Текст книги "Брет Гарт. Том 4"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

– Но ведь вы не видели женщин, вы их не знаете! Вы так молоды, что и себя не знаете. Вы забудете все то, о чем говорите, и забудете меня. А если… если я стала бы вас слушать, что сказал бы свет… что сказали бы вы сами через два-три года? О, будьте же разумны! Подумайте, как… как это было бы дико… нелепо! Как смехотворно!

И в подтверждение этой смехотворности из ее глаз во мраке скатились две слезинки. Однако Кларенс увидел белое пятно платка и схватил ее опускающуюся руку. Рука эта дрожала, но не вырывалась, и вскоре покорно замерла в его пальцах.

– Я не только глупец, но и грубое животное, – сказал Кларенс тихо. – Простите меня. Я причинил вам боль, причинил боль той, за кого с радостью умер бы.

Они оба уже давно остановились. Он еще держал ее дремлющую ручку. Другая его рука прокралась по бурнусу так осторожно, что легла на талию легко, словно ткань накидки, и, по-видимому, осталась незамеченной. У горя есть свои привилегии, и страдание искупает двусмысленность положения: миг спустя ее прекрасная головка, быть может, склонилась бы на его плечо, но тут из соседней широкой аллеи донесся приближающийся голос. Словно пресловутый свет изрек устами поверенного Сэндерсона:

– Да, он прекрасный человек и умница, но в знании жизни – сущий ребенок.

Они оба вздрогнули, но рука миссис Пейтон, пробудившись, крепко сжала его руку. Затем миссис Пейтон сказала ровным тоном, только чуть-чуть повысив голос:

– Да, вы правы, их следует осмотреть еще раз завтра при солнечном свете… Но вон идут наши друзья; вероятно, они ждут только нас, чтобы вернуться в дом.

* * *

Когда Кларенс проснулся с ясной головой и обновленными силами, комнату наполняла бодрящая свежесть раннего утра. Решение его было твердо. Он теперь же покинет ранчо, чтобы вернуться в широкий мир и искать счастья в другом месте. Это только честно по отношению к ней… Пусть ни у кого не будет возможности сказать, что он по неопытности и неразумию испортил ей жизнь… А если, прилежно потрудившись год-другой, он завоюет себе право вновь обратиться к ней, он вернется сюда. Кларенс больше не говорил с миссис Пейтон с той минуты, когда они расстались в саду и когда в его ушах еще звучал суровый, хотя и справедливый приговор, произнесенный Сэндерсоном, но он написал несколько прощальных строк, которые ей передадут после его отъезда. Его лицо чуть побледнело, глаза были обведены темными кругами, но решимость его не ослабела, и он был спокоен.

Тихонько спустившись по лестнице в сером сумраке еще не проснувшегося дома, Кларенс направился к конюшне, оседлал своего коня, вскочил на него и выехал на дорогу, вдыхая утренний холодок. Только-только взошедшее солнце прогоняло последние тени ночи с цветущих террас, и они вновь начинали играть яркими красками. Кларенс бросил последний взгляд на массивный бурый прямоугольник дремлющего дома, который уже чуть-чуть бронзовел в первых лучах солнца, и повернул туда, где лежала дорога на Санта-Инес. Около сада он заколебался, но вспомнил о своем решении, отогнал воспоминание о прошлом вечере и поехал дальше, не поднимая глаз.

– Кларенс!

Это был ее голос! Кларенс быстро повернул коня. Она стояла за решеткой в старой стене, совсем как в тот день, когда он ехал на свидание с Сюзи. На ее голову и плечи была наброшена испанская мантилья, словно, пока он еще был в конюшне, она одевалась в спешке, торопясь перехватить его. Ее прекрасное лицо в рамке черных кружев казалось очень бледным, а под красивыми глазами лежали тени.

– Вы решили уехать, даже не попрощавшись, – тихо сказала миссис Пейтон.

Она просунула тонкую белую руку между прутьями решетки. Кларенс спрыгнул с коня, схватил эту ручку, прижал к губам и не отпустил.

