Текст книги "Две любви"

Автор книги: Фрэнсис Мэрион Кроуфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

VII

Во время пребывания герцога Готфрида в Париже ему оказывали при дворе короля высокие почести, но мало ободрили относительно плана союза против Стефана. Над некоторыми из его единомышленников тяготела рука времени. Другие от бездействия и лишнего досуга занимались не только тем, что находили хорошим, но ещё и тем, что было дурно, как некогда выразились английские хроникёры об английских рыцарях. Одни говорили, что гасконское вино превосходно, но другие уверяли, будто бургундские виноградники лучше, и подобные важные вопросы, очевидно, не должны были оставаться открытыми. Впрочем, чаще всего их представляли на суд, в особенности когда доказательства и свидетельства были трудно достижимы. Таким образом двор заседал день и ночь, не приходя к соглашению относительно вердикта.

Жильберт не научился засиживаться часами за стаканом вина и медленно туманить ум, замечая тот час, когда комната начинала кружиться вокруг оси его головы. Кроме того Генрих беспрестанно удерживал его у себя, говоря, что он единственный воздержанный человек из всех рыцарей и оруженосцев при дворе его отца. Мальчик не хотел отпускать Жильберта от себя, исключая случаев, когда проводил время с королевой; тогда он горячо желал удаления своего друга. Сначала королева забавлялась детской страстью юного принца, но так как она предпочитала Жильберта обществу мальчика, то ей вскоре надоела эта легкомысленная игра, заключавшаяся в том, чтобы безумно влюбить в себя двенадцатилетнего ребёнка.

Впрочем, Генрих был из скороспелок и предусмотрительнее своих лет, благодаря чему не замедлил догадаться о предпочтении своего кумира к другу.

Но он успокаивал себя тем, что Жильберт кажется равнодушным к королеве и ходит к ней по её приказанию, повинуясь скорее её словам, а не личному влечению.

Был прекрасный осенний полдень, тёплый, как летом. Целые рои мух собрались вокруг раскрытых дверей больших конюшен, перед глубокими сводами, ведущими на главную кухню, и вокруг окон помещения рыцарей и оруженосцев. Воздух был тих, как бы усыплён, и не слышно было ни одного звука в обширной ограде двора замка…

В тени, позади церкви, где находился навес, укрывавший от жары, играли в мяч Генрих и Жильберт.

После дюжины ударов, когда большая часть победы оставалась за Генрихом, мальчик бросил мяч к своим ногам, чтобы стянуть сетку, которую он сделал на своей руке, обматывая тетиву лука вокруг своих пальцев и ладони, как обыкновенно делалось до изобретения отбойника. Вдруг он полуобернулся и встал перед Жильбертом с раздвинутыми ногами, сложив руки на груди. Они были обнажены до локтя, так как он снял свою суконную куртку и остался в вышитой рубашке, засучив рукава. Его рубашка была стянута на талии кожаным поясом, а её воротник был совершенно свободен и полуоткрыт. Голова мальчика была обнажена, и он был очень красен и разгорячён.

– Ответите ли вы, мистер Жильберт, откровенно на один вопрос? – спросил он, смотря в глаза своего друга.

Жильберт привык обращаться с ним, как со взрослым мужчиной, что делали все окружавшие его лица, исключая королевы, и ответил утвердительным кивком головы.

– Не находите ли вы, – спросил мальчик, – что французская королева самая красивая женщина в свете?

– Да, – ответил Жильберт не улыбаясь и без малейшего колебания.

Очень сближенные глаза молодого принца заблестели все усиливавшимся гневом, в то время как багровела его шея, и кровь поднималась к щекам, а от лица ко лбу.

– Так вы любите её? – гневно спросил он Жильберта.

И слова с трудом сходили у него с языка.

Хотя Жильберта не так-то легко было застать врасплох, но это заключение было так внезапно и неожиданно, что прежде чем улыбнуться, он вытаращил глаза от удивления.

– Я… – спросил он – Я люблю королеву?.. Столько же, как мечтаю добиться королевской короны.

Генрих пристально посмотрел на него ещё с минуту, затем кровь медленно исчезла с его лица, сделавшегося спокойным.

– Я вижу, что вы серьёзны, – сказал он, поднимая мяч, закатившийся к его ногам, – хотя не понимаю, почему не овладеть бы короной короля, как и его женой?

