Текст книги "Песнь Сорокопута"

Автор книги: Фрэнсис Кель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

II

Иногда Скэриэл пропадал на неделю и каждый раз объяснял это тем, что уезжал сдавать контрольные и проверочные в школе. Я не знал, что представляет из себя домашнее обучение, а потому у меня не было причин усомниться в его словах. В те дни, когда Скэр не заявлялся ко мне домой без приглашения днём или ночью – даже я сам долгое время привыкал к его внезапным визитам, – я усиленно занимался учёбой. На книги, по которым нужно было написать эссе, тесты по языкам, практические уроки по тёмной материи и масштабные проекты по истории уходило всё моё время.

Отец уехал в другую страну на конференцию – что-то связанное с глобализацией экономики и финансов. Уезжал он часто, поэтому я привык и не обращал на это внимания. Утопая в бесконечных рефератах, эссе, докладах, я даже не замечал смену времени суток. Если бы не Сильвия, напоминавшая мне о завтраке или ужине, я мог бы сидеть голодным в своей комнате несколько дней.

Гедеон с утра и до вечера был занят чёрт знает чем, но точно чем-то очень важным, раз вставал рано, а возвращался, когда я видел десятый сон. Иногда мне казалось, что он просто не хочет сидеть со мной за одним столом.

В доме оставались прислуга и мы с Габриэллой, увлечённой репетициями. Любовь к балету досталась ей от мамы. Та лично сопровождала Габи в балетную школу и после занятий мило беседовала с учителями. Мама посещала все выступления, даже если Габриэлла выходила на сцену на пару минут, чтобы станцевать десятого лебедя в пятом ряду с краю. Я видел только пять выступлений сестры; иногда болел, иногда был по уши в домашних заданиях, но чаще просто находил уважительные причины, чтобы избежать похода в балетную школу. Я не испытывал такого, как хотелось маме, восторга от выступлений Габи. Для меня это было очень скучное, в лучшем случае получасовое, в худшем – двухчасовое мельтешение маленьких девочек в воздушных платьицах. Я засыпал в первые десять минут и постоянно боялся, что упаду со своего места в проход. Мама всегда тактично и незаметно будила меня в кульминационные моменты: например, когда я почти сползал с неудобного сиденья, когда начинал говорить во сне, во время сольного танца первой ученицы или когда на сцене появлялась сестра. Если удача была не на моей стороне, рядом присаживался Гедеон, и тогда вместо мягкого прикосновения мамы я получал болезненный толчок локтем в бок и презрительный взгляд вдогонку.

Иногда мама устраивала вечеринки для родителей и девочек из балетной школы, чтобы Габи могла поддерживать дружеские отношения с остальными ученицами.

– Грэйс, какой чудесный вечер, – ворковали другие мамочки.

Они обменивались приветствиями, обсуждали успехи дочерей и восторгались платьями друг друга, как будто прибыли из каменного века и в жизни не видели женской одежды. Все пили шампанское, смеялись и улыбались. Повсюду виднелись цветные воздушные шары, маленькие пирожные, разнообразные канапе и коктейли, от которых меня воротило.

Каждый раз я вспоминал эту балетную вакханалию с содроганием, стоило маме заговорить об очередной вечеринке после выступления. Сразу принимался лихорадочно подбирать вескую причину, чтобы улизнуть с этого праздника жизни, и, на удивление, у меня это выходило.

Отец очень любил маму и назвал нас всех в её честь: Гедеон, Готье, Габриэлла. Если бы я не был свидетелем того, как отец проявляет любовь к маме, не поверил бы ни единому слову. Он всегда называл её «дорогая» или «милая»; когда возвращался домой, целовал её в щёку, а уходя рано утром, просил Сильвию не открывать шторы в их комнате, чтобы Грэйс и дальше сладко спала. Он не выносил, когда мама допоздна ждала его с работы, если он задерживался в банке; жутко злился, когда она встречала его в аэропорту или на вокзале после командировки. «Грэйс, ты с ума сошла! Зачем приехала? Здесь так шумно! Лучше бы дома осталась». Он присылал пышные букеты цветов на каждый праздник, даже если этот праздник никак не касался мамы. И он поддерживал все её затеи, вплоть до самых безумных, как, например, эти собрания после балетных выступлений.

