Текст книги "Доказательство Бога"
Автор книги: Фрэнсис Коллинз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
И вот что интересно: понятие о добре и зле свойственно всем представителям рода человеческого (хотя воплощается очень различно, иногда с чудовищными на наш взгляд последствиями). Таким образом, это явление похоже на закон природы, такой же, как закон всемирного тяготения или постулаты специальной теории относительности. Но если мы честны перед собой, то вынуждены будем признать, что данный закон, в отличие от законов физики, с поразительной регулярностью нарушается.
Насколько я могу судить, Нравственный закон действует только у людей. Хотя у других видов попадаются проблески нравственного сознания, они не имеют широкого распространения, и во многих случаях поведение животных резко противоречит нашим понятиям о добре. Ученые обычно включают умение различать добро и зло в перечень отличительных признаков Homo sapiens, наряду с такими особенностями, как членораздельная речь, осознание себя и наличие представления о будущем.
Но является это знание добра и зла природным качеством человека или оно внедрено в нас культурными традициями? По мнению некоторых исследователей, нормы поведения в различных культурах так несхожи между собой, что любой вывод о существовании общего Нравственного закона лишен оснований. Льюис, занимавшийся очень многими культурами, называет такие заявления «ложью, вопиющей ложью». Он пишет: «Если отправиться в библиотеку и провести несколько дней за чтением "Энциклопедия религии и этики", вскоре станет очевидным величайшее единодушие людей в практических вопросах. Вавилонские гимны и законы Ману, египетская Книга мертвых и "Беседы и суждения" Конфуция, стоики и платоники, мифы аборигенов Австралии и Америки с одинаковой торжественной монотонностью осуждают угнетение, убийство, предательство, обман, одинаково предписывают помогать старикам и детям, немощным и слабым, творить милостыню, блюсти беспристрастие и честность».
В некоторых своеобразных культурах Нравственный закон может проявляться и в диких уродливых формах – таких как сожжение ведьм в Америке XVII в. И все-таки, как становится ясно при пристальном изучении, даже эти явные отклонения должны рассматриваться не как несоблюдение, а как соблюдение закона, только при ошибочном понимании того, что есть добро, а что – зло. Тому, кто твердо верит, что ведьма – это воплощение самого Зла и земной посланец дьявола, жестокость по отношению к ней будет казаться оправданной.
Здесь я остановлюсь и замечу, что вывод о существовании Нравственного закона противоречит современной постмодернистской философии, согласно которой абсолютного добра и зла не существует, а вся нравственность относительна. Эта точка зрения, как представляется, широко распространена среди философов, но непонятна большинству обычных людей и логически противоречива. Если нет абсолютной истины, может ли быть истинным сам постмодернизм? В самом деле, если нет ни добра, ни зла, обсуждение вопросов этики вообще не имеет смысла.
Еще одно возражение исходит от социобиологов, по мнению которых альтруистическое поведение способно выступать как положительный фактор естественного отбора, а значит, Нравственный закон мог возникнуть просто в результате действия законов эволюции. Если бы им удалось это доказать, многие требования Нравственного закона уже нельзя было бы интерпретировать как несомненное свидетельство существования Бога, поэтому я остановлюсь на данном объяснении более подробно.
Рассмотрим один из главных примеров действия Нравственного закона – альтруистический импульс, зов совести, силу, которая повелевает нам помогать другим, даже не получая ничего взамен. Разумеется, не все требования этого закона сводятся к альтруизму – например, если кто-то слегка исказит факты при заполнении налоговой декларации, он может почувствовать укол совести, хотя вряд ли будет воспринимать свой поступок как нанесение вреда какому-то конкретному другому человеку.
Во-первых, давайте уточним предмет нашего обсуждения. Я не рассматриваю модель поведения «почеши мне спину, а потом я тебе», когда доброе дело совершается в расчете на ответные благодеяния. Альтруизм – более интересное явление: это подлинно бескорыстная самоотдача без всяких вторичных мотивов. Такого рода любовь и великодушие вызывают благоговение. Оскар Шиндлер во время Второй мировой войны с огромным риском для жизни укрыл от нацистских преследований и спас от истребления более тысячи евреев, а в итоге умер в нищете, – и мы не можем не восхищаться им. Мать Тереза, безусловно, входит в число наиболее уважаемых и почитаемых наших современников, хотя ее добровольная нищета и самоотверженное служение больным и умирающим в Калькутте составляют разительный контраст с материалистической системой ценностей, преобладающей в нынешней культуре.
