Текст книги "Арманс"
Автор книги: Фредерик Стендаль
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
ГЛАВА XIV
Il giovin cuore о non vede affatto i difetti di chi li sta vicino о li vede immensi. Error commune ai giovinetti che portono fuoco nell'interno dell'amima.
Lampugnani. [50]50
Юное сердце или вовсе не видит недостатков в тех, кто ему близок, или видит их необычайно преувеличенными. Заблуждение, обычное для юношей, в чьих душах сокрыто пламя.
Лампуньяни. Имя, которым подписан эпиграф, принадлежит одному миланскому другу Стендаля. Однако Лампуньяни не был писателем, и нужно думать, что эпиграф сочинен самим Стендалем.
[Закрыть]
Однажды Октаву рассказали, что человек, с которым он встречался чаще и охотнее, чем с другими – в свете такие отношения именуются дружбой, – обязан своим состоянием, с легкостью тающим сейчас в его руках, одному из самых низких, с точки зрения Октава, поступков (незаконному присвоению наследства). Когда, вернувшись в Андильи, он поспешил поделиться новостью с м-ль Зоиловой, она обратила внимание на то, что он отнесся к этому неприятному открытию вполне благоразумно: не впал в мизантропию и не высказал желания оскорбительно порвать со своим бывшим приятелем.
В другой раз он засветло вернулся из какого-то замка в Пикардии, где собирался провести весь вечер.
– Как мне надоели эти разговоры! – сказал он Арманс. – Всегда одно и то же: охота, прелести природы, музыка Россини, искусство! К тому же наши почтенные знакомцы только притворяются, будто все это их интересует. Они бессмысленно дрожат от страха: убедили себя, что сидят в осажденном городе, но никто не решается заговорить об осаде вслух. Вот жалкая порода людей! И как печально, что к ней принадлежу и я.
– Что ж! Идите и присмотритесь хорошенько к осаждающим, – ответила Арманс. – Их ограниченность поможет вам терпеливее переносить нравы той армии, в ряды которой вы попали по праву рождения.
– Все это очень сложно, – продолжал Октав. – Видит бог, как я страдаю, когда кто-нибудь из наших друзей высказывает в салоне нелепое или жестокое суждение, но если я при этом промолчу, честь моя не пострадает. Мое огорчение останется при мне. Но если я приду к банкиру Мартиньи...
– Он умен, тонок, тщеславен до мозга костей и примет вас с распростертыми объятиями.
– Не сомневаюсь, но дело в том, что, как бы сдержанно, незаметно, молчаливо я не держал себя, все равно рано или поздно я выскажу свое мнение о чем-нибудь или о ком-нибудь. Через секунду дверь гостиной распахнется, и слуга доложит о господине таком-то, фабриканте из..., который уже с порога объявит громовым голосом: «Представьте себе, дорогой Мартиньи, среди этих «ультра» [51]51
«Ультра»– то есть ультрароялисты, представители крайней правой партии феодального дворянства.
[Закрыть]водятся такие невежды, такие тупицы, такие глупцы, которые утверждают, что...» И тут этот симпатичный фабрикант слово в слово изложит скромную точку зрения, которую я только что позволил себе смиренно высказать. Как поступить тогда?
– Не слышать.
– Такого же мнения и я. Я рожден на свет не для того, чтобы исправлять дурные манеры моих ближних или вправлять им мозги. Еще меньше мне улыбается, вступив в разговор с этим человеком, дать ему тем самым право при встрече на улице здороваться со мной за руку. Но в гостиной, о которой идет речь, я, к несчастью, на особом положении. Хорошо, если там и в самом деле царит равенство, о котором столько кричат эти господа! К примеру, должен я называть свой титул, когда я прошу доложить о себе господину Мартиньи?
– Вы как будто только потому не отказываетесь от титула, что боитесь огорчить своего отца?