При этих словах он ударил по мячу.

– Вы слишком молоды, чтобы нарушить разом все десять заповедей, – заметил Жильберт.

– Молод! – воскликнул мальчик, держа мяч на воздухе. – Такими же были Давид, когда убил великана, Геркулес, когда задушил змея, как вы рассказывали на днях. Молод! – повторил он во второй раз, силясь сдержать презрение. – Вы должны знать, мистер Жильберт, что тринадцатилетний Плантагенет равняется какому бы то ни было двадцатилетнему мужчине. Как я мог победить вас, играя в мяч, хотя вы старше меня шестью годами, так я могу побить вас другим образом и относительно королевы, хотя она наполовину влюблена в вас, как говорит весь двор. В один прекрасный день она будет моей, если даже ради этого я должен буду убить этого короля-молитвослова с круглым, как блюдо, лицом.

Жильберт не был застенчив, как не отличался и физической трусливостью, но все-таки он посмотрел вокруг себя с некоторым беспокойством, когда мальчик произнёс эти хвастливые угрозы.

Место, избранное ими для игры в мяч, представляло глубокий тенистый угол, где церковь образовала правое крыло замка. Каждое утро в продолжение нескольких часов дюжины баранов и ягнят выщипывали там траву, после чего их запирали в стойла, находившиеся на другом конце двора замка. Трава, быстро выраставшая там, сохранялась свежей даже в самые жаркие дни благодаря глубокой тени. Стена церкви, выстроенная из каменных плит, была плоская и гладкая. Она поддерживалась через правильные промежутки откосными устоями, стремившимися в вышину, прямо с каменных скатов около аршина вышины. Промежуток между последним устоем и стеной замка служил прекрасным местом для игры, и поистине образцом площадок для современной игры в мяч. Стена замка была с этой стороны также гладкая, почти без окон. Только в нижнем этаже, на большом расстоянии от угла, было одно окно; другое же было, по меньшей мере, в четырех или пяти футах от земли, как раз над тем местом, где играли Жильберт и Генрих. Оно было сделано на нормандский образец с двумя круглыми арками, тянувшимися к капители грубо вытесанной маленькой каменной колонны, разделявшей их. Играя в мяч, Жильберт часто замечал это окно, хотя оно было иногда не перед его глазами, однако даже тогда он инстинктивно оборачивался назад по направлению к нему.

Нежный, тихий смех раздался в летнем воздухе над его головой. Он поднял глаза, чтобы узнать, откуда неслись эти серебристые звуки. Юный Генрих тоже повернул глаза по тому же направлению и промахнулся поймать мяч.

Его детское пухлое лицо сделалось алым; Жильберт же медленно побледнел, подался шаг назад и, сняв свою круглую заострённую шляпу с белокурых волос, приветствовал королеву.

– Вы слышали нас, сударыня, – воскликнул мальчик, красный от гнева. – Но я этому рад, потому что вы услышали правду.

Королева опять засмеялась и обернула голову, как будто с целью убедиться, не находится ли кто-нибудь позади неё в комнате. Её белая рука была положена на каменный подоконник; это означало, что она намерена уйти. Жильберту даже казалось, что её тонкие пальцы ударяли по камню успокоительно. Затем она снова склонилась. Несколько запоздавших цветов и душистых трав росли в вазе, стоявшей в нише окна. Это были душистый базилик, розмарин и веточка плюща, который попробовал зацепиться за тонкую колонну и, успев, в этом лишь наполовину, висел над краем окна. Единственная месячная роза вносила живость оттенка в красивый зелёный тон.

Королева ещё улыбалась, когда клала на край подоконника свои локти, а на скрещённые руки свой подбородок.

Она была довольно близко от игроков в мяч, чтобы они могли слышать её, даже если бы она говорила вполголоса.

– Вы сердитесь на то, что мистер Жильберт испугался? – спросила она, глядя на Генриха. – Или вы боитесь потому, что его высочество, граф Анжуйский, в гневе? – прибавила она, поворачивая глаза к Жильберту.

Он улыбнулся её манере, с какой она начала разговор. Генрих же подумал, не насмехается ли она над ним, и покраснел ещё белее.