В некоторых случаях альтруистическое поведение может проявляться даже по отношению к заклятому врагу. Сестра Джоан Читтистер, монахиня ордена бенедиктинцев, пересказывает следующую суфийскую притчу.
В давние времена одна старая женщина имела обыкновение медитировать на берегу Ганга. Как-то утром, закончив свои медитации, она увидела скорпиона, беспомощно барахтающегося в быстром потоке. Затем течение отнесло скорпиона ближе к берегу, и он запутался в корнях, свисавших в воду. Несчастное существо отчаянно пыталось высвободиться, но лишь крепче запутывалось. Старая женщина немедленно протянула руку к тонущему скорпиону, но как только она до него дотронулась, тот ужалил ее в руку. Тогда женщина отдернула руку, восстановила равновесие и снова попробовала спасти скорпиона. Но при каждой попытке хвост скорпиона с такой силой жалил ее, что ее руки начали кровоточить, а лицо исказилось от боли. Мимо шел прохожий; увидев, как старуха старается вытащить скорпиона, он закричал: «Что ты делаешь, безумная? Неужели ты хочешь убить себя, чтобы спасти эту уродливую тварь?» Та посмотрела ему в глаза и ответила: «В природе скорпиона – жалить, в моей – спасать. Почему же мне из-за его природы отвергать свою?»
Этот пример может показаться утрированным – немногие из нас действительно согласились бы подвергнуть себя опасности ради спасения скорпиона. Но наверняка большинству из нас знакомо импульсивное желание помочь чужому человеку в его нужде, даже если мы от этого заведомо ничего не выиграем. И в случае, когда мы действительно это делали, мы часто испытывали потом радостное чувство «правильного поступка».
К.С. Льюис в своей замечательной книге «Любовь» подробно исследует природу этой разновидности бескорыстной любви, которую называет милосердием. По Льюису, милосердие принципиально отличается от привязанности, дружбы и романтической любви, которые можно интерпретировать как взаимовыгодные отношения и аналоги которых мы наблюдаем у других (отличных от человека) видов живых существ.
Милосердие, или бескорыстный альтруизм – главная трудность для эволюционистов. Данный тип поведения абсолютно не укладывается в их упрощенную аргументацию, так как его нельзя объяснить стремлением эгоистичных генов индивида к самосохранению. Совсем наоборот: альтруизм может повлечь страдания, увечья, даже смерть, и нет никаких признаков того, что он чем-то выгоден. И все-таки если внимательно исследовать этот внутренний голос, который мы иногда называем совестью, то становится ясно, что стремление следовать ему присутствует во всех нас, хотя мы часто противимся таким порывам.
Социобиологи, в частности, Э.О. Уилсон, пытались объяснить альтруистичное поведение индивида некоторой косвенной репродуктивной выгодой для него, но эти доводы малоубедительны. Например, предположение о том, что систематически проявляемый альтруизм мог выступать как положительный признак при выборе партнера, не подтверждается фактами поведения обезьян – ближайших родственников человека. У них нередко наблюдаются противоположные явления, такие как убийство детенышей новым самцом-доминантом, расчищающим путь для будущего собственного потомства. Другая гипотеза – что альтруисты в ходе эволюции получали от своего поведения некие встречные косвенные выгоды – не объясняет мотивов мелких добрых дел, о которых никто не знает. Кроме того, есть еще аргумент, что альтруистичное поведение членов группы выгодно для группы в целом. Социобиологи ссылаются здесь на муравейники, где стерильные рабочие особи непрестанно трудятся ради того, чтобы матка смогла произвести больше потомства. Но этот «муравьиный альтруизм» объясняется в рамках эволюционного учения тем, что рабочие муравьи обладают в точности такими же генами, как и те, которые матка передаст следующим своим потомкам. В данном случае мы имеем дело с нестандартной прямой связью на уровне ДНК, в то время как в более сложных популяциях отбор работает на уровне особей, а не групп, – таково общее мнение практически всех эволюционистов. Поведение рабочих муравьев определяется инстинктом, в корне отличным от внутреннего голоса, побуждающего меня прыгнуть в реку, где тонет неизвестный мне человек, даже если я плохо плаваю и в результате сам могу погибнуть. Далее, альтруистичное поведение, выгодное для группы, казалось бы, предполагает противоположное, т. е. враждебное отношение к тем, кто в группу не входит. Примеры Оскара Шиндлера и матери Терезы доказывают обратное. Поразительным образом, Нравственный закон предлагает мне спасать тонущего, даже если это враг.