В то время как отец почти не проявлял отцовских чувств ко мне или Гедеону, он компенсировал свою сухость, балуя маму и Габриэллу. Им любви доставалось с лихвой. Отец не стеснялся обнимать Габи, целовать её в лоб и внимательно слушать детский лепет. Обычно мы с Гедеоном, если нам случалось вместе застать эти телячьи нежности, изображали глухих и слепых, как будто не происходило перед нами что-то из разряда «необъяснимо, но факт». Если сюсюканье отца с Габи выходило из-под контроля (однажды они совсем позабыли о нас – отец поднял сестру на руки, и они принялись танцевать под мелодию, которую он фальшиво напевал), Гедеон смущённо кашлял в кулак, как бы давая понять, что ему очень не хочется присутствовать при этой сцене. В такие минуты я понимал, что чувствует брат, и где-то в глубине сердца теплилась надежда, что не такие уж мы и разные.

Мама.

Она заболела и умерла, когда Габи было шесть лет. За год мама из весёлой и энергичной женщины превратилась в немощную и замкнутую. Когда врачи сообщили, что ей осталось жить от силы неделю, отец начал проводить в её спальне всё свободное время. Габриэлла постоянно плакала, сделалась нервной и пугливой. Она могла проснуться среди ночи и побежать в комнату родителей, чтобы проверить, дышит ли мама. Гедеон учился на втором курсе Академии Святых и Великих. До сих пор не могу понять, как он успевал горевать по маме, успокаивать отца и сестру и при этом оставаться первым по успеваемости. Иногда мне казалось, что нет силы, способной остановить его стремление попасть в Совет старейшин.

Я же просто не мог поверить в болезнь мамы и в неутешительные прогнозы врачей. Я застрял на стадии отрицания, Гедеон, кажется, не сдвинулся со стадии злости. Отец всегда предпочитал торги. Он надеялся, что откупится от болезни мамы, – постоянно искал лучших врачей, тратил все деньги на новейшие лекарства и медицинские технологии нового поколения. Отец привык решать все проблемы с помощью денег.

Мне было четырнадцать, когда мама умерла. В день похорон (это была большая траурная панихида) шёл проливной дождь, с севера дул порывистый ветер, словно сама природа не могла принять смерть Грэйс Хитклиф. В тот день я сломал два зонта, промок до нитки и затем полмесяца пролежал с температурой.

Я ничего не помню о похоронах, кроме ужасной погоды. Как будто подсознание пыталось защитить меня и стёрло всё плохое. Я не помню, что говорил священник, гости, что говорили отец или Гедеон. Пришёл в себя, только когда выздоровел и понял, что спальня мамы пустует. Её больше не было. Отец оставил всё в комнате нетронутым, но какое теперь это имело значение? Мама наполняла наш дом уютом. На смену уюту пришла тоска.

Я стал жалеть о каждой упущенной возможности провести время с ней. Она просила вернуться пораньше из лицея и помочь, но я не хотел и врал, что буду занят (таких случаев могло набраться с десяток). Конечно, ей помогала прислуга, но теперь я понимал, что мама просто хотела побыть со мной. Она просила прийти на очередное выступление Габриэллы, а я говорил, что у меня полно уроков.

Она подарила мне на Рождество нелепый длинный шарф, который я мигом засунул в самую бездну шкафа. Я никогда не носил этот её подарок, и однажды мама сказала под конец зимы: «Милый, если тебе не понравился шарф, ты так и скажи, я не обижусь». До чего же это было гадко с моей стороны. Я мог хоть раз надеть этот шарф при ней! Голова б не отвалилась, а маме было бы приятно. Но теперь это всё в прошлом. Все мои сожаления так и останутся на моей совести.

Мамы не было с нами уже два года, и мы вернулись к обычной жизни: Габриэлла больше не психовала из-за балета (после тяжёлой утраты она вовсе не хотела заниматься танцами), отец не закрывал на ключ спальню мамы, а Гедеон забрал её рыбок к себе в комнату. Больше не было балетных вечеринок, праздничных букетов по утрам и нелепых подарков на Рождество.