– Нет-нет! – воскликнула миссис Пейтон, стараясь вырвать руку. – Лучше пусть будет, как есть… как вы решили. Но я не могла отпустить вас так – без слова прощания. А теперь – поезжайте, Кларенс, поезжайте! Пожалуйста! Разве вы не видите, что нас разделяют эти прутья? Думайте о них как о тех годах, которые разделяют нас, мой бедный, милый, глупый мальчик. Думайте о том, что они стоят между нами, все теснее смыкаясь, с течением лет все более крепкие, жестокие, несокрушимые.

Но что поделаешь! Это были прекрасные прутья сто пятьдесят лет назад, когда считалось, что скрытая за ними невинность нуждается в столь же строгом надзоре, как и зло, находящееся снаружи. Они честно выполняли свой долг в монастырской школе в Санта-Инес и в монастыре Святой Варвары, а в годы правления губернатора Микельторены были привезены сюда, чтобы оберегать дочерей хозяина ранчо Роблес от губительного соприкосновения с внешним миром, когда юные сеньориты выходили погулять в уединении под защитой крепостных стен. Гитары напрасно звенели под ними, и они стойко выдерживали бурю любовных признаний. Но, подобно многим и многим предметам, чей день миновал, они, расшатавшись в своих гнездах, сохраняли подобие мощи только потому, что никому не приходило в голову испытать их прочность. И вот теперь под сильной рукой Кларенса, а может быть, и под нажимом опиравшейся на нее миссис Пейтон вся решетка, увы, внезапно обрушилась и превратилась в кучу железных прутьев, которые, побрякивая, один за другим скатились на дорогу. Миссис Пейтон отпрянула с легким криком; и Кларенс, одним прыжком перелетев через железные останки, заключил ее в объятия.

Но лишь на мгновение. Она тут же высвободилась и, хотя утреннее солнце лежало на ее щеках розовым румянцем, серьезно сказала, указывая на лишившийся решетки проем в стене:

– Да, теперь вам, наверное, придется остаться: не можете же вы бросить меня тут совсем одну и без защиты!

* * *

И он остался. Так сбылась его юношеская мечта, завершилась романтическая пора его молодости, а с ней – и второй том этой трилогии. Однако о том, как повлияло свершение юношеских грез на более зрелые его годы и на судьбы тех, кто был тесно с ним связан, будет, возможно, рассказано в более поздней и заключительной хронике.

Перевод И. Гуровой

Кларенс

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

Когда Кларенс Брант, председатель земельной компании «Роблес» и муж богатой вдовы Джона Пейтона, владельца ранчо Роблес, смешался с толпой зрителей, выходивших из театра «Космополитен» в Сан-Франциско, его красивая внешность и солидное состояние вызвали, как обычно, поток улыбок, приветствий и поклонов. Но, как только он поспешно проскользнул под зимним дождем в свою изящную двухместную карету и приказал кучеру: «Домой!» – он остро ощутил всю своеобразную иронию этого слова.

Дом у него был прекрасный и комфортабельный, и все же Кларенс поехал в театр, чтобы избавиться от его пустоты и одиночества. И совсем не потому, что жены не было в городе, – он с горечью сознавал, что ее временное отсутствие не имеет никакого отношения к этому ощущению бездомности. В театре он немного рассеялся, но теперь тоскливое, неясное и болезненное чувство одиночества, нараставшее изо дня в день, вернулось к нему с новой силой.

Он откинулся на сиденье и погрузился в мрачное раздумье.

Всего лишь год, как он женат, но даже среди иллюзий медового месяца эта женщина, которая старше его, эта вдова его бывшего патрона сумела почти бессознательно вновь утвердить свои права и незаметно вернуть себе прежнее господство над ним. Сперва это было, пожалуй, приятно – такая полуматеринская опека, которая может примешиваться к любви более молодых женщин, – и Кларенс со свойственной ему в любви тонкой, почти женской интуицией уступал, как уступают сильные, сознавая свое превосходство. Но слабые не ценят это качество, и женщина, однажды вкусившая власть в браке, не только не думает отказываться от нее в дальнейшем, но, напротив, готова мерять ею привязанность мужа. В кратком супружеском опыте Кларенса обычный у женщин сокрушительный вывод: «Значит, ты меня не любишь!» – получил дальнейшее развитие и достиг высшей ступени: «Тогда и я тебя не люблю», – хоть это и выражалось только в мимолетной жесткости ее голоса и взгляда. Вдобавок у Кларенса сохранилось неожиданное, хоть и смутное, воспоминание, что такой же взгляд и голос он уже видел и слышал во время супружеских сцен при жизни судьи Пейтона, причем он сам, еще мальчик, всегда становился на ее сторону.