Что же делать с Законом человеческой природы, если его примитивное объяснение как порождения культуры или побочного продукта эволюции не проходит? Здесь явно творится что-то необычное. Цитируя Льюиса, «если бы за пределами Вселенной существовала какая-то контролирующая сила, она не могла бы показать себя нам в виде одного из внутренних элементов, присущих Вселенной, как архитектор, по проекту которого сооружен дом, не мог бы быть стеной, лестницей или камином в этом доме. Единственное, на что мы могли бы надеяться, это то, что сила эта проявит себя внутри нас в форме определенного влияния или приказа, стараясь направить наше поведение в определенное русло. Но именно такое влияние мы и находим внутри себя. Не правда ли, такое открытие должно было бы пробудить наши подозрения?»
Столкнувшись с этим рассуждением в двадцатишестилетнем возрасте, я был сражен его логикой. Нравственный закон всегда прятался в моем сердце, знакомый и привычный, как любой элемент повседневного опыта, но теперь он впервые выступил как разъясняющий принцип, осветил ослепительным белым светом темные закоулки моего ребяческого атеизма и потребовал серьезно задуматься. Что это – взгляд Бога?
А если так, то какого Бога? Очевидно, не Бога деистов, в которого верил Эйнштейн, – Бога, который создал законы физики, математики и около 14 млрд лет назад привел Вселенную в движение, а затем удалился, чтобы заняться другими, более важными делами. Если я ощущаю Его присутствие, это должен быть Бог теистов, тот, что желает каким-то образом взаимодействовать с особенными существами – людьми – и для этого вложил в каждого из нас некое представление о Себе. Возможно, это Бог Авраама, но никак не Бог Эйнштейна.
Из этого растущего ощущения реальности Бога вытекало и еще одно немаловажное следствие. Судя по невероятно высоким стандартам Нравственного закона, который я, как приходилось признать, на практике постоянно нарушаю, Бог свят, праведен и является воплощением добра, а зло Ему ненавистно. При этом не было причин предполагать в Боге какую-либо снисходительность или попустительство. Постепенное осознание того, что Он может существовать, вызывало противоречивые чувства: мне было отрадно преклоняться перед широтой и глубиной Высшего сознания, но собственные изъяны, отчетливо выступившие в этом новом свете, приводили меня в смятение.
Итак, я пустился в интеллектуальный поиск, чтобы подтвердить свой атеизм, а в итоге от моих прежних взглядов не осталось камня на камне. Доводы, основанные на Нравственном законе, наряду с другими соображениями, заставили меня признать вероятность гипотезы Бога. Агностицизм, который, как я думал, послужит мне надежным запасным убежищем, оказался всего-навсего распространенной отговоркой. Вера в Бога теперь представлялась более рациональной, чем неверие.
Мне, кроме того, стало ясно, что наука, несмотря на свою бесспорную мощь в раскрытии тайн природы, не продвинет меня в решении вопроса о Боге. Если Бог есть, то находится вне природы, поэтому Его невозхможно познать с помощью инструментов науки. Свидетельства существования Бога должны приходить к нам другими путями (например, в моем случае понимание началось с того, что я заглянул в собственное сердце), а окончательное решение может быть основано только на вере – не на доказательстве. Все еще во власти беспорядочных сомнений относительно того, куда же я иду, я вынужден был согласиться, что стою на пороге перехода к религиозному мировоззрению, к вере в Бога.
Казалось невозможным ни шагнуть вперед, ни повернуть назад. Много лет спустя мне попался на глаза сонет Шелдона Ванаукена, в точности описывающий мою дилемму. Вот его заключительные строки:
"Меж вероятным и доказанным – провал. Страшась прыжка, стоишь оцепенело, Но исчезают позади остатки скал, И вот уж камень под ногами задрожал. Одно спасенье – прыгнуть в Слово смело И мир узреть, где прежде слепо ты блуждал.