Когда тоска по ней достигла апогея, в наш район переехал Скэриэл Лоу.

Это случилось через полгода после её смерти. По всем новостным каналам, на первых страницах ежедневных газет и по радио говорили о группировке «падальщиков», или «крыс». Так их окрестили журналисты. Группировка, состоящая из низших «носителей смерти», потрясла Октавию, нашу страну, убийствами. Раскрыть их было не так-то просто на протяжении многих лет. Носители, или переносчики, смерти имели мощный иммунитет против многих заболеваний. Это давало им возможность продавать свои услуги и заниматься заказными убийствами. Так писали в газетах, но мне слабо верилось. Падальщики могли переносить вирусную пыль и заражать жертву. На чёрном рынке это был самый дорогой из представленных видов убийств. Отличить заказной вирус от обычного очень сложно, следовательно, доказать чью-то вину практически нереально. Когда я впервые об этом услышал, то за ужином спросил отца о группировке, но тот хмуро окинул меня взглядом и посоветовал не забивать себе голову сомнительной информацией.

В Октавии много опасных болезней, которыми чаще всего заражались низшие (в основном на Запретных землях), реже полукровки. До чистокровных болезни доходили через контакты с заражённым. Обычно чистокровные семьи жили в центре городов. Мы платим высокие налоги, чтобы полиция усиленно следила за безопасностью. Низших, которым удавалось забрести в наши районы, быстро отлавливали и доставляли в участки, где тем приходилось сидеть не одни сутки за нелегальное нахождение на чужой территории. Получить разрешение на проход в центр для низших – тот ещё квест. Я был уверен, что Центральный район в Ромусе, столице Октавии, защищён, но Скэриэл показал, как легко полукровки и низшие обходят законы, если это им нужно.

Полиция долгое время не могла выйти на след падальщиков. Не хватало доказательств, прокуроры метали гром и молнии, зверели на глазах. Масла в огонь подливали журналисты, с удовольствием пишущие о носителях смерти. Конечно, они не могли упустить такой лакомый кусочек. Газеты и журналы пестрели самыми абсурдными заголовками.

«Падальщики работают на чистокровные семьи».

«К переносчикам смерти обращаются, чтобы избавиться от конкурентов в бизнесе и в политике».

«Главный прокурор Ромуса просит город успокоиться и уверяет, что падальщики – раздутая опасность».

Мама умерла от болезни, и журналисты стали писать о том, что Грэйс Хитклиф, жену директора государственного банка, могли убить переносчики смерти. Фотографии нашей семьи не сходили с первых страниц местных газет. Перед домом сутки напролёт дежурили папарацци в надежде урвать фотографию расстроенного отца или плачущей Габи. В основном преследовали отца и старшего брата, так как они чаще меня выходили на улицу. Габриэлла не могла ответить ни на один из жестоких вопросов и всё время плакала. Отец наказал Кевину не отпускать меня никуда и всегда быть рядом (как будто я вообще куда-то мог уйти один). Но однажды добрались и до меня.

Я отправился в Музей современного искусства, так как нужно было сдать эссе о влиянии искусства на человека. Я и так затянул с этим заданием, потому что никак не мог взяться за учебу после похорон. Лицей пошёл мне навстречу – очень неожиданный и щедрый подарок с их стороны – и разрешил сдавать домашние работы позже. Кевин не стал со мной заходить: «Простите, господин Готье, но от всего этого современного искусства меня тошнит, можно я вас подожду в машине?» Конечно, я согласился: во‐первых, Кевин впервые что-то у меня попросил (я отмечу этот день в календаре), во‐вторых, я хотел не спеша в одиночестве пройтись по галерее.

Когда на улице стемнело, я вышел из музея. Это стало моей ошибкой, нужно было попросить Кевина зайти внутрь. В ту же секунду на меня налетел незнакомец. Это был невысокий, худой мужчина. Возможно, он ждал меня с самого начала, просто не мог подойти раньше из-за водителя. Я никогда прежде не видел его.