Но, как ни странно, он страдал от этого больше, чем от ее стремления вернуться к прошлому в чем-то другом: к своим прежним подозрениям по отношению к нему, в то время юному протеже ее мужа и возможному жениху ее приемной дочери Сюзи. Благородные люди легче прощают обиду, нанесенную им самим, чем несправедливость вообще. Ее властная и капризная манера обращения с подчиненными и слугами, ее беспричинная вражда к какому-нибудь соседу или знакомому сильнее задевали и ранили его, чем ее несправедливое отношение к нему самому. Кларенсу и не снилось, что такие вещи женщины редко понимают, а если и понимают, то никогда не прощают.

Карета то грохотала по камням, то разбрызгивала грязные лужи на центральных улицах. Редакции и телеграфные конторы еще были ярко освещены, люди толпились около щитов с бюллетенями. Кларенс знал, что в этот вечер из Вашингтона пришло известие о первых активных действиях конфедератов [12]12
  Сторонники южан в войне Севера и Юга.


[Закрыть]и взволнованный город насторожился. Разве он не слышал только что в театре, как незначительные намеки в тексте пьесы были вдруг подхвачены, встречены рукоплесканиями или ошиканы дотоле никому не известными сторонниками обеих партий, к молчаливому изумлению большинства зрителей, спокойно занятых добыванием денег и личными делами? Разве он сам не аплодировал, правда, несколько презрительно, хорошенькой актрисе и подруге его детства Сюзи, когда она так дерзко, хоть и совсем не к месту, размахивала перед публикой американским флагом? Да, он знал обо всем этом, он уже несколько недель жил в атмосфере, насыщенной электричеством, но воспринимал все главным образом с точки зрения своего одиночества. Жена его была южанка, прирожденная рабовладелица и сецессионистка; ее всем известное предубеждение против северян превзошло даже взгляды ее покойного мужа. Сперва острота и безудержность ее речей забавляли Кларенса, как характерная особенность ее темперамента или остаток неизжитых увлечений молодости, которые более зрелый ум легко прощает. Он никогда не принимал всерьез ее политические взгляды – с какой стати? Он слушал, когда, склонив голову к нему на плечо, она разражалась нелепыми обвинениями против Севера. Он прощал ей оскорбительные нападки на свое сословие, на своих знакомых – прощал ради властных, но прекрасных уст, которые их произносили. Но когда ему пришлось услышать, как ее слова хором повторяют ее друзья и родственники, когда он увидел, что, со свойственной южанам приверженностью к своей касте, она еще теснее сближается с ними в этом споре, что от них, а не от него самого идут ее сведения и суждения, тогда он, наконец, ясно понял истинное положение вещей. Он терпеливо сносил намеки ее брата, чье давнишнее презрение к его зависимому положению в детстве обострилось и стало открытым с тех пор, как Кларенс женился на его сестре. Хотя Кларенс в этой враждебной атмосфере никогда не изменял своим политическим убеждениям и взгляды на общество, он часто спрашивал себя со своей обычной честностью и скромностью, не являются ли его политические убеждения лишь протестом против этой домашней тирании и чуждой среды.

Пока он предавался этим унылым размышлениям, карета с резким толчком остановилась около его дома. Слуга, поспешно отворивший дверцу, как видно, ожидал его.

– К вам пришли, сэр… Ждут в библиотеке, и… – Слуга запнулся и поглядел на карету.

– Что такое? – нетерпеливо спросил Кларенс.

– Сказали, сэр, чтобы вы не отсылали карету.