Долгое время я стоял в нерешительности на краю этого зияющего провала и в конце концов, не видя другого выхода, прыгнул."
Как ученый может придерживаться подобных взглядов? Не являются ли многие из религиозных постулатов несовместимыми с подходом, выражаемым словами «Предъявите мне факты!» и обязательным в занятиях химией, физикой или медициной? Открыв двери своего сознания для веры в Бога, не обрек ли я себя на внутреннюю войну мировоззрений – войну не на жизнь, а на смерть, которая может закончиться только полной победой одной из сторон?
Глава 2: Война мировоззрений
Если вы раскрыли мою книгу, будучи скептиком, и смогли добраться до этого места, у вас, несомненно, уже сформировалось множество собственных возражений. И у меня они, конечно же, были. Не является ли вера в Бога попыткой выдать желаемое за действительное? Не творилось ли во имя веры ужасное зло? Почему милосердный Бог допускает страдание? Может ли серьезный ученый верить в чудеса?
Если вы верующий, моя история, рассказанная в первой главе, возможно, укрепила вашу веру, но и вам почти наверняка знакомы определенные проблемы в этой области, внутренние или внешние.
Сомнение – неизбежный компонент веры. Как сказал Пауль Тиллих, «если сомнение возникло, то его следует рассматривать не как отрицание веры, а как элемент, который всегда присутствовал и всегда будет присутствовать в акте веры». Будь аргументы в пользу существования Бога абсолютно неопровержимыми, все люди твердо придерживались бы одной-единственной религии. Но вообразите себе мир, где доказательства настолько очевидны, что человек лишен свободного выбора в вопросах веры. Разве такой мир был бы интересен?
И у скептиков, и у верующих сомнения происходят из многих источников. Один из них – несоответствия между религиозными постулатами и данными науки, которые в наши дни особенно отчетливо вырисовываются в области биологии и генетики. Они будут рассмотрены в последующих главах, а сейчас мы займемся проблемами, относящимися скорее к сфере философии. Если эти темы вас не волнуют, можете спокойно переходить к главе 3.
При рассмотрении философских вопросов я рассуждаю в основном как неспециалист. Но я, как и многие другие, мучительно бился над ними. Сомнения осаждали меня со всех сторон, особенно в первый год после того, как я уверовал в Бога, заботящегося о человеческих существах. Волновавшие меня проблемы казались мне совершенно новыми и абсолютно неразрешимыми, но постепенно я, к своему большому облегчению, узнал, что все они давно известны, причем в более сильных и отчетливых, чем у меня, формулировках. Еще отраднее было обнаружить целый ряд замечательных источников, предлагающих убедительные ответы на мои вопросы. Ниже я буду излагать некоторые из них, дополняя рассуждения авторов собственными мыслями и примерами. Более всего мне помогли труды моего теперь уже хорошо знакомого оксфордского советчика К.С. Льюиса.
Хотя здесь было бы уместно рассмотреть довольно много различных возражений, я выбрал четыре, которые особенно сильно мучили меня в период обращения к вере. Думается, они находятся в числе главных проблем, тревожащих всякого, кто решает вопрос о вере в Бога.
Не является ли идея Бога просто исполнением желания?
Правда ли Бог есть? Или поиск сверхъестественного существа, свойственный всем когда-либо исследовавшимся культурам, представляет собой универсальное, но беспочвенное влечение к чему-то вне нас, помогающее придать смысл бессмысленной жизни и убрать жалящую мысль о смерти?
Современная жизнь так насыщена, что поиски Бога оказались несколько оттеснены в ней на второй план, и все же он остается одним из наиболее универсальных человеческих устремлений. К.С. Льюис описывает это явление в своей замечательной автобиографической книге «Настигнут радостью». Радостью он называет особое чувство, описываемое им как «неудовлетворенное желание, которое само по себе желаннее любого удовлетворения». Радость, говорит Льюис, способна возникнуть под впечатлением чего-либо совсем простого, такого как несколько стихотворных строк; сам я тоже могу воскресить в памяти несколько подобных моментов, когда меня охватывало острое ощущение наслаждения и печали разом и я удивлялся, откуда оно взялось, и думал, как бы его вернуть.