Журналист. Один из тех, кто поджидал отца или Гедеона у нашего дома. Он защёлкал фотоаппаратом со вспышкой, и меня ослепило. Встав на моём пути, мужчина торопливо заговорил, продолжая фотографировать.

– Мистер Хитклиф, как вы думаете, вашу маму могли заразить? У вашего отца были с кем-нибудь ссоры? Кого вы можете подозревать?

Я прикрыл глаза рукой, как будто это могло уберечь от вспышек (пару снимков моего удивлённого лица он всё же успел сделать), развернулся и забежал обратно в музей. Слава богу, журналиста не пустила охрана, преградив ему дорогу. Он продолжал, стоя у входа, громко кричать мне вслед: «Мистер Хитклиф, вы слышали что-нибудь о носителях смерти?! Ваше мнение на этот счёт?!»

Я был так ошарашен и испуган, что попятился. Это было моё первое близкое знакомство с папарацци. Я узнал о них из новостей о звёздах, когда наткнулся на музыкальный канал. Всё это казалось мне таким далёким. Звёзды, слежка, папарацци. Другой мир. И вот один из этих надоедливых репортёров подловил меня.

Успокоился я, только забежав за угол и скрывшись с глаз журналиста. Затем выхватил телефон и на ходу написал сообщение Кевину: «Забери меня у чёрного входа». Не хватало ещё обсуждать случившееся с сотрудниками музея, с волнением смотревшими мне вслед. Меньше всего хотелось сейчас вообще с кем-либо говорить. В этой ситуации общение с Кевином по эсэмэс показалось мне подарком небес. Впервые я был рад, что мы с ним не слишком сблизились и мне не придётся пересказывать ему все детали столкновения.

Я прошел вперёд и ещё раз завернул за угол, но тут услышал голос администратора музея: «Мистер Хитклиф, постойте!» – и ринулся к чёрному входу. Он располагался с другой стороны здания, и я надеялся, что Кевин знает об этом. Мне не улыбалось ещё раз столкнуться с папарацци и тем более выслушивать его гнусные вопросы и утверждения.

«Моя мама заболела и умерла. Её никто не заразил», – повторял я про себя, как мантру, пока, словно обезумевший, бежал вперёд.

Я чуть было не врезался в железную дверь, в последний момент опомнился и остановился, пытаясь отдышаться. Мне казалось, что за мной гонятся, но это был только стук моего испуганного сердца. Я дышал так, словно у меня чёртова бронхиальная астма и сейчас я отброшу коньки.

Толкнув дверь (на случай чрезвычайных ситуаций они открывались только наружу), я очутился на улице. Было темно и тихо. Справа находились мусорные контейнеры, слева – пустая дорога, ведущая к проезжей части. Там, где-то вдалеке, люди шли с работы, стояла моя машина и поджидал тот самый журналист. Я замер в дверном проёме, сомневаясь, выйти мне или нет. Если закрою дверь – потеряю возможность вернуться в безопасный музей. Будет только один выход – к главной дороге.

Я получил сообщение от Кевина: «Подъезжаю» – и медленно пошёл к дороге. Кажется, интуиция меня не подвела: я знал, что папарацци не сдадутся так просто. Сзади послышался шум, за мусорными контейнерами кто-то был.

– Мистер Хитклиф, меня зовут Фрэдди, я из «Дэйли Ньюс Ромус», хочу задать вам несколько вопросов.

Я опомниться не успел, как он крепко схватил меня за руку. Я закричал и, кажется, стал биться в истерике. Сейчас я понимаю, что выглядел, мягко говоря, так, будто у меня начался припадок. Возможно, мне стоило обратиться к психиатру после всего произошедшего. Кажется, мои крики напугали даже журналиста. Он отпустил меня, но продолжал что-то говорить и вытащил из кармана куртки диктофон.

– Мистер Хитклиф, я…

– А-А-А! – Я правда орал так, словно надеялся, что все сбегутся сюда и спасут меня. Может, кто-нибудь сообразит вызвать полицию.