– Вот как! А кто это такой? – резко спросил Кларенс.

– Мистер Хукер. Так и велел доложить: Джим Хукер.

Мимолетная досада сменилась на лице Кларенса выражением задумчивого любопытства.

– Он сказал, что знает, что вы в театре, и обождет, пока вы вернетесь, – продолжал слуга, нерешительно поглядывая на хозяина. – Ему неизвестно, что вы вернулись, сэр… Я могу его выпроводить…

– Не нужно. Я выйду к нему… а кучер пусть подождет, – добавил Кларенс с легкой усмешкой.

Однако, направляясь в библиотеку, он вовсе не был уверен, что беседа с приятелем детских лет, тех лет, когда он был на попечении судьи Пейтона, сможет его развлечь. Но, входя в комнату, он согнал с лица следы этих сомнений и недавней тоски.

По-видимому, мистер Хукер рассматривал изящную мебель и роскошное убранство со своей обычной завистливостью. Да, Кларенс обрел тепленькое местечко… Что это результат «ловкости рук» и что он теперь «зазнался не в меру», было, по мнению Хукера, с его своеобразным мышлением, тоже ясно. Когда хозяин вошел и с улыбкой протянул ему руку, мистер Хукер, желая показать свое презрительное безразличие к обстановке и тем самым уязвить Кларенса в его тщеславии, растянулся в кресле и устремил глаза в потолок. Но вдруг, вспомнив, что он привез Кларенсу поручение, Хукер сообразил, что его поза с театральной точки зрения неудачна. На сцене ему никогда не случалось передавать поручения в такой позе. Он неуклюже поднялся.

– Как это мило с твоей стороны, что ты меня дождался, – любезно заметил Кларенс.

– Увидел тебя со сцены, – отрывисто отвечал Хукер. – В третьем ряду партера. Сюзи тоже узнала тебя, ей нужно тебе кое-что рассказать. Кое-что, о чем тебе следовало бы знать, – продолжал Хукер, возвращаясь к своей старой таинственной манере, которую Кларенс так хорошо помнил. – Ты ее видел – ведь она весь театр увлекла своей выдумкой с флагом, верно? Уж кто-кто, а она знает, откуда ветер дует, будь покоен! Попомни мои слова: сколько бы ни пыхтели эти конфедераты, а Союз – дело хорошее. Так-то, брат!

Он остановился, оглядел красивую комнату и мрачно добавил:

– Может, и получше, чем все это.

Помня, как любит Хукер таинственность, Кларенс пропустил намек мимо ушей и сказал с улыбкой:

– Почему же ты не привез сюда миссис Хукер? Я был бы весьма польщен.

При таком легкомыслии мистер Хукер слегка нахмурился.

– Она никогда не выезжает после спектакля. Нервное истощение. Оставил ее в нашей квартире на Маркетстрит. Можем доехать туда за десять минут. Потому я и просил, чтобы карета подождала.

Кларенс заколебался. Он совсем не стремился возобновить знакомство с подругой детства, в которую когда-то был влюблен, но в этот вечер встреча с ней смутно рисовалась ему как ниспосланный свыше случай развлечься. К тому же он не очень верил в серьезность ее поручения. Зная склонность Сюзи к театральным эффектам, он заранее был готов к любой капризной и легкомысленной выходке.

– Ты уверен, что мы ей не помешаем? – задал он вежливый вопрос.

– Да, уверен.

Кларенс повел приятеля к карете.

Если мистер Хукер ожидал, что по дороге Кларенс попытается разгадать смысл приглашения Сюзи, ему пришлось разочароваться. Его спутник не сказал об этом ни слова. Возможно, сочтя это приглашение совместным актерским этюдом супругов, Кларенс предпочел дождаться Сюзи, как более одаренной актрисы. Карета быстро катилась по опустевшим улицам и, наконец, по указанию мистера Хукера, который до половины высунулся из окна, подъехала к ресторану средней руки. Над его освещенными запотевшими окнами находились, как видно, меблированные комнаты, куда можно было пройти через боковой вход. Пока они поднимались по лестнице, казалось, что в роли хозяина мистер Хукер чувствует себя не лучше, чем в роли гостя. Он мрачно уставился на какого-то посетителя, который спускался им навстречу, накричал на слугу в коридоре и в конце концов остановился у двери, перед которой на только что выставленном подносе красовались обглоданные куриные кости, пустая бутылка из-под шампанского, два недопитых бокала и увядший букет. Весь коридор благоухал своеобразней смесью кухонных запахов, застоявшегося табачного дыма и пачулей.

