Текст книги "Гештальт-подход. Свидетель терапии"
Автор книги: Фредерик Перлз
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Противоположностью Интроекции является проекция. Если Интроекция – это тенденция принять на себя ответственность за то, что в действительности является частью среды, то проекция – это тенденция сделать среду ответственной за то, что исходит из самого человека. Примером крайнего случая проекции может служить паранойя, клинически характеризуемая наличием у пациента хорошо организованной системы бреда. Параноик как правило оказывается в высшей степени агрессивной личностью; неспособный принять на себя ответственность за собственные иллюзии, желания и чувства, параноик приписывает их объектам или людям в своей среде. Его убежденность, что его преследуют, фактически является утверждением о том, что он хотел бы преследовать других.
Но проекция существует и не в таких крайних формах; необходимо тщательно различать проекцию как патологический процесс, и продумывание предположений, которое может быть нормальным и здоровым. Планирование и предвосхищение, поиски и маневры при игре в шахматы и многих других действиях предполагают наблюдение и делание предположений относительно внешнего мира. Но эти предположения так и понимаются как предположения. Когда игрок в шахматы продумывает несколько ходов вперед, он делает ряд предположений об умственных процессах противника, как бы говоря: «Если бы я был им, я сделал бы то-то и то-то.» Но он понимает, что делает предположения, которые не обязательно будут соответствовать тому, что руководит поведением его противника, и он знает, что это его собственные предположения.
В отличие от этого, скованная сексуальными запретами женщина, которая жалуется на то, что все к ней пристают, или холодный, отчужденный, высокомерный мужчина, обвиняющий людей в том, что они враждебно к нему относятся, – примеры невротической проекции. В этих случаях люди делают предположения, основанные на собственной фантазии, не сознавая, что это только лишь предположения. Кроме того они не сознают происхождения собственных предположений.
Художественное творчество также требует каких-то предположений и проекций. Писатель часто буквально проецирует себя в своих героев, становится ими в то время, как он о них пишет. Но, в отличие от проецирующего невротика, он при этом не теряет представлений о самом себе. Он знает, где кончается он сам и начинаются его герои, хотя бы даже в процессе самого творчества он и терял чувство границы и становился кем-то другим.
Невротик использует механизм проекции не только по отношению к внешнему миру; он пользуется им и по отношению к себе самому. Он отчуждает от себя не только собственные импульсы, но и части себя, в которых возникают эти импульсы. Он наделяет их объективным, так сказать, существованием, что может сделать их ответственными за его трудности и помочь ему игнорировать тот факт, что это части его самого. Вместо активного отношения к событиям собственной жизни, проецирующий субъект становится пассивным объектом, жертвой обстоятельств.
Когда наш хорист жалуется на свой мочевой пузырь, причиняющий ему неприятности, – это прекрасный пример проекции. Здесь поднимает голову безобразное «оно», и наш герой оказывается чуть ли не жертвой собственного мочевого пузыря. «Это просто-таки происходит со мной; я должен выносить это», – говорит он. Мы оказываемся свидетелями возникновения маленького фрагмента паранойи. Как интроектору можно было бы задать вопрос, кто говорит, и ответом будет – «они», так проектору следует напомнить:
«Это твой собственный мочевой пузырь, это ты испытываешь потребность в мочеиспускании». – Когда проектор говорит «оно» или «они», он, как правило, имеет в виду "я".
Таким образом, в проекции мы сдвигаем границу между собой и остальным миром немного «в свою пользу», что дает нам возможность снимать с себя ответственность, отрицая принадлежность себе тех аспектов личности, с которыми нам трудно примириться, которые кажутся нам непривлекательными или оскорбительными.