И тут кто-то на велосипеде врезался в Фрэдди и сбил его – я ошарашенно заткнулся. Журналист с грохотом рухнул на асфальт. Диктофон выпал из его рук. Парень, мой ровесник, отбросил велосипед и со всей силы пнул диктофон в стену.

– Сукин сын! – прокричал Фрэдди и подполз к остаткам диктофона. Возможно, это была и правда ценная для него вещь, раз он принялся с осторожностью собирать обломки.

– Простите, мистер. Я вас не заметил. Пришлите мне счёт, я возмещу ущерб. – Парень действительно выглядел виноватым. Я даже на секунду поверил в его представление. Он повернулся ко мне: – Чего встал как вкопанный? Бежим.

Незнакомец подтолкнул меня в сторону главной дороги, и мы вместе понеслись вперед, как будто Фрэдди мог погнаться следом.

Когда мы выбежали из переулка, Кевин на машине резко затормозил прямо перед нами. Я, наверное, никогда так не был рад ему, как сейчас. Он посмотрел на уже успевшего подняться на ноги и держащего в руках обломки диктофона журналиста, затем на нас и проговорил: «Залезайте, живо».

– Мой велосипед…

– Я попрошу охранника музея подержать его у себя, – перебил его Кевин. Я первым ринулся в тёплый салон автомобиля. Оглянувшись, заметил, как мой спаситель мнётся и смотрит то на свой велосипед, то на меня.

– Вы же не повезёте меня в полицию? – с подозрением произнёс парень, обращаясь к водителю.

– Что? Нет! Я отвезу тебя к нам. Ты спас господина Готье. Ты заслужил по меньшей мере ужин.

Парень ещё раз взглянул на меня, как бы оценивая, можно ли нам доверять. Честно говоря, у меня были нехорошие мыслишки бросить его тут и мчаться домой. Так и подмывало попросить Кевина захлопнуть дверь и гнать изо всех сил. Оглядываясь на Фрэдди, который громко ругался и пытался починить диктофон, я решил ускорить процесс.

– Сядь, пожалуйста. – Голос предательски дрогнул. Я тут же залился краской и отвернулся.

Хотелось верить, что я не выглядел уж слишком жалким.

«Да что ты, Готи! Ты был как побитый щенок, которого оставили под дождём на улице. Моё сердце не могло устоять. Я же не железный!»

«Заткнись. Просто замолчи».

В машине, успокоившись, я радовался, что мы покинули этот злосчастный музей. И тут до меня – не сразу – дошло: мы везём кого-то к себе домой. Я, не поворачиваясь, тихо произнёс:

– Меня зовут Готье Хитклиф, я чистокровный. – Впервые полукровка ехал со мной на заднем сиденье.

– Скэриэл Лоу. Полукровка. – Он улыбнулся (я это увидел боковым зрением) и затем обратился к Кевину: – А мы точно не в полицию? Я только переехал, и мне неприятности не нужны.

В этот вечер дома оставалась только прислуга. Я ужинал со Скэриэлом в большой столовой, и это был самый неловкий наш вечер. Мы не знали, о чём говорить, каждый уткнулся в свою тарелку, слышалось только тихое позвякивание столовых приборов.

«Конечно, было неловко. Я думал, что наложу кирпичей. Я впервые оказался в доме чистокровных и тем более ел с чистокровкой за одним столом!»

Я попросил Кевина ничего не рассказывать отцу. Мне вообще не хотелось вспоминать этот инцидент. Тот охотно согласился. Ему тоже не нужны были проблемы, ведь из-за этого он мог лишиться работы.

С того дня мы сдружились. Инициатором всех наших встреч всегда был Скэриэл. Он не боялся завалиться в мою комнату через окно, стоило отцу и брату уйти из дома. В первое время я опасался его, не знал, о чём с ним разговаривать, но вскоре оказалось, что нам комфортно вместе, неважно, общаемся мы или молчим. Впервые я понял, что такое радость от того, что кто-то жаждет со мной встретиться и просто поболтать.

Когда дружба со Скэриэлом стала заметна всем домочадцам, мне пришлось сказать, что я познакомился с ним в библиотеке, когда готовился к защите проекта в лицее.