Отодвинув ногой поднос, мистер Хукер нерешительно приоткрыл дверь, заглянул в комнату, пробормотал несколько невнятных слов, вслед за которыми послышался быстрый шелест юбок, и, все еще не выпуская дверной ручки, повернулся к Кларенсу, скромно задержавшемуся у порога, и, театрально распахнув дверь, пригласил его войти.

– Она где-нибудь в задних комнатах, – добавил он, сделав широкий жест в сторону другой двери, которая еще подрагивала. – Сейчас придет.

Кларенс, не торопясь, огляделся. Потертая и выцветшая роскошь обстановки говорила о неопрятности постояльцев, пользовавшихся этой гостиной. Большой узорчатый ковер был весь в пятнах; позолота на массивном столе посредине комнаты облупилась, обнажив грубые белые еловые доски, и это придавало ему вид театрального реквизита; зеркала в золотых рамах, развешанные по стенам, бесстыдно отражали детали домашнего беспорядка. На некогда великолепном диване валялись мокрый дождевой плащ, шаль и развернутая газета, на столе были пуховка от пудры, тарелка с фруктами и переписанная роль, а на мраморной доске буфета приютилась не первой свежести шляпа мистера Хукера и на ней грязный воротничок, по-видимому, недавно снятый. В этой комнате как бы сочетались тайны артистической уборной и показное великолепие сцены, а несколько афиш, разбросанных на полу и на стульях, напоминали о публике.

Неожиданно, точно в театральной постановке, распахнулась дверь, и в комнату в изысканном пеньюаре томно вошла Сюзи. Очевидно, она не успела переменить нижнюю юбку; когда она опустилась в кресло и скрестила свои хорошенькие ножки, на изящных кружевных оборках еще видна была пыль подмостков. Лицо ее было бледно, и эта бледность неосторожно подчеркивалась пудрой. Взглянув на все еще юный, пленительный облик, Кларенс, пожалуй, даже не испытал особой досады от того, что ее тонкая бело-розовая кожа, которую он некогда целовал, была скрыта под слоем пудры и не будила воспоминаний. И все же в этой хорошенькой, но преждевременно увядшей актрисе мало что оставалось от прежней Сюзи, и он почувствовал некоторое облегчение. Не ее он любил когда-то, а лишь обаяние юности и свежести, столь привлекательное для его юношеского воображения. И когда она приветствовала его с некоторой аффектацией во взгляде, голосе и движениях, он вспомнил, что даже девочкой она уже была актриса.

Однако эти впечатления никак не отразились в его тоне или манерах, когда он любезно поблагодарил ее за возможность снова встретиться с ней. И он говорил правду, ибо нашел здесь желанное избавление от гнетущих мыслей; он даже заметил, что сейчас думает более снисходительно о своей жене, которая заняла место Сюзи в его сердце.

– Я сказала Джиму, чтобы он привел вас хоть силой, – сказала она, постукивая веером по ладони и глядя на мужа. – Думаю, что он догадывается, для чего, хоть я ему и не объясняла… я ведь не все рассказываю Джиму.

Тут Джим встал и, взглянув на часы, заметил, что, «пожалуй, сбегает в ресторан за сигарами». Если Хукер делал это, поняв намек жены, то он притворялся так плохо, что Кларенс сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Но когда Хукер неловко и тихо закрыл за собой дверь, Кларенс с улыбкой сказал, что ждал случая услышать новость из собственных уст Сюзи.