Мальчиком я часто испытывал это чувство, когда глядел в телескоп, установленный астрономом-любителем на нашем поле (оно находилось на возвышенном месте); видя кратеры Луны и волшебный прозрачный свет Плеяд, я ощущал огромность Вселенной. Вспоминается сочельник – мне в то время было пятнадцать лет: хор поет особенно красивый рождественский хорал, звонкий дискант выводит верхнюю партию, поднимающуюся высоко над основной мелодией, и эта музыка наполняет меня неожиданным благоговением и влечением к чему-то, чего я не могу назвать. Много позже, уже в аспирантуре, я, атеист, с удивлением ощутил в себе то же самое благоговение и влечение, на этот раз смешанное с глубокой скорбью, при звуках второй части Третьей симфонии Бетховена – «Героической». Мир оплакивал гибель спортсменов израильской команды, убитых террористами во время открытия Олимпийских игр 1972 г., и мощные пассажи до-минорного траурного марша в исполнении оркестра Берлинской филармонии звучали над стадионом, соединяя благородство и трагедию, жизнь и смерть. На несколько мгновений я воспарил над своим материализмом в некое не поддающееся описанию духовное измерение; это было ни с чем не сравнимое переживание.
В зрелые годы мне стала доступна специфическая радость озарения, знакомая ученым – людям, которым время от времени даруется привилегия узнавать вещи, доселе неизвестные человечеству. Поймав отблеск научной истины, я испытываю и удовлетворение, и желание понять Истину более высокого порядка. В такой момент наука превращается в нечто большее, чем процесс открытия, и эмоции ученого не имеют чисто натуралистического объяснения.
Какой же вывод следует отсюда сделать? Что это за влечение к чему-то большему, чем мы? Является ли оно всего-навсего комбинацией нейромедиаторов, попавших точно на нужные рецепторы, которые, в свою очередь, передали электрический импульс в определенный отдел нашего хмозга? Или оно, как Нравственный закон, описанный в предыдущей главе, – помещенный внутрь нас намек на что-то, находящееся вне нас и высшее по сравнению с нами?
По мнению атеистов, такого рода влечения нельзя принимать за свидетельства сверхъестественного: переводя свое чувство благоговения в веру в Бога, мы просто выдаем желаемое за действительное, придумываем тот ответ, который хотели бы получить. Эта точка зрения получила распространение главным образом благодаря работам Зигмунда Фрейда, выводившего религиозное чувство из впечатлений раннего детства. Так, в книге «Тотем и табу» он писал: «Психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения и что бог, в сущности, является не чем иным, как превознесенным отцом».
Проблема с теорией исполнения желания в том, что она не согласуется с характером Бога в основных религиях мира. В своей недавней прекрасной книге «Вопрос о Боге» гарвардский профессор Арманд Николи, имеющий психоаналитическую подготовку, сравнивает позиции Фрейда и Льюиса. По Льюису, исполнением желания был бы Бог, совершенно не похожий на описанного в Библии. Если мы хотим, чтобы нас баловали и снисходительно прощали, то в Библии такого не найти. Наоборот, осознав существование Нравственного закона и свою неспособность жить в соответствии с ним, мы попадаем в серьезную беду, так как понимаем, что потенциально навеки отделены от его Автора. Далее, разве ребенок, вырастая, не испытывает по отношению к родителям двойственных чувств, среди которых есть и стремление освободиться? Так почему у нас возникает именно желание, чтобы Бог был, а не чтобы Бога не было?
Наконец, чисто логически из того, что Бог – это нечто, чего люди могли бы пожелать, совершенно не следует, что Бога на самом деле нет. Тот факт, что я когда-то пожелал себе любящей жены, не делает ее сейчас воображаемой. И если фермер хотел, чтобы пошел дождь, он не станет по этой причине ставить под вопрос реальность настоящего ливня.
В действительности аргумент «желаемое за действительное» можно перевернуть. Почему существует такой всеобщий, но присущий лишь человеку голод? Не в связи ли с некоторой возможностью утоления? Здесь опять уместно процитировать Льюиса: «Ничто живое не рождается на свет с такими желаниями, которые невозможно удовлетворить. Ребенок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утенок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Люди испытывают влечение к противоположному полу; для этого существует половая близость. И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира».
Быть может, влечение к священному, универсальный и загадочный аспект человеческого опыта, представляет собой не исполнение желания, а указатель на что-то вне нас? Для чего предназначена «пустота в форме Бога» в наших сердцах и умах, если не для заполнения?