– Несомненно. Но не покажусь ли я трусом, если не упомяну титула, когда буду сообщать свое имя лакею господина Мартиньи? Не уподоблюсь ли Руссо, который стал называть своего пса не «Графом», а «Жирафом», потому что в эту минуту неподалеку от него стоял какой-то граф? [52]52
Как и Руссо, бедняга Октав сражается с химерами. Несмотря на титул, предшествующий его имени, он остался бы незамеченным в любом парижском салоне. К тому же его описание той части общества, с которой он совсем не знаком, сделано в нелепо враждебном тоне, от которого он излечится в дальнейшем. Глупцы существуют во всех слоях общества. Если один из этих слоев справедливо или несправедливо обвинят в грубости, он немедленно постарается проявить строжайшую нравственность и благопристойность манер. ( Прим. автора.)
[Закрыть]
– Но либеральные банкиры не так уж ненавидят титулы, – возразила Арманс. – Госпожа де Кле, которая всюду бывает, попала однажды на бал к господину Монтанжу, и, помните, мы все смеялись, когда она рассказывала, как они любят титулы и как в тот вечер слуга доложил о госпоже де полковнице?
– С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит. Титул привлекает ко мне всеобщее внимание. Если я не отвечу фабриканту, громогласно заявившему с порога, что я сию минуту сморозил глупость, то разве не обратится в мою сторону несколько пар глаз? А ведь вы знаете мою слабость: я не способен последовать совету госпожи д'Омаль, то есть, получив пощечину, сделать вид, что ничего не произошло. Стоит мне заметить такие взгляды, как остаток вечера для меня уже испорчен. Я начну размышлять о том, действительно ли меня хотели оскорбить, и на три дня утрачу душевное равновесие.
– Но справедливы ли вы, когда так щедро наделяете враждебную партию какой-то особенной грубостью манер? Не можете же вы не знать, что сыновья Тальма [53]53
Тальма(1763—1826) – крупнейший французский актер своего времени, проявил себя сторонником революции, затем пользовался покровительством Наполеона и слыл его «другом», во время Реставрации был не в чести у правительства. В статье от 18 ноября 1826 года Стендаль говорит о том, что детей Тальма оскорбил ультрароялист – епископ Фрейсину.
[Закрыть]и дети небезызвестного нам герцога воспитываются в одном пансионе?
– Первую скрипку в салонах играют не друзья детей Тальма, а сорокалетние люди, разбогатевшие во время революции.
– Ручаюсь, что многим из наших друзей было бы полезно позаимствовать у них ума. Кто отличается особым глубокомыслием в палате пэров? Вы сами недавно сетовали на это.
– Если бы я все еще продолжал давать уроки логики моей очаровательной кузине, как бы я сейчас посмеялся над ней! При чем тут ум? Меня приводит в уныние не их ум, а манеры. Возьмите, например, наиглупейшего среди нас, господина ***: он может быть смешным, но никогда не заденет вашего достоинства. Я как-то рассказывал у д'Омалей о своей поездке в Лионкур и стал описывать машины, которые наш достойный герцог выписал из Манчестера. Вдруг некий господин, который слушал мой рассказ, заявил: «Это не так, это неправда!» Он, безусловно, не хотел назвать меня лжецом, но от его грубости я на час онемел.
– И этот человек банкир?
– Он не из нашего круга. Забавнее всего, что после этого я написал управляющему лионкурской фабрикой, и оказалось, что господин, обвинявший меня во лжи, сам ошибался.
– А я не нахожу, что у господина Монтанжа, молодого банкира, бывающего у госпожи де Кле, дурные манеры.
– Они у него слащавые, то есть опять-таки грубые, но из страха надевшие на себя личину.
– Жены этих людей очень хороши собой, – заметила Арманс. – Интересно знать, чувствуются ли в их разговорах злоба и болезненное самолюбие, которые так неприятно поражают меня в наших добрых знакомых. Как бы мне хотелось, чтобы справедливый судья вроде моего кузена рассказал мне, что происходит в салонах противной стороны! Когда жены банкиров болтают друг с дружкой в ложах Итальянской оперы, я умираю от желания послушать, о чем они говорят, и вмешаться в их беседу. Если я замечаю хорошенькую банкиршу – а ведь среди них попадаются прямо прелестные, – я умираю от желания обнять ее и расцеловать. Вам это кажется ребячеством, но скажите мне, господин философ, столь сильный в логике: возможно ли узнать людей, если все время вращаться в одном и том же кругу? Да еще в самом бездеятельном, потому что члены его очень далеки от житейских нужд.