– Джим знает только то, о чем говорят кругом: мужчины всегда что-то обсуждают, знаете, и он наслушался этой болтовни… может быть, больше, чем вы. Эти разговоры и побудили меня разузнать всю правду. И я не успокоилась, пока не узнала. Меня не проведешь, Кларенс, – вы ведь не сердитесь, что я зову вас просто по имени, хоть вы теперь женаты, а я замужем, и все прежнее кончилось… Так вот, меня не провести никому из этой коровьей глуши, иначе говоря – ранчо Роблес. Я сама южанка из Миссури, но я за Союз – всей душой, безраздельно, и готова потягаться с любым бездельником-рабовладельцем или рабовладелицей с плеткой – один бог знает, сколько в них смешанной крови, – да и с любым их другом или родственником, с любым грязным полуиспанским грандом, со всеми полунеграми-пеонами, которые раболепствуют перед ними! Можете в этом не сомневаться!

При упоминании о ранчо Роблес вся кровь в нем закипела, но все остальное в ее речи настолько походило на ее прежние сумасбродства, что не могло серьезно задеть его. Он только искренне удивился, заметив, что раздражительность и порывистость, как и в девические годы, сейчас снова вернули ее щекам румянец, а глазам – блеск.

– Наверное, вы не за тем просили Джима привезти меня, – сказал он с улыбкой, – чтобы сообщить, что миссис Пейтон (тут он спохватился, заметив в синих глазах Сюзи злорадную искорку), что моя жена – южанка и, вероятно, сочувствует своим? Право, не знаю, могу ли я осуждать ее за это, как и она меня за то, что я северянин и сторонник Союза?

– Так она вас не осуждает? – насмешливо спросила Сюзи.

Кларенс слегка покраснел, но, прежде чем он успел ответить, актриса добавила:

– Нет, она предпочитает использовать вас в своих целях!

– Я вас не понимаю, – холодно сказал Кларенс и встал.

– Нет, это вы ее не понимаете! – резко возразила Сюзи. – Да, Кларенс Брант, вы правы: я не для того пригласила вас сюда, чтобы сказать вам то, что знаете вы и все другие, – что ваша жена южанка. Не для того пригласила я вас, чтобы сказать то, о чем все догадываются: что ваша жена обводит вас вокруг пальца. Нет, я позвала вас сюда, чтобы сообщить то, чего никто не подозревает, даже вы, но что известно мне: она изменница, хуже того – она шпионка, и мне стоит сказать только слово или послать куда следует моего Джима, и ее сегодня же ночью выволокут из ее притона на ранчо Роблес и запрут в форте Алькатрас!

Ее пухлые щеки пылали, злые глаза сверкали, как сапфиры, она вскочила и, вздернув красивые плечи, крепко сжимая маленькие ручки, стиснув белые зубы, сделала шаг к Кларенсу. Что-то в этой позе напоминало ее своевольное детство, но в ней угадывалась и провинциальная актриса, которую он всего час назад видел на сцене. Ее угроза серьезно встревожила его, но он постарался скрыть свои чувства и не удержался от довольно беспомощного ответного выпада.

Слегка отступив и сделав вид, что восхищается ею – причем не совсем притворно, – он произнес с улыбкой:

– Прекрасно сыграно… но вы забыли флаг.

Сюзи не смутилась. Истолковав его иронию как знак преклонения перед ее искусством, она продолжала с возрастающим пафосом:

– Нет, это вы забыли свой флаг, забыли свою родину, свой народ, свое мужское достоинство – все забыли ради этой гордячки, этой двуличной шпионки и предательницы! Пока вы здесь, ваша жена собирает у себя в Роблесе банду таких же шпионов и изменников, как она сама, – главарей-южан и их толстобрюхих пьяных «рыцарей»! Да, можете улыбаться с важным видом, но я говорю вам, Кларенс Брант, что вы, со всем вашим остроумием и ученостью, как малое дитя, вы ничего не знаете о том, что творится вокруг вас. Но зато знают другие! Об этом заговоре знает правительство, и федеральные чиновники предупреждены. Сюда прислали генерала Самнера, и первое, что он сделал, – сменил командование форта Алькатрас и прогнал друга вашей жены, этого южанина, капитана Пинкни. Да, известно все, кроме одного: где и как собирается эта чудная компания. Об этом знаю только я, и я вам это сказала.