Скэриэлу эта легенда особенно пришлась по душе: «Ага, с моим внешним видом я мог в библиотеке только дурь толкать» и «Ну, не знаю, Готи, твои родные поверят в эту брехню, только если они совсем отбитые».

К счастью или нет, мои родные были вполне адекватные и поэтому, когда я рассказал легенду о знакомстве со Скэром, Габриэлла громко рассмеялась, словно я выдал остроумную шутку. Отец выглядел недовольным, когда услышал, что Скэриэл Лоу – полукровка. И, говоря «недовольный», я имею в виду, что он мог в ту же минуту вызвать всю семейку Лоу на допрос с пристрастием. А Гедеон впервые пристально посмотрел на меня. «Да ты рехнулся?» – крупными буквами читалось на его лице.

Скажу только, что я бы не удивился, узнав, что в тот день отец достал своё завещание из сейфа и переписал всё моё наследство на Гедеона и Габриэллу.

III

Вернувшись вечером из лицея, я был так вымотан, что меня хватило только на то, чтобы сходить в душ и сразу завалиться спать. В последние дни из-за учёбы не оставалось времени на полноценный сон. Я был таким уставшим, что не услышал, как к дому подъехала машина. Мои окна выходят во двор, и я узнаю о возвращении отца, брата или сестры до того, как они входят в гостиную. Поэтому, когда в дверь постучала Лора и сказала, что внизу меня ждёт мистер Вотермил, спросонья я даже не сообразил, о чём она. Отца не было дома, поэтому мистеру Вотермилу приезжать не было необходимости. Я перевернулся на другой бок и погрузился в сон. Не знаю, сколько я так спал, и спал ли вообще, прежде чем Лора снова постучала и повторила свои слова.

Поднялся я как в тумане, сонно натянул попавшиеся под руку вещи – с детства не любил пижамы, поэтому спал в нижнем белье, и поначалу Скэриэл ставил меня в неловкое положение, врываясь по ночам – и спустился в гостиную. Каково было моё удивление, когда я увидел Оскара.

– Привет, Готье, ты спал? – Это не звучало насмешливо, скорее, он удивился, что кто-то действительно спит в семь часов вечера.

– Эм… – Я неловко почесал шею и стряхнул последние крупицы сна. – Привет. Гедеон не дома и…

– Знаю. Я пришёл к тебе, – перебил Оскар.

Я посмотрел на него, как, возможно, смотрел на меня брат, когда я впервые рассказал ему о Скэриэле. Оскар рассмеялся, увидев моё озадаченное лицо.

– Я проголодался, проезжал мимо и решил пригласить тебя в ресторан. – Он произнёс это так просто, как будто мы часто устраивали с ним ресторанные посиделки. Да мы даже наедине редко оставались.

Наверное, моё лицо выглядело настолько изумлённым, словно он предложил мне не в ресторан сходить, а бросить лицей и рвануть с ним в Лас-Вегас.

– Ну… ты мне как младший брат. – Теперь неловко стало ему. От моего взгляда он растерял весь запал. – Да ладно! Будет весело.

«Ты мне как младший брат». Если он хочет стать для меня вторым Гедеоном, то пусть сразу бросает это дело. Ещё одного старшего брата я не переживу и утоплюсь в ближайшем пруду. Возможно, в этом кроется причина, почему отец в своё время отказался от устройства домашнего пруда на заднем дворе. У этой семьи слишком много поводов захотеть посидеть на дне водоёма.

В силу воспитания мне было трудно говорить «нет», особенно когда меня заставали врасплох. Немного помолчав, я кивнул, сказал, что сейчас переоденусь, и поднялся в свою комнату. И опять началось моё любимое растягивание времени: я нехотя натягивал брюки и рубашку, причёсывался и долго рассматривал себя в зеркале в надежде, что гость передумает и уйдёт.

Когда я спустился к Оскару, тот пил чай и флиртовал с пунцовой Лорой. Мне даже стало её жаль – мысленно я отругал себя за медлительность, из-за которой горничной пришлось слишком долго находиться в компании Оскара. Он был известным дамским угодником. Что у него действительно хорошо получалось, так это охмурять девушек и выпивать.