– И к тому же еще полны аффектации, ибо им кажется, что они стоят в центре общего внимания. Согласитесь, что доставлять аргументы своему противнику вполне достойно философа, – смеясь, добавил Октав. – Поверите ли, маркиз де ***, еще на днях в этой самой гостиной утверждавший, что он презирает всякие «листки», даже названий которых он будто бы не знает, вчера у Сен-Имье был вне себя от восторга потому, что «Aurore» [54]54
«Aurore»– либеральная газета, выходившая во время Реставрации и часто преследовавшая своими насмешками высокопоставленных лиц.
[Закрыть]напечатала гнусный пасквиль на врага маркиза, графа де ***, только что назначенного членом Государственного совета. Маркиз таскает этот номер с собой в кармане.
– В том-то и заключается наше несчастье, что когда глупцы лгут самым постыдным образом в нашем присутствии, мы их слушаем и не смеем сказать: «Прелестная маска, я тебя знаю!»
– Что поделаешь, самые остроумные шутки для нас под запретом: ведь о них могут узнать наши противники и всласть над нами посмеяться.
– Я могу судить о банкирах, – продолжала Арманс, – только по вашему приторному Монтанжу да еще по очаровательной комедии «Роман» [55]55
«Роман»– комедия Лавиль де Мирмона, представленная во французском театре 22 июня 1825 года. Главное действующее лицо комедии – банкир.
[Закрыть], и все же я сомневаюсь, чтобы по части любви к деньгам они так уж превзошли кое-кого из наших. Право, это нелегкая задача – браться за исправление целого класса. Не стану повторять, что мне очень хотелось бы познакомиться с женами банкиров. Но, как говаривал старый герцог де ***, выписывая «Journal de L'Empire» [56]56
«Journal de L'Empire»– влиятельная французская газета эпохи Империи, выражавшая взгляды правительства.
[Закрыть]за баснословные деньги и с риском разгневать императора Александра: «Можно ли не читать обвинительных речей своего противника?»
– Здесь будет к месту реплика из «Полиевкта» [57]57
«Полиевкт»– трагедия Корнеля. Слова, цитируемые Стендалем, взяты из явления 6-го, действия 4-го.
[Закрыть], которую так замечательно произносит Тальма: «Я больше вам скажу, но это тайна, знайте!» Конечно, мы не согласились бы жить с этими людьми, но о многом мы судим, как они.
– Очень грустно в нашем возрасте решиться до конца жизни быть с теми, кто обречен на поражение, – сказала Арманс.
– Мы сейчас как жрецы-идолопоклонники во времена, когда уже близилась победа христианства: сегодня еще преследуем противников, в наших руках полиция и казна, но завтра, быть может, мы сами будем осуждены общественным мнением.
– Пожалуй, вы оказываете нам слишком много чести, сравнивая нас с достопочтенными жрецами: я лично считаю нашу с вами позицию куда более ложной. Мы не порываем с нашей партией только потому, что хотим разделить с ней ее поражение.
– К несчастью, вы правы. Мы видим глупость ее сторонников, но смеяться над ними не решаемся, а своими привилегиями тяготимся. Какое мне дело до древности моего рода? Я мог бы воспользоваться этим преимуществом, только если бы поступился своими убеждениями.
– Когда вы слушаете рассуждения молодых людей нашего круга, вам частенько хочется пожать плечами. Чтобы не поддаться этому желанию, вы спешите заговорить о прелестном альбоме мадмуазель де Кле или о голосе госпожи Паста. С другой стороны, ваш титул и, быть может, некоторая грубоватость людей, с которыми ваши мнения почти во всем совпадают, отталкивают вас от них.
– Как бы мне хотелось командовать артиллерийской батареей или быть механиком паровой машины! Как бы я был счастлив, если бы поступил работать химиком на мануфактуру! Поверьте, там меня нисколько не отталкивали бы грубые манеры: я привык бы к ним за одну неделю.
– Не говоря о том, что, возможно, они не так уж грубы, – добавила Арманс.