– И я полагаю, – заметил Кларенс, продолжая улыбаться, – что эти ценные сведения вам доставил ваш муж и мой старый друг Джим Хукер?

– Нет, – отрезала она, – мне сообщил это Санчо; один из ваших собственных пеонов, – он больше предан вам и старому ранчо, чем вы сами. Он видел, что там происходит, и пришел ко мне, чтобы вас предостеречь!

– А почему не прямо ко мне? – спросил Кларенс с хорошо разыгранным недоверием.

– Спросите у него! – бросила она со злостью. – Может быть, он не хотел настраивать хозяина против хозяйки. А может быть, думал, что мы с вами по-прежнему друзья. Может быть, – тут она запнулась, понизила голос и принужденно улыбнулась, – может быть, в былые времена он видел нас вместе…

– Очень возможно, – спокойно сказал Кларенс. – Вот ради этих былых времен, Сюзи, – продолжал он, и необычайная мягкость тона совсем не соответствовала его бледности и пристальной жесткости взгляда, – я забуду все, что вы сейчас говорили обо мне и моих близких, говорили с упрямством и нетерпимостью, которые, я вижу, сохранились у вас… вместе с прежней красотой.

Он взял шляпу со стола и с серьезным видом протянул ей РУКУ.

На мгновение она испугалась его непроницаемо-бесстрастной манеры. Когда-то она знала эту черту – его несгибаемое упорство, – знала, что бороться с ней бесцельно. Но все-таки с женской настойчивостью она снова бросилась вперед, готовая расшибить себе лоб об эту стену.

– Вы мне не верите! Хорошо, поезжайте и поглядите сами. Они сейчас в Роблесе. Если вы поспеете на утреннюю карету из Санта-Клары, вы их еще застанете. Хватит у вас смелости?

– Что бы я ни сделал, – ответил он с улыбкой, – я всегда буду признателен вам за то, что вы дали мне случай снова увидеть вас такой, как прежде. Передайте мужу мои извинения. Спокойной ночи!

– Кларенс!

Но он уже закрыл за собой дверь. Выражение его лица не изменилось, когда он снова взглянул на поднос с остатками пищи у двери, на потертый, испачканный ковер и на официанта, который проковылял мимо. По-видимому, он столь же критически, как и до этой встречи, оценивал и тяжелый запах в прихожей и всю эту обветшалую, выцветшую показную роскошь. Если бы женщина, с которой он только что расстался, могла и сейчас наблюдать за ним, она решила бы, что он все-таки не верит ее рассказу. А он чувствовал, что все вокруг – свидетельство и его собственного падения, ибо верил каждому ее слову. За ее сумасбродством, завистью и злопамятством он увидел главное: он обманут, и обманут не женой, а самим собой. Все это он подозревал и прежде. Вот что на самом деле беспокоило его, вот что он пытался оттолкнуть от себя, лишь бы не рухнула вера – не в эту женщину, а в его идеал! Он вспомнил письма, которыми она обменивалась с капитаном Пинкни, и другие письма, которые она открыто посылала видным деятелям Юга. Вспомнил ее настойчивое стремление остаться в усадьбе, намеки и многозначительные взгляды друзей, которым он не придавал значения, как не придавал значения и словам этой женщины. Да, Сюзи не сказала ничего нового о его жене, зато поведала правду о нем самом! И разоблачение пришло от людей, которых он ставил ниже себя и своей жены. Для независимого, гордого человека, обязанного всем только самому себе, это был завершающий удар.

Все тем же бесстрастным голосом он приказал кучеру ехать домой. Обратный путь показался ему бесконечным, хотя он ни разу не пошевелился. Но когда он подъехал к своему дому и взглянул на часы, то увидел, что отсутствовал всего полчаса. Всего полчаса! Войдя в дом, он рассеянно подошел к зеркалу в передней, точно ожидал найти в себе какую-то видимую внешнюю перемену. Затем, отослав слуг спать, пошел в свою комнату, переоделся, натянул высокие сапоги и накинул на плечи серапе; потом постоял минуту, вынул из ящика пару небольших пистолетов «Дерринджер», сунул их в карманы и осторожно спустился по лестнице. В первый раз он почувствовал, что не доверяет собственным слугам. Свет был погашен. Кларенс бесшумно отворил парадную дверь и вышел на улицу.