Не удостаивая её ответом, он поднял мяч и подбросил его довольно ловко над навесом, играя один. Королева опять засмеялась уже над тем, что он так решительно отвернул от неё своё лицо.

– Хотите ли вы поучить меня играть в мяч, тогда я сойду к вам? – спросила она Генриха.

– Это не женская игра, – ответил он резким тоном, продолжая подбрасывать мяч.

– А вы, мистер Жильберт, не дадите ли мне урока?

Когда королева обернулась к молодому человеку, то смеявшиеся глаза королевы сразу сделались серьёзными, улыбавшиеся губы выражали нежность, а голос дышал лаской.

Не смотря на неё, Генрих чувствовал эту перемену и видел, что она наблюдает за его другом. Он подбросил мяч как попало, закинув его слишком высоко, чтобы иметь возможность поймать. Не беспокоясь о том, куда он укатился, разгневанный принц удалился, подняв свой кафтан, положенный на траву. Накинув его на руку, он надел на голову другой рукой свою остроконечную шапку и удалился с видом оскорблённого достоинства. Королева следила за ним улыбавшимися глазами, но более не смеялась.

– Не выучите ли вы меня игре в мяч? – спросила она Жильберта, колебавшегося, что ему предпринять. – Вы ещё не ответили мне.

– Я буду всегда готов к услугам вашего величества, – ответил молодой человек, склоняя немного голову и делая жест рукой, в которой была его шляпа, как бы отдаваясь в её распоряжение.

– Во всякое время? – спросила она спокойно.

Жильберт поднял глаза, опасаясь дать обещание, важности которого он не понимал, – и не ответил сразу. Но она не повторила своего вопроса.

– Подождите, – сказала она, прежде чем он заговорил. – Я сойду к вам.

Она сделала жест, почти неуловимый, как бы посылая ему привет, и исчезла. Жильберт стал прогуливаться, заложив руки за спину и устремив глаза в землю; он заметил заброшенный Генрихом мяч лишь тогда, как едва не наступил на него. Слова мальчика пробудили в его уме вереницу совершенно новых мыслей. Ни один мужчина не лишён настолько тщеславия, чтобы не быть польщённым, даже против своего желания, при мысли, что самая красивая женщина и, более того, королева, влюбилась в него. Но какое удовлетворение ни испытывал бы Жильберт, королева была смущена его равнодушием и его личной холодностью. Впрочем, это был век бесхитростный, когда грехи назывались их именем и рассматривались самыми честными джентльменами с некоторого рода ужасом, наполовину религиозным, но главное – с почтительным отвращением. Все, что было общим выражением узкой, но возвышенной морали, в последние месяцы запечатлелось в душе Жильберта пылающими буквами, которые были ранами, все ещё существующими и нанесёнными воспоминаниями о стыде своей собственной матери.

Смущение от этих размышлений улеглось при появлении королевы Элеоноры. Она вышла из нижнего этажа чрез окно, открывавшееся на землю; бросила взгляд кругом пустынного двора и приблизилась к Жильберту. Он уже достаточно долго пробыл в Париже и понимал, что королева Элеонора не обращала ни малейшего внимания на установленные правила, специальные предрассудки и суровые традиции при дворе её мужа. И когда однажды Людовик серьёзно запротестовал против её мысли одеваться по-мужски в кольчугу и ездить верхом по-мужски на своём любимом скакуне, она с большей или меньшей милостью, согласно своему настроению, внушала ему, что её владения значительнее французского королевства, и чему научил её Вильгельм Аквитанский, было безусловно хорошо и выше всякой критики Людовика Капета, происходившего от парижского мясника. Тем не менее англичанин испытывал некоторый благоразумный страх при мысли, что он, скромный оруженосец, находится в этом уединённом уголке с самой красивой и самой могущественнейшей из царствовавших королев. Но обладая почти сверхъестественным даром быстро угадывать, Элеонора знала о чем он думал, прежде чем подошёл к ней. Она заговорила очень просто, как будто подобное свидание было из числа обыденных случайностей.

– Вы не знали, что это моё окно? – сказала она очень спокойно. – Я видела ваше удивление, когда вы заметили, что я на вас смотрю. Это окно маленького зала, находящегося позади моей комнаты, а вниз ведёт лестница. Я часто прохожу здесь, но я мало беспокоюсь о том, что делается вне замка. Сегодня, проходя, я услышала голос этого глупого разгневанного ребёнка, и когда я увидела его лицо и услышала его слова, то не могла удержаться от смеха.