В нашем современном материалистическом мире это чувство легко утерять. В своей замечательной книге эссе, озаглавленной «Как научить камень говорить?», Энни Диллард так пишет о растущей пустоте: «Теперь мы больше не примитивны. Теперь весь мир не кажется нам святым. ...Мы, люди, перешли от пантеизма к пан-атеизму. ...Нелегко исправить тот вред, который мы сами себе причинили, и призвать обратно то, что мы просили уйти. Трудно осквернить рощу, а потом передумать. Мы потушили неопалимую купину и не можем зажечь ее вновь. Напрасно мы чиркаем спичкой под каждым зеленым деревом. Воистину ли было, что ветер плакал, а холмы возглашали хвалу? Сейчас пропала речь у безжизненных вещей нашего мира, а живые говорят очень мало, и то лишь немногим. ...И все же могло быть так, что где движение, там и звук, будто кит разрывает воду и бьет хвостом, а где спокойствие, там и тихий голос. Это Бог говорит из вихря, это старые песни и танцы природы, театр, изгнанный нами из городов. ...Чем мы занимались на протяжении веков, если не попытками призвать Бога обратно на гору или, когда это не удавалось, поймать взглядом отблеск чего-то, что не является нами? В чем разница между собором и физической лабораторией? Разве и тот, и другая не говорят «Здравствуй!»?
А как насчет зла, творимого во имя веры?
Одним из главных камней преткновения для многих серьезных искателей веры становятся чудовищные преступления, совершавшиеся по религиозным мотивам. Практически все религии прошли через это на некоторой стадии своего развития, включая и те, среди основных догматов которых – сострадание и ненасилие. Как же можно стать приверженцем веры, проповедуемой злодеями, видя такие примеры злоупотребления грубой силой, жестокости и ханжества?
На этот вопрос есть два ответа. Первый заключается в том, что во имя веры совершались не только злодеяния, но и выдающиеся подвиги. Церковь (здесь я использую этот термин обобщенно, как обозначение любых структур, созданных для поддержки некоторой религии, независимо от того, о какой именно религии речь) не раз выступала на стороне добра и справедливости, и ее мнение играло решающую роль. Вспомним хотя бы о вкладе религиозных лидеров в дело избавления людей от гнета – от Моисея, который вывел свой народ из рабства, до Уильяма Уилберфорса, сумевшего в конце концов убедить английский парламент в необходимости воспротивиться практике рабовладения, и преподобного Мартина Лютера Кинга-младшего, возглавившего движение за гражданские права в США и отдавшего жизнь за свое дело.
Второй ответ возвращает нас к Нравственному закону и нашей неспособности соблюдать в полной мере его требования. Церковь состоит из падших людей. Прозрачная чистая вода духовной истины наливается в проржавелые сосуды, и потому нельзя считать ошибки, веками совершавшиеся церковью, недостатками самой веры, как если бы вода, а не сосуд, была загрязнена. Неудивительно, что люди, оценивающие истинность и привлекательность религии по поведению какой-либо конкретной церкви, часто не в состоянии вообразить себя в числе верующих. Вольтер, весьма враждебно настроенный по отношению к католической церкви, писал в преддверии Великой французской революции: «Стоит ли удивляться, что на свете есть атеисты, когда церковь ведет себя так отвратительно?»
Несложно найти примеры того, как церковь поощряла дела, идущие вразрез с принципами ее собственной веры. Блаженства, провозглашенные Христом в Нагорной проповеди, оказались забыты, когда христианская церковь в Средние века организовывала жестокие крестовые походы, а позднее – инквизицию в ряде стран. Хотя пророк Мухаммед сам ни разу не ответил насилием своим гонителям, воины джихада, появившиеся еще среди самых первых последователей ислама, а в наши дни совершившие, в частности, атаку 11 сентября 2001 г., создали ложное представление об исламе как о религии, проповедующей жестокость. Даже последователи, казалось бы, ненасильственных религий, таких как индуизм и буддизм, время от времени оказываются вовлечены в кровопролитные конфликты, подобные происходящему сейчас в Шри-Ланке.