– Да будь они хоть в десять раз грубее, чем на самом деле, – продолжал Октав, – все равно в этом не меньше остроты, чем, скажем, в непринужденной болтовне на чужом языке. Но для этого нужно зваться Мартеном или Ленуаром.
– А не можете ли вы отыскать какого-нибудь здравомыслящего человека, который занялся бы изучением либеральных салонов?
– Кое-кто из моих приятелей бывает там на балах. Они утверждают, что мороженое в этих салонах подают восхитительное – вот и все. Когда-нибудь отважусь заглянуть туда и я: смешно же целый год думать об опасности, которой, может быть, вовсе и не существует.
В конце концов Арманс добилась от Октава признания, что он уже искал способ попасть в те круги общества, где преклоняются не перед знатностью, а перед богатством.
– И я нашел такой способ, – сказал Октав, – только лекарство будет еще неприятнее, чем болезнь, потому что оно обойдется мне в несколько месяцев жизни вдали от Парижа.
– Что же это за способ? – спросила Арманс, внезапно сделавшись серьезной.
– Я отправлюсь в Лондон и, естественно, побываю там у всех выдающихся людей. Можно ли приехать в Англию и не представиться маркизу Ленсдауну [58]58
Маркиз Ленсдаун(1780—1863) – английский государственный деятель, один из вождей вигов.
[Закрыть], мистеру Бруму [59]59
Брум(1778—1868) – политический деятель, виг и выдающийся оратор.
[Закрыть], лорду Холленду [60]60
Лорд Холленд– титул известного лидера партии вигов Фокса (1773—1840).
[Закрыть]? Они начнут расспрашивать меня о наших знаменитостях, удивятся, что мне о них ничего не известно. Я выражу свое глубокое сожаление и, вернувшись домой, постараюсь познакомиться со всеми выдающимися французами. Если в салоне герцогини д'Анкр соизволят обсуждать мое поведение, его никак не смогут назвать изменой тем идеалам, которые невольно и неразрывно связаны с моим именем. Все поймут, что это поведение рождено естественным желанием узнать моих прославленных современников. Я никогда не прощу себе, что не удосужился встретиться с генералом Фуа [61]61
Генерал Фуа(1775—1825) – французский либерал, член палаты депутатов, пользовавшийся огромной популярностью в либерально-демократических кругах Франции.
[Закрыть].
Арманс молчала.
– Разве не унизительно, – продолжал Октав, – что все, кого мы считаем своей опорой, даже монархические писатели, которым поручено каждое утро восхвалять на страницах газеты добродетели духовенства и знати, принадлежат к классу, обладающему всеми добродетелями, кроме знатности.
– Если бы вас услышал господин де Субиран!
– Не дразните меня одним из самых больших моих несчастий – необходимостью непрерывно лгать...
При истинной близости между двумя людьми постоянные отступления в разговоре им только приятны, так как свидетельствуют о беспредельном доверии, но третьему лицу они легко могут наскучить. Нам просто хотелось показать, что блестящее положение, которое виконт де Маливер занял в обществе, отнюдь не было для него источником одних лишь радостей.
Не без опаски взяли мы на себя роль беспристрастного историка. Политика, вторгшаяся в столь бесхитростное повествование, может произвести впечатление пистолетного выстрела посреди концерта. К тому ж Октав не философ, и его характеристика двух партий, на которые делилось современное ему высшее общество, очень несправедлива. Как возмутительно, что Октав не способен рассуждать в тоне, подобающем пятидесятилетнему мудрецу! [62]62
Министерство Виллеля не оценено по заслугам. Три процента, право старшинства, законы о печати привели к смешению указанных партий. В отношениях между палатами пэров и депутатов произошло сближение, которого Октав не мог предвидеть. К счастью, взгляды этого гордого и робкого юноши еще менее обоснованы сегодня, чем они были несколько месяцев назад, но они вполне соответствуют его характеру. Следовало ли оставить незаконченным изображение столь своеобразного характера только потому, что наш герой несправедлив ко всем на свете? Именно эта несправедливость и составляет основу его несчастья. ( Прим автора.)
