в ножны меч, Элеонора положила свою руку на локоть молодого человека.

– Вы мне нравитесь, – сказала она. Хотя было темно, но Жильберт угадал по её тону, что она улыбалась.

– Благодарю, – сказала она вполголоса. – Требуйте от меня, чего хотите, я все исполню.

Он наклонился и поцеловал её руку, которая сжала его руку.

– Государыня, – сказал он, – благодарю Бога, что он допустил меня оказать услугу женщине в такой опасности.

– И вы ничего не хотите взамен? – спросила она.

Её голос слегка дрожал. Жильберт ответил не сразу, так как колебался воспользоваться моментом, чтобы коснуться вопроса о Беатрисе.

– Если я потребую чего-нибудь, – сказал он наконец, – то это понять ваше величество и объяснить себе, зачем вы приказали мне как можно скорее явиться сюда и отыскать личность, которой с вами нет.

Они находились в нескольких шагах от аббатства, и потому королева немного отстранилась от Жильберта. Она вдруг остановилась при последнем произнесённым им слове.

– Доброй ночи, – резко сказала она. Жильберт приблизился к ней молча, затем неподвижно остановился перед ней.

– Что же?

Она произнесла это слово холодным вопросительным тоном.

– Государыня, – ответил Жильберт, внезапно решившийся узнать истину, – Беатриса здесь с вами или нет? Я имею право это знать.

– Право? – спросила королева. Нельзя было ошибиться относительно тона королевы, но Жильберт не был этим поражён.

– Да, – ответил он, – вы знаете, что я имею право.

Не говоря ни слова Элеонора покинула его и удалилась в глубокий мрак.

Минуту спустя Жильберт увидел возле высокой фигуры Элеоноры силуэт двух женщин. Он сделал шаг вперёд, но тотчас же остановился, так как не мог возобновить вопроса в присутствии придворных дам королевы.

Когда он более не мог её видеть в темноте, то возвратился назад. Пьяные солдаты удалились, чтобы присоединиться к другим в какой-нибудь таверне по ту сторону церкви, и улица опустела. В этот момент луна в своей последней четверти поднялась над восточными горами и бросила задумчивый свет на деревню с разбросанными хижинами. Полный предчувствий относительно таинственного молчания королевы и глубоко опечаленный встречей множества пьяных, Жильберт медленно взбирался на холм и направился к своему жилищу близ церкви.

Он провёл тревожную ночь, и утренняя заря привела его к открытому окну с тем желанием, какое испытывает каждый человек после тревожного дня и тяжёлого сна, – найти чистое свежее небо, как будто ничего не случилось, и все совершившееся исчезло, как должно стереться написанное на восковой дощечке, прежде чем будет начертано другое послание. Жильберт слушал утренний шум – пение петухов, лай собак, оклики крестьян, приветствовавших друг друга, и с благодарностью вдыхал утренний воздух, не стараясь понять, чего желала от него королева.