– Молодой принц прямодушен, – сказал спокойно Жильберт, так как ему казалось вероломным присоединяться к смеху королевы.

– Прямодушен, – согласилась королева. – Дети всегда прямодушны.

– Тем более они заслуживают уважения, – сказал Жильберт.

– Меня никогда не учили уважать детей, – ответила королева со смехом.

– Так вы никогда не читали Ювенала? – спросил Жильберт.

– Вы часто рассказываете мне о предметах, о которых я раньше не слыхала, – отвечала королева. – Может быть это причина, почему вы нравитесь мне.

Королева остановилась и опёрлась на стену, так как они дошли до угла двора. Она задумчиво закусила зубами побег розмарина, который, проходя, сорвала на своём окне. Жильберт не мог удержаться, чтобы не восхититься маленькими белыми зубами, резавшими, как ножами слоновой кости, тонкие зеленые листочки. Но королева | отвернула от него свои задумчивые глаза.

Жильберт считал необходимым прекратить молчащие.

– Ваше величество очень добры, – сказал он, почтительно склоняясь.

– Что сделало вас таким печальным? – спросила она внезапно, после короткой паузы и смотря ему прямо в лицо. – Разве Париж так скучен? Наш двор суров? Разве вино моей Гасконны так кисло, что вы не хотите быть весёлым, как другие, или… – она слегка засмеялась, – или с вами обращаются не с достаточным почтением и вниманием, какое должно бы оказывать человеку вашего класса?

Жильберт выпрямился, несколько оскорблённый этой шуткой.

– Вы хорошо знаете, государыня, что я не принадлежу ни к какому привилегированному классу, – сказал он. – И если вам угодно было бы предложить мне достойное испытание, дающее право заслужить рыцарство, я однако принял бы его лишь от моей законной государыни.

– Как, например, выучить меня игре в мяч? – спросила она, делая вид, что не слышала окончания его фразы. – Вы можете сделаться рыцарем одинаково, как за это, так и совсем за другое.

– Ваше величество никогда не бываете серьёзны, – заметил Жильберт.

– Нет, иногда, – отвечала королева и опустила глаза. – Вы находите, что я недостаточно часто бываю серьёзна? А вы… бываете таким… слишком часто, всегда такой?

– Будь я королевой Франции, то наверно имел бы такое же легкомысленное сердце, – сказал Жильберт. – Но если бы ваше величество сделались Жильбертом Вардом, то, может быть, вы были бы ещё печальнее меня.

И он с горечью засмеялся. Элеонора подняла брови и спросила с оттенком иронии;

– Вы так молоды и уже имели столько огорчений?

Но в то время как она смотрела ему в глаза, на его лице появилось выражение истинного, жестокого страдания, которое невозможно скрыть.

Он опёрся на стену, устремив неопределённо глаза перед собой. Тогда королева, видя, что неосторожно коснулась незалеченной раны, бросила на него взгляд сострадания и снова закусила розмариновый побег; понурив голову, она медленно пошла к следующему устою.

Там она повернула назад и, направившись обратно, подошла к нему. Прикоснувшись пальцем до его скрещённых рук, она посмотрела ему в глаза, устремлённые далеко через её голову.

– Я не хотела ни за что на свете причинить вам нравственную боль, – сказала она очень серьёзно. – Я хочу быть вашим другом, лучщим другом… Понимаете вы это?

Жильберт пришёл в себя и, опустив глаза, увидел приближённое к нему лицо Элеоноры. Это положение должно было бы его взволновать, но сходство королевы с его матерью поставило такую между ними ледяную преграду, о которой он даже не помышлял.

– Вы очень добры, государыня, – сказал он. – Бедный оруженосец без пристанища и состояния не может быть другом королевы Франции.

Она слегка отодвинулась, но её рука продолжала опираться на руку Жильберта.

– При чем же земли и состояние в вопросе дружбы… любви? – спросила она. – Очаг дружбы в сердце тех, кто её испытывает, благоденствие дружбы – вера в неё.

– Да, государыня, это должно быть так, – ответил Жильберт.

Её голос разгорячился и задрожал.