Он быстро прошел несколько кварталов до извозчичьего двора, с владельцем которого был знаком. Сначала он спросил о лошади по кличке «Краснокожий», затем о ее хозяине. К счастью, и та и другой оказались на месте. Хозяин не стал задавать вопросов состоятельному клиенту. Лошадь – испанскую полукровку, сильную и норовистую, – быстро оседлали.

Когда Кларенс вскочил в седло, хозяин в порыве общительности заметил:

– Я видел вас сегодня в театре, сэр.

– Вот как? – ответил Кларенс, спокойно разбирая поводья.

– Ловко это вышло у артистки с флагом-то, – продолжал хозяин, осторожно пытаясь вызвать Кларенса на разговор. Затем, усомнившись, должно быть, в политических симпатиях клиента, добавил с принужденной улыбкой: – Я так думаю, все это партийная возня; по-настоящему ничего опасного нет.

Кларенс рванул вперед, но эти слова продолжали звучать у него в ушах. Он разгадал причину нерешительности хозяина: вероятно, тот тоже слыхал, что Кларенс Брант по слабости характера сочувствует убеждениям своей жены, и потому не осмелился говорить откровенно. Понял он и трусливое предположение, что «ничего опасного нет». Ведь это же его собственная ложная теория. Он думал, что возбуждение, царившее в обществе, – это только временная вспышка разногласий между партиями, которая вскоре затихнет. Даже сейчас он чувствовал, что сомневается не столько в непоколебимости Союза, сколько в прочности своего домашнего очага. Не преданность патриота, а негодование взбешенного мужа подгоняли его вперед.

Он знал, что если к пяти часам доберется до Вудвиля, то сможет переправиться с пристани через залив на пароме и попасть на карету в Фэр-Плейнс, откуда можно верхом доехать до ранчо. Из Сан-Франциско туда карета не ходит, поэтому у него было больше шансов застать заговорщиков на месте. Выехав из предместий города, он пришпорил Краснокожего и ринулся сквозь дождь и мрак по большой дороге. Путь был ему хорошо знаком. Сперва ему было приятно мчаться вперед, чувствуя, как дождь и ветер хлещут по его поникшей голове и по плечам, ощущать в себе грубую, звериную силу и способность сопротивления; стремительно проноситься через разлившиеся ручьи и мчаться дальше по окраинам топких, болотистых лугов, давая разрядку натянутым нервам. Наконец он сдержал непокорного Краснокожего и перевел его на крупный, размеренный шаг. Потом поднял голову, выпрямился в седле и задумался. Но напрасно! У него не было ясного плана, все будет зависеть от обстоятельств: мысль, что надо предупредить действия заговорщиков, сообщив властям или призвав их на помощь, мелькнула у него в сознании и тотчас исчезла. Осталось только инстинктивное желание – увидеть своими глазами ту правду, о которой твердил ему разум. Заря уже пробивалась сквозь гонимые ветром тяжелые тучи, когда он добрался до Вудвильской переправы, весь забрызганный дорожной грязью и лошадиной пеной, а конь его был в мыле от шеи до крупа. Он даже не отдавал себе отчета в том, как яростно стремится к цели, пока не почувствовал, как у него упало сердце, когда парома на переправе не оказалось.

На миг ему изменило обычное присутствие духа – он только безучастным взглядом смотрел на свинцовые воды залива, ни о чем не думая, не видя никакого выхода. Но в следующее мгновение он увидел, что паром возвращается. Неужели потеряна последняя возможность? Он торопливо взглянул на часы и убедился, что доскакал быстрее, чем надеялся: время еще есть. Он нетерпеливо махнул перевозчику; паром – полубаркас с двумя гребцами – полз томительно медленно. Наконец гребцы спрыгнули на берег.