Когда вошла Сильвия, Лора облегчённо вздохнула и торопливо покинула комнату. Было видно, что Сильвии не нравился Оскар, но она улыбалась ему, как того требовали приличия. Уверен, что, как только за нами закроется дверь, она помчится докладывать отцу по телефону. Когда ещё к нам наведывался младший Вотермил, да ещё не к Гедеону, а ко мне?

– Готов? – Оскар поставил чашку на журнальный столик и поднялся. Они с Гедеоном учились на четвёртом курсе академии, оба высокие, но Оскар крупнее. Он был похож на огромного гризли, сумевшего натянуть на себя рубашку.

Мне хотелось выть, как только я представлял себе, что придётся потратить вечер на Оскара. Одно дело – проводить время с ним, с Гедеоном и ещё десятком приглашённых: я мог ответить на пару вопросов Оскара и с чувством выполненного долга отойти от гостей, постоять в сторонке, вернуться через полчаса, изобразить общительного подростка, поддержать короткую светскую беседу: «Готье, как вам лицей?» – «Эм… Замечательное место»; «Когда мы в последний раз виделись, Готье, вы были таким малышом, а теперь каким выросли красавцем!» – «Спасибо, тётушка, вы тоже… хм… хорошо выглядите», – и снова отойти, чтобы перевести дух. Но теперь такое не прокатит.

Оскар сам вёл машину, и я очень этому обрадовался. Ему нужно было сосредоточиться на дороге, поэтому он тоже молчал и, кажется, выглядел уже не таким уверенным, как полчаса назад. Я сидел рядом на пассажирском сиденье, это было в новинку для меня. Обычно моё место всегда было позади, Кевин никогда не предлагал сесть вперёд, да и я даже не думал о таком. Гедеон меня никуда не возил (возможно, это и к счастью, сколько мы с ним смогли избежать потенциальных автокатастроф), да и с отцом я ездил на своём привычном месте.

Я практически никуда не выезжал, ничем интересным не занимался, а мои увлечения можно было пересчитать по пальцам: стараться не попадаться на глаза брату, тянуть с выполнением домашнего задания и молчать. О, в молчании я был силён. Можно сказать, что я мог получить чёрный пояс в этой дисциплине.

В доме мне удавалось без стеснения общаться только с Габи. В тоскливые времена я на свой страх и риск приходил в комнату к сестре, усаживался на её кровати и выслушивал целый ворох детских проблем.

– Анна сказала, что на свой день рождения пригласит всех девочек из нашей балетной группы. Я не хочу этого. Там будет Кристин, я с ней не дружу. И она противная. Всегда показывает мне язык, когда мадам Ли не видит. – Габи переодевала своих кукол и расставляла их в только ей одной понятном порядке.

– Так покажи ей в ответ. – Я часто слушал её вполуха.

– А я показала, и меня увидела мадам Ли. – Габи подошла ближе и перешла на шёпот. – Она выгнала меня из класса и сказала, что хорошие девочки так себя не ведут. Но не я первая начала! Я чуть не расплакалась тогда.

Габи шмыгнула носом. Ещё чуть-чуть, и она действительно бы разревелась в подтверждение своих слов.

– И почему не расплакалась? – Я сонно зевнул и улёгся на её кровать, попутно стаскивая обувь.

– Потому что не хочу, чтобы Кристин видела, что я плачу. Я с ней не дружу. Когда её нет, Анна и Мариса со мной всё время болтают, но стоит Кристин прийти, и они сразу идут к ней. – Габи вернулась к своим куклам, словно не планировала сейчас разразиться водопадом слёз при воспоминании о том дне.

– Почему? – почти засыпал я, но всё же пытался поддержать беседу.

– Потому что она обещает им первые места на детские постановки. Её мама главная в детском театре. И знаешь, что?

– М?

– Ноги моей не будет в театре её мамы. И ты тоже не ходи.

– Куда? – становилось сложнее следить за нитью разговора.