Крайне реакционное министерство Виллеля(1821—1827) постоянно вызывало возмущение своими законопроектами. Стендаль имеет в виду финансовую реформу ренты («три процента»), законопроект о наследовании, по которому основным наследником является старший сын, законопроект о печати, который предполагал, по существу, уничтожение свободы печати. Политика Виллеля вызвала сопротивление не только либералов, но и умеренных роялистов, и в парламенте образовался блок всех партий против ультрароялистов, который и привел к падению министерства.
[Закрыть]
ГЛАВА XV
How am I glutted with conceit of this!
Shall I make spirits fetch me what I please?
Resolve me of all ambiguities?
Perform what desperate enterprise I will?
Октав так часто уезжал в Париж и встречался там с г-жой д'Омаль, что под конец ревнивое чувство омрачило беззаботную веселость Арманс. Как-то вечером, когда ее кузен вернулся домой, она совершила акт самовластия.
– Хотите доставить удовольствие вашей матушке, о котором сама она никогда не попросит?
– Конечно!
– Три месяца, то есть девяносто дней, не отказывайтесь ни от одного приглашения на бал и на каждом балу танцуйте.
– Я предпочел бы просидеть две недели под арестом, – заметил Октав.
– Вы не взыскательны, – отпарировала Арманс. – Ну, так что же, обещаете?
– Обещаю все что угодно, только не трехмесячное постоянство. И раз мною тут помыкают, я сбегу, – добавил он, смеясь. – У меня давно уже есть один замысел, который невольно занимал мое воображение весь вчерашний вечер на великолепном балу у господина де ***, где я танцевал так, словно уже знал о вашем приказе. Если я решусь покинуть на полгода Андильи, то у меня есть два плана куда более заманчивых, чем поездка в Англию. Первый план такой: назваться Ленуаром, под этим изысканным именем поселиться в провинции и давать там уроки арифметики, прикладной геометрии, всего, чего хотите. Я поеду через Бурж, Орильяк, Кагор. Мне не составит труда заручиться у нескольких пэров, членов Института, рекомендательными письмами к префектам, которым я буду представлен как ученый и роялист Ленуар, и т. д. Второй план еще лучше. В роли учителя я познакомлюсь только с несколькими восторженными и непостоянными юнцами, которые быстро мне наскучат, и стану свидетелем кое-каких интриг конгрегации [64]64
Конгрегация– тайное общество, игравшее большую политическую роль во время Реставрации. По слухам, членами его были крупные политические деятели – ультрароялисты, а организаторами – иезуиты. Влияние конгрегации, согласно всеобщему мнению, сказывалось на всех областях общественной жизни.
[Закрыть]. Мне немного страшно рассказывать вам о втором, самом увлекательном моем плане. Я назовусь Пьером Жерла, отправлюсь в Женеву или в Лион и поступлю в услужение к молодому человеку, занимающему в обществе примерно такое же положение, как я сам. У Пьера Жерла будут превосходные рекомендации от виконта де Маливера, которому он шесть лет служил верой и правдой. Короче говоря, я присвою имя и биографию бедняги Пьера, которого когда-то вышвырнул в окно. Кое-кто из моих знакомых также даст мне рекомендации. Они их скрепят огромными сургучными печатями с изображением родовых гербов, и я не сомневаюсь, что, увидев такие письма, меня немедленно наймет лакеем какой-нибудь молодой англичанин, сын богача или пэра. Руки я себе заранее испорчу разведенной кислотой. У моего теперешнего слуги, бравого капрала Вореппа, я научился чистить башмаки. За последние три месяца я перенял у него все его искусство.
– Как-нибудь вечером ваш хозяин вернется домой нетрезвый и надает пинков Пьеру Жерла.
– Пусть даже вышвырнет в окно, – я заранее предвидел это возражение. Я буду защищаться, а на другой день потребую расчета, вот и все.
– Вы будете виноваты в предосудительном злоупотреблении доверием. Тот, кто богат и знатен, без стеснения обнаруживает свои недостатки перед слугой крестьянином, неспособным понять, до какой степей они отвратительны, но, мне кажется, он не станет так себя вести с человеком своего круга.