К тому же, как правило, проекция является следствием того, что наши интроекты вызывают в нас чувство отчуждения и презрения к себе. Поскольку наш хорист интроецировал представления о том, что хорошие манеры более важны, чем удовлетворение насущных личных нужд, поскольку он Интроецировал убеждение, что следует «выносить все это, улыбаясь», он вынужден проецировать или даже изгонять из себя те импульсы, которые противоречат его внешней деятельности. Это не он испытывает потребность в мочеиспускании; он хороший мальчик, он хочет оставаться с группой и продолжать петь. Мочеиспускания требует этот противный, непослушный мочевой пузырь, который как назло оказался в нем, который он считает как бы «интроектом» – чуждым элементом, насильно внедренным в него против его воли.
Проецирующий невротик, как и интроектор, неспособен различать грани собственной целостной личности, которые действительно принадлежат ему самому, и то, что навязано ему извне. Он рассматривает свои интроекты как себя самого, а те части себя, от которых он хотел бы избавиться, он рассматривает как непереваренные и несъедобные интроекты. Посредством проецирования он надеется освободить себя от воображаемых «интроектов», которые в действительности являются вовсе не интроектами, а аспектами его самого.
Интроецирующая личность, являющаяся полем битвы между воюющими между собой неассимилированными идеями, получает себе параллель в виде проецирующей личности, которая делает мир ареной битвы своих личных конфликтов. Чрезмерно осторожный, мнительный человек, который говорит вам, что хотел бы иметь друзей, хотел бы быть любимым, но в то же время добавляет, что «никому нельзя верить, все только и ждут, как бы ухватить у вас что-нибудь», —типичный пример проекции.
Слияние (confluence)Когда индивид вообще не чувствует границы между собой и средой, когда он полагает, что он и среда – одно, он находится в слиянии с ней. Части и целое оказываются неразличимыми.
Новорожденные дети живут в слиянии; они не различают внутреннее и внешнее, себя и других. В моменты экстаза или крайней концентрации взрослые люди также чувствуют себя в слиянии с окружающим. Ритуал требует такого чувства слияния, в котором границы исчезают, и индивид чувствует себя в максимальной степени собой благодаря тому, что он столь интенсивно отождествлен с группой. То, что ритуал вызывает столь экзальтированные чувства и интенсивные переживания, отчасти объясняется именно тем, что обычно мы чувствуем границу между собой и другими очень отчетливо, и ее временное растворение производит на нас очень сильное воздействие. Но если это чувство глубокой идентификации является хроническим, и индивид неспособен видеть различие между собой и остальным миром, он психологически болен: он потерял чувство себя.
Человек, находящийся в состоянии патологического слияния, не знает, что такое он и что такое другие. Он не знает, где кончается он сам и где начинаются другие. Не сознавая границу между собой и другими, он не способен на контакт с ними, но также не может и отделиться от них. Он не способен даже на контакт с самим собой.
Мы состоим из миллионов клеток. Если бы они находились в слиянии, мы были бы амебообразной массой, и не была бы возможна никакая организация. В действительности же клетки отделены друг от друга проницаемыми при определенных условиях мембранами, и эти мембраны являются местом контакта, различения того, что «принимается», и того, что «отвергается». Если бы составные части нашего организма, которые не только являются частями целостного человеческого существа, но выполняют также и определенные собственные функции, соединились вместе и поддерживались в состоянии патологического слияния, ни одна из них не могла бы выполнять свои функции правильно.
Возьмем в качестве примера хроническое запрещение. Предположим, что в каких-то случаях вам хотелось плакать, но вы не разрешали себе этого, произвольно сокращая мышцы диафрагмы. Предположим также, что этот паттерн поведения, первоначально возникший как сознательное усилие предотвратить плач, становится привычным и несознаваемым. Дыхание и желание плакать каким-то образом смешиваются, сливаются друг с другом. Тогда вы затрудняете себе обе деятельности – способность свободно дышать и способность плакать. Неспособные к рыданию, вы никогда не выразите свое горе и не проработаете его. Возможно, через некоторое время вы даже забудете о том, что вас огорчило. Потребность в рыдании и служащее защитой от ее выражения сокращение диафрагмы образуют устойчивую линию действия и противодействия; это состояние длится постоянно и изолируется от остальной личности.