– На постановки её мамы. В детский театр. Я ещё Гедеона попрошу, чтобы он не покупал у неё билеты. – Габи произнесла это с такой хитрой ухмылочкой, как будто задумала по меньшей мере повторно устроить Французскую революцию.

– А ты пообещай Анне и Марисе, ну, я даже не знаю, открыть выгодные вклады в банке отца с высокой процентной ставкой…

– Что?

Оскар тронул меня за плечо и окликнул ещё раз.

– Ты заснул? – Он рассмеялся и продолжил: – Не думал, что я такой скучный.

Мы всё ещё ехали. Когда я проверил часы, то понял, что отключился на добрых пятнадцать минут.

– Прости. Я просто очень устал за неделю.

– Неудивительно, я помню, как учился в лицее и практически не спал.

Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Если Оскар и не спал во время учёбы в лицее, то только потому, что ночи напролёт ходил по вечеринкам и напивался до беспамятства. Я помню большой скандал, когда им было по шестнадцать лет, и Оскар, будучи пьяным, приехал в наш дом среди ночи (надеюсь, Скэриэл никогда не додумается до подобного) и выкрикивал имя Гедеона. Как оказалось, с увеличением концентрации спирта в крови Оскар потерял последние крупицы разума: он встал (скорее, покачивался) не с той стороны дома и десять минут вопил в мои окна что-то про то, что Гедеон не прав и должен дать Оскару возможность объясниться. Узнав об этом, мистер Вотермил прислал своих людей забрать невменяемого сына и потом долго извинялся за него перед моим отцом.

Как-то я застал их за разговором:

– Уилл, я правда не знаю, что на него нашло. Никогда он так себя не вёл. Да, бывало, пил, брал бутылочку-другую из моих запасов, но подростки все такие, дай им только добраться до запретного.

– Забудь, это уже в прошлом. Наши сыновья снова помирятся и будут дружить, как раньше.

Вот только всё вышло наоборот. Гедеон не только не простил Оскара за пьяную выходку, но и окончательно перестал с ним общаться. Каждое мероприятие, где собирались друзья нашей семьи, превращалось для Гедеона в сплошную пытку. Он не показывал открыто своё отношение, но я видел, как ему нелегко поддерживать беседу с Бернардом Доном, Леоном Кагером и близнецами Брум, Оливером и Оливией, когда на заднем плане маячил Оскар.

К третьему курсу Академии Святых и Великих Оскар стал разгильдяем: учился плохо, прогуливал и пил не просыхая. Мистер Вотермил нанял целый штаб людей, которые занимались тем, что искали и забирали Оскара с вечеринок: от масштабных и дорогих, устроенных чистокровными, до маленьких сборищ низших на Запретных землях. В перерывах между подростковыми запоями Оскар выглядел вполне успешным представителем чистокровной семьи. Он много общался на банкетах и мероприятиях, был дружелюбным и не оставлял попыток заговорить с Гедеоном.

– Это одно из моих любимых мест, – проговорил Оскар, когда мы уселись за дальний столик. Это оказался рыбный ресторан; мы проехали весь город и очутились у причала. Нам открылся потрясающий вид из окна. Я бы хотел сесть поближе к окнам, но все столики уже были заняты. Мы ушли далеко в зал, в такое тёмное место, где ничего не стоило подвернуть ногу, упасть, и тебя бы не заметили. Подошедший официант спросил, нужно ли зажечь свечи (всё это выглядело так, будто Оскар собирался сделать серьёзный шаг в наших отношениях; мне захотелось сию же минуту встать и выбежать из заведения), но, слава богу, Оскар просто попросил сделать поярче свет в настенных светильниках. Я впервые был здесь и затруднялся с выбором блюд, поэтому за меня это сделал Оскар.

– Гедеон не слишком любезен с тобой, – произнёс он, когда официант, получив заказ, принёс напитки и отошёл на безопасное расстояние. Я аж поперхнулся водой от неожиданности. Вотермил протянул мне салфетки. Если бы он не был зависим от алкоголя и больше времени уделял учёбе, возможно, он вполне мог стать хорошим другом. И, может быть, даже братом.