– Тогда будьте моим другом, – продолжала она.

Её рука протянула ему руку в ожидании, что Жильберт положит в неё свою.

Он взял её и поднесь к губам, делая жест, что преклоняет колено.

– Поберегите это для двора, – сказала она. – Когда мы одни, воспользуемся нашей свободой и будем простыми человеческими существами, мужчиной и женщиной, другом и подругой.

Жильберт все ещё держал её руку и видел только настоящую истину, под маской дружбы которой она скрывала разрастающуюся любовь. Он быль молод и считал себя одиноким, почти без друзей. Его сердце внезапно наполнилось благотворной теплотой, смешанной с действительной признательностью в настоящем и самой рыцарской преданностью в будущем.

Элеонора чувствовала, что отчасти одержала победу и сразу потребовала привилегию дружбы.

– Так как мы друзья, – сказала она, не оставляя его руки, – не окажете ли вы мне доверие и не расскажете ли, что разбило вам сердце? Может быть, я помогу вам? Скажите мне все, – повторила она. – Скажите о себе все.

Жильберт колебался, а королева, прочитав на его лице нерешительность, нежно пожала ему руку, поощряя его на откровенность. Убедительно-нежный голос Элеоноры производил на него ещё большее впечатление, чем её красота. Прежде чем дать себе отчёт в том, что он делает, Жильберт шёл медленно слева от королевы в тени церкви и рассказывал ей свою историю. Заинтересованная королева молча слушала его, слегка повернув к нему свою голову; их глаза встречались с обоюдной симпатией. Разумеется, он не рассказал бы своей истории мужчине, не рассказал бы её и женщине, которую любил. Элеонора же представлялась ему новой, неведомой связью, и его сердце осветилось тихим светом дружбы, и в нем зародилось неожиданное доверие.

Он рассказал все, что случилось с ним, от начала до конца; но звуки его собственных слов казались ему странными Он рассказывал ей о том, что видел два, три года назад, как будто это были совсем недавние события. Не раз он неожиданно прерывал рассказ, будучи охвачен ужасом от того, что рассказывал, почти сомневаясь даже в своём собственном свидетельстве. Впрочем кое о чем он умолчал… Он не сказал о Беатрисе и не намекнул о любви, наполнявшей его грудь и занявшей место в его жизни.

Сделав множество поворотов, он едва сознавал, что королева взяла его под руку и время от времени нежно пожимала её в знак симпатии.

Когда он окончил дрожавшим голосом свой рассказ о том, как отправился в свете искать счастья, королева остановила его, и оба стояли неподвижно.

– Бедный мальчик, – прошептала она тихим голосом, – бедный Жильберт!

Она сделала с умыслом ударение на его имени.

– Свет сильно задолжал вам… не он заплатит этот долг.

Она улыбнулась, произнося последние слова, и ещё неожиданнее и крепче пожала ему руку. Жильберт тоже улыбнулся, но с видом недоверия. Затем она посмотрела на свою руку, лежавшую на его рукаве, и задумчиво сказала:

– Но это не все, разве не было женщины в вашей жизни… не было любви… особы, которая была для вас дороже всего, что вы потеряли?

Лёгкий румянец покрыл щеки Жильберта и тотчас же исчез.

– Её у меня тоже отняли, – сказал он тихим, но твёрдым голосом. – Это была дочь Арнольда Курбойля… Женясь на моей матери, он сделал из своей дочери мою сестру. Вы знаете закон церкви?

Элеонора раскрыла рот, чтобы отвечать, и тотчас закрыла его, не произнеся ни слова; её веки полузакрылись, заволакивая её загадочный взгляд. Если Жильберт Вард не знал, что церковь в подобных случаях соглашается на разрешение, зачем ему об этом говорить?

– Впрочем, – прибавил он, – я не могу теперь на ней жениться иначе, как силой похитив её у отца.

– Без сомнения, – ответила, все ещё раздумывая, королева. – Она белокурая?

– Нет, у неё чёрные волосы, – ответил Жильберт.

– Я хочу сказать, красива ли она? – возразила королева.

– Для меня, да, – сказал Жильберт. – Она самая красивая женщина в свете. Но иначе и быть не может. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил мне о ней. Она не так прекрасна, как ваше величество… её красота не лучезарна, не великолепна и не совершенна… Но на мои глаза она очаровательна…

– Я очень хотела бы её видеть, – прибавила королева.