И не одно только насилие пятнает чистоту веры. СМИ то и дело преподносят нам примеры вопиющего лицемерия религиозных лидеров, заставляя многих скептиков заключить, что в вере объективно нет ни истины, ни добродетели.
Еще, быть может, коварнее распространившаяся во многих церквях духовно мертвая, светская религиозность, которая лишает традиционные обряды их мистической сути, так что духовная жизнь сводится целиком к традициям или социальной активности, а поискам веры вообще не остается места.
Потому-то некоторые комментаторы и считают религию негативным фактором, или, по выражению Карла Маркса, «опиумом народов». Но будем осторожны. Марксистские эксперименты в Советском Союзе и в Китае времен Мао Цзэдуна, предполагавшие построение откровенно атеистического общества, показали, что масштабы истребления людей и злоупотребления грубой силой ставят такие общества в один ряд с самым страшным из известных режимов нового времени. В действительности атеизм, как стало сейчас понятно, приводит к вседозволенности. Отрицая существование высшей власти над человеком, он в состоянии полностью освободить людей от какой бы то ни было ответственности за взаимные притеснения.
Таким образом, как ни отвратительна долгая история религиозных гонений и ханжества, человеческие изъяны не должны заслонить правду от того, кто ищет ее всерьез. Виноват ли дуб, что из его древесины сделали таран? Заслуживает ли порицания воздух за то, что разносит лживые речи? Можно ли оценить «Волшебную флейту» Моцарта по плохо отрепетированному школьному спектаклю, закат над Тихим океаном – по туристскому буклету, а силу романтической любви – по количеству выпитого на разгульной свадьбе у соседей?
Нет, нет и еще раз нет. Чтобы судить об истинной вере, нужно смотреть на чистую прозрачную воду, а не на ржавые сосуды.
Почему милосердный Бог допускает страдание?
Может быть, где-то в мире и есть кто-то, кто ни разу не страдал. Мне такие люди незнакомы, и подозреваю, что ни один из читателей тоже не отнесет себя к этой категории. Страдание – переживание, общее всем людям, и многие поэтому сомневаются в Божьем милосердии. К.С. Льюис в своей книге «Боль» формулирует проблему так: «Если бы Бог был благ, Он желал бы, чтобы Его создания были абсолютно счастливыми, и если бы Бог был всемогущ, Он мог бы сделать то, чего желал. Но Его создания не счастливы. Поэтому Богу недостает либо благости, либо могущества, либо и того, и другого».
Эта дилемма может быть разрешена несколькими способами, одни объяснения легче принять, чем другие. Во-первых, необходимо признать, что источник тех страданий, которые испытываем мы сами и окружающие нас люди, – в значительной мере наши собственные поступки по отношению друг к другу. Люди, а не Бог, изобрели ножи, стрелы, ружья, бомбы и всевозможные орудия пыток, известные нам из истории. Вряд ли можно возложить на Бога ответственность за трагедию ребенка, задавленного пьяным водителем, юноши, погибшего в сражении, девушки, убитой шальной пулей в криминальном районе современного города. В конце концов, мы обладаем свободной волей, т. е. способностью поступать так, как нам нравится, и очень часто пользуемся этим, нарушая Нравственный закон. И когда мы так поступаем, нам не следует винить Бога за последствия.
Должен ли был Бог ограничить нашу свободную волю, чтобы предотвратить такого рода злодеяния? Рассуждая в этом направлении, мы быстро приходим к логически неразрешимой дилемме. Снова цитирую Льюиса: «Если вы скажете: "Бог может дать существу свободную волю и в то же время лишить его свободы воли", вы фактически ничего не сказали о Боге, – бессмысленная комбинация слов не обретет внезапно смысла потому лишь, что вы предпошлете ей два других слова: "Бог может"».
И все же трудно согласиться с рациональными доводами, когда ужасающие страдания выпадают на долю ни в чем не повинного человека. Я знаю молодую женщину, которая училась в медицинском колледже, готовилась стать врачом и во время летних каникул жила одна, проводя исследование по своей специальности. Как-то ночью она проснулась и обнаружила, что в ее квартиру вломился чужой человек. Он приставил ей нож к горлу и, не обращая внимания на ее мольбы, завязал ей глаза, изнасиловал ее и скрылся. Она осталась, опустошенная, обреченная многие годы потом снова и снова переживать этот кошмар. Преступник так и не был пойман.