– Я никогда не проговорюсь о том, что мне случится увидеть. К тому же господин, как выразился бы Пьер Жерла, всегда рискует нарватьсяна мошенника, а в моем лице он встретит всего-навсего любопытного. Признаюсь вам в своей беде, – продолжал Октав. – Моя фантазия порою так нелепо разыгрывается и так преувеличивает привилегии, связанные с моим происхождением, что, не занимая исключительного положения, я, тем не менее, жажду стать инкогнито. Среди всех прочих людей я исключителен только из-за своего несчастного характера, нелепых причуд, из-за того, что придаю некоторым вещам особенное значение. Мне необходимо увидеть со стороны другого виконта де Маливера. Раз уж я, на свою беду, родился в определенном кругу, раз, к моему искреннему и великому сожалению, мне не дано было появиться на свет сыном управляющего Лионкурской фабрикой, то я, виконт де Маливер, должен полгода прослужить в лакеях, чтобы излечиться от своих слабостей. Другого способа я не вижу. Моя гордыня воздвигла между мною и другими людьми алмазную стену. Я не ощущаю ее только в вашем присутствии, дорогая кузина. Когда вы около меня, все мне представляется в розовом свете. Но увы, у меня нет ковра-самолета, чтобы всюду возить вас с собой. Вы не можете присутствовать третьей во время моих верховых прогулок по Булонскому лесу с одним из моих так называемых друзей. Стоит мне познакомиться с человеком, как какая-нибудь высказанная мною мысль обязательно отчуждаетего от меня. А если через несколько лет эти самые друзья, хотя и против моей воли, все же начинают действительно понимать меня, они становятся неприступно суровыми и, думаю, скорее откроются в своих поступках и замыслах самому дьяволу, чем мне. Готов поручиться, что иные считают меня «Люцифером, который специально явился в мир, чтобы сбивать всех с толку», как любит говорить де Субиран.
Своими сумасбродными замыслами Октав делился с Арманс, прогуливаясь с ней по Монлиньонскому парку, в нескольких шагах от г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер. Эти безумные проекты овладели ее воображением. На следующий день, когда Октав уехал в Париж, от непринужденной, а временами даже необузданной веселости Арманс не осталось и следа, и глаза ее засветились той сосредоточенной нежностью, которая так пленяла Октава, когда ему удавалось подметить ее во взглядах кузины.
Госпожа де Бонниве пригласила к себе много гостей, и у Октава исчез предлог для частых поездок в Париж, так как в Андильи приехала и г-жа д'Омаль. Одновременно с нею появилось семь-восемь женщин, известных своим влиянием в высшем свете или прославленных блеском своего ума. Но их привлекательность только подчеркивала победоносную красоту графини: стоило ей показаться в гостиной – и ее соперницы на глазах старели.
Октав был слишком умен, чтобы не замечать этого, и Арманс все чаще стала погружаться в печальные мысли. «На кого мне жаловаться? – думала она. – Не на кого, и меньше всего на Октава. Разве я не дала ему понять, что мне милее другой? А он слишком горд, чтобы довольствоваться вторым местом в сердце женщины. Он с каждым днем все больше привязывается к госпоже д'Омаль. Она красавица, все от нее в восторге, а меня даже нельзя назвать хорошенькой. То, что я могу сказать Октаву, не заслуживает внимания. Я уверена, что он со мной часто скучает, а если и слушает с интересом, то лишь как сестру. Госпожа д'Омаль ведет веселое, увлекательное существование. Она умеет оживить любое общество, а я, мне кажется, нередко скучала бы в салоне тетушки, если бы слушала все, что там говорится». Арманс плакала, но душа ее была слишком благородна, чтобы в нее могла закрасться ненависть к г-же д'Омаль. Она не упускала ни одного жеста этой обольстительной женщины и нередко искренне ею восхищалась, но это восхищение вызывало в ее сердце нестерпимую боль. Безмятежного счастья как не бывало: Арманс стала добычей ревности. Присутствие г-жи д'Омаль приводило ее в еще большее смятение, чем присутствие Октава. Ревность особенно мучительна для тех, кто не хочет или по своему положению не может откровенно добиваться благосклонности любимого человека.