Последовало молчание, и они снова начали ходить по-прежнему рядом, но рука Элеоноры уже не была в руке Жильберта. Она угадала, что глаза её спутника сосредоточились на далёком лице, что его рука жаждала пожатия не её руки, и лёгкая дрожь почти болезненного разочарования охватила все её существо; королева не привыкла встречать сопротивление, как в мелких, так и в крупных вопросах.

Красивый англичанин страшно притягивал её не одними только своими внешними качествами; какая-то тайна витала над ним, и со дня его приезда в Париж она испытывала необъяснимое, обаятельное любопытство, которое обещала себе рано или поздно удовлетворить. Теперь, узнав его жизнь, она ещё более полюбила Жильберта и почувствовала непреодолимое желание видеть молодую девушку, занявшую первое место в его существовании. Она старалась вызвать в своём воображении смуглое молодое лицо, о котором он говорил, но её мозг порождал лишь зловещее видение. Когда Жильберт вновь заговорил, она настолько была взволнована, что заметно вздрогнула.

– Ваше величество, вы ничего мне не прикажете? – спросил он. – Разве ничем не могу доказать мою благодарность?

– Ничего, я ничего от вас не потребую, – ответила она. – Будьте лишь истинным моим другом… другом, которому я могла бы довериться, с которым я могла бы говорить совсем искренно, как с собственной душой, и которому я могла бы сказать, как сердечно я ненавижу свой образ жизни.

Она произнесла последние слова порывисто, с увлечением и диким недовольством, такими же искренними, как её доводы.

– Каким образом ваша жизнь может быть вам ненавистна? – спросил Жильберт, глубоко удивлённый и далеко не узнавший её так же хорошо, как знала королева его.

– Как же жизни не быть для меня ненавистной, – сказала она, – когда все природные желания, заслуживающие труда существовать, заглушены, прежде чем пробудятся? О! Как часто желаю я быть мужчиной!

– Мужчины об этом пожалели бы, – возразил улыбаясь Жильберт.

Внезапно во время их разговора в воздухе раздался хор, певший латинскую молитву. Инстинктивно королева увлекла Жильберта под сень одного из устоев.

Он повиновался этому движению, с трудом понимая, что делает. Пение разлилось в воздухе, и минуту спустя показалась процессия, свернувшая к двери церкви. Все шли попарно, предводительствуемые лицом, нёсшим крест; первыми шли дети-певчие, одетые в белые и красные одежды, потом монахи-бенедиктинцы в чёрных одеждах, за ними следовали соборные патеры в фиолетовых суконных рясах и в стихарях из тонкого белого полотна. Все пели громко, с усердием, вкладывая в каждую ноту святого гимна жизнь и душу. Затем королева и Жильберт увидели из своего убежища приближавшийся балдахин из золотой парчи, который несли юноши в белых одеждах на шести золотых палках. Под балдахином шёл почтённый епископ, наполовину скрытый просторной вышитой мантией, из-под неё виднелась дароносица, которую он нёс с благоговением. Его выцветшие глаза были набожно устремлены на Святые Дары, в то время как губы шептали глухую молитву.

Когда балдахин поравнялся с местом, где стояла королева, процессия приостановилась.

Элеонора в своём убежище опустилась на колени, с глазами, устремлёнными на Святые Дары. Жильберт также встал на колено возле неё, преклоняя почтительно голову.

Королева смотрела перед собой скорее с любопытством, чем с религиозным чувством. В её ушах раздался голос Жильберта, певшего тихим голосом вместе с монахами псалмы, которые они исполняли так часто в Ширингском аббатстве. Она с удивлением повернула голову и с минуту старалась наблюдать, чтобы разглядеть серьёзное лицо юноши. Очевидно последствия осмотра ей не понравились, так как её брови слегка нахмурились, глаза опустились, а блеск их потемнел. В этот момент балдахин заколебался, старый епископ сделал движение плечами под тяжестью мантии, и процессия опять двинулась.

За епископом показался король. Он шёл, как монах скрестив руки на груди, опустив глаза и делая движение губами. Длинное вышитое одеяние почти закрывало его ноги, а пунцовая мантия, подбитая голубой материей и окаймлённая горностаем, ниспадала прямо с его плеч и задевала за траву. Он шёл с обнажённой головой, и при виде этого смирения губы Элеоноры выразили презрение.

В то время, как королева рассматривала холодные и бледные черты лица своего мужа, она снова услышала голос Жильберта, раздавшийся совсем близко от неё. Он пел гармоничным, музыкальным голосом латинские слова, и она почти с гневом обернулась, чтобы рассмотреть молодое, смелое лицо, только что опечаленное, но теперь смягчённое глубокой верой.

– Верно я рождена любить монахов, – сказала она почти вслух, со вздохом.

Во вдруг королева вздрогнула и тихо вскрикнула. В нескольких шагах от своего мужа она заметила, при повороте процессии, прямую и худощавую фигуру, одетую в белую монашескую рясу, но менее ослепительную, чем чудное лицо, поднятое к небу. При восклицании Элеоноры Жильберт тоже взглянул, и его глаза устремились на обаятельные черты величайшего человека того времени. В то же время его голос забыл святое пение, а губы остались полуоткрытыми от удивления. По яркой зеленой траве, выделяясь на каменной стене благодаря осеннему солнцу, приближался, как небесное видение, Бернард Клервосский. Его голова была закинута назад, а тонкая серебристая борода едва оставляла тень на умных чертах его лица, почти небесной красоты. Голубые глаза, устремлённые к небу, и полные небесного света, прозрачный лоб и похудевшие, бледные щеки – все это, казалось, принадлежало сверхъестественному существу.

Но трудно было сказать, что в материальной форме этого удивительного человека выделяло его среди других людей. Ни сходство с челом Христа, ни благородные черты, унаследованные от целого ряда героев, ни видь аскета, ни выражение физических страданий, ни горе, так тонко очерченное на его лице, – не это делало его особенным. Было нечто большее, чем все это, чего нельзя ни определить, ни объяснить, и чему человеческий язык не мог дать имени. Это был ореол святости, слава гения и венец героизма. Глаза наполнялись этим чудным видением, и можно было сказать себе: «Пусть он не говорил бы! Суровый тон, грубое слово уничтожили бы очарование, как резкий звук внезапно кладёт конец сладкому сновидению». Это был человек, который одним жестом вёл, как детей, тысячи людей, и его губы произносили слова, как никто не произносил их до него – слова света и правды. Это был человек, который берясь за перо, чтобы написать владыкам мира, обращался к ним без боязни, как будто Бог диктовал ему слова. Но он умел также писать послания, полные самой нежной любви, и давать самые тёплые советы.

Глаза Жильберта следили за спокойным и белым силуэтом монаха, пока процессия не исчезла за крылом замка, но он все ещё оставался, преклонив колено, с устремлёнными глазами. Королева встала, но ожидала его. Презрение исчезло с её губ; его заменило нежнее сострадание.

– Кто этот монах? – спросил он поспешно.

– Бернард, аббат из Клэрво, – ответила королева, поворачивая голову. – Я почти обожала его некогда, будучи ребёнком… Небо желает, чтобы я теряла своё сердце ради монахов.

И она засмеялась, как смеялась у окна.

– Ради монахов?

Жильберт повторил её выражение с любопытством.

– Разве ваш ум один из тех, которым надо пояснять? – спросила Элеонора, все ещё улыбаясь и внимательно рассматривая его. – Я думаю, что и вы наполовину монах, я слышала, как вы пели псалмы с таким благоговением, как монахи.

– Если бы я был даже не наполовину, а совсем монах, – ответил он, – я совершенно не понял бы слов вашего величества.

Жильберт также улыбнулся, будучи совсем далёк от разгадки её мысли.

– Это именно я и думала с тех пор, как вас знаю, – возразила королева. Её глаза потемнели.

– Понимаете ли вы это? – спросила она.

И она положила свои руки ему на плечи.

– Что? – спросил он удивлённо.

– Вот что, – ответила она очень нежно, приближаясь все более к нему.

Тогда он понял все и попробовал быть твёрдым, но она соединила свои руки вокруг его шеи, и их лица почти прикоснулись.

Тогда видение его виновной матери предстало ему в глазах Элеоноры в то время, как она приблизила к нему свои глаза.

Королева обняла его и три раза страстно поцеловала.