Человек, находящийся в патологическом слиянии, связывает свои потребности, эмоции и действия в один тугой узел, и уже не сознает, что он хочет делать и как он сам себе не дает этого делать. Такое патологическое слияние лежит в основе многих так называемых психосоматических заболеваний. Смешение плача и дыхания, которое мы упоминали, может вести к астме, если продолжается достаточно долго.
Патологическое слияние имеет также серьезные социальные последствия. В слиянии человек требует сходства и отказывается терпеть какие бы то ни было различия. Мы часто видим это у родителей, которые считают детей продолжением себя. Такие родители отказываются признавать, что дети не могут не отличаться от них хотя бы в каких-то отношениях. И если дети не поддерживают слияния и не отождествляются с требованиями родителей, их ожидает отвержение и отъединение: «Я не буду любить такого отвратительного ребенка!»
Если бы члены ООН ценили или хотя бы уважали различия между нациями, которые составляют Организацию, контакт между ними был бы лучше, и это дало бы больше шансов справиться с проблемами, которые беспокоят мир. Но поскольку различия не уважаются, поскольку каждая нация требует, чтобы другие разделяли ее взгляды во всех мелочах, продолжаются конфликт и затруднения. Если различия не ценят, их начинают преследовать. Требование согласия звучит подобно утверждению: «Если ты не будешь моим другом, я проломлю тебе череп!»
Утверждение нашего бедняги-хориста: «Мы хотим продолжать», – когда на самом деле продолжать хотели бы они, а не он (ему-то хочется выйти в туалет), – это утверждение слияния. Он не умеет отличить себя от остальной группы. Когда человек, находящийся в патологическом слиянии, говорит «мы», невозможно выяснить, о ком он говорит: о себе или об остальном мире. Он совершенно потерял чувство границы.
РетрофлексияЧетвертый невротический механизм может быть назван ретрофлексией, что буквально означает «оборачивание в противоположную сторону». Ретрофлектор умеет проводить границу между собой и средой и проводит ее вполне четко, —только проводит он ее точно посередине себя самого.
Интроектор поступает так, как хотят от него другие, проектор делает другим то, в чем обвиняет их по отношению к себе, человек в патологическом слиянии не знает, кто кому что делает, а ретрофлектор делает себе то, что хотел бы сделать другим.
При ретрофлектированном поведении человек обращается с собой так, как первоначально он намеревался обращаться с другими людьми или объектами. Он перестает направлять свою энергию вовне, чтобы произвести в окружающем изменения, которые удовлетворили бы его потребности; вместо этого он направляет свою активность внутрь и делает объектом своих воздействий не среду, а себя самого. В той мере, в какой он это делает, он разделяет свою личность на две части – действующую и испытывающую воздействие. Он буквально становится своим собственным худшим врагом.
Разумеется, ни один человек не может жить, постоянно давая ход каждому своему импульсу; по крайней мере некоторые из них необходимо сдерживать. Но произвольное останавливание деструктивных импульсов при понимании их деструктивности – это нечто совершенно иное, нежели обращение их на самого себя.
Представьте себе измотанную женщину в конце тяжелого дня, в течение которого стиральная машина вышла из строя и порвала одежду, пятилетний сын в ярости изрисовал красным фломастером все обои в гостиной, мастер, который должен был починить вытяжную трубу, не появился, а муж пришел к обеду на час позже, чем она ждала. Ее настроение может быть поистине убийственным; вряд ли было бы разумно выразить это состояние, прикончив сына или мужа, но столь же глупо было бы перерезать горло себе самой.
Как проявляется механизм ретрофлексии? Интроекция проявляется в использовании местоимения «я», когда реально имеются в виду «они»; проекция проявляется в использовании местоимений «оно» или «они», когда реально имеется в виду «я»; слияние проявляется в использовании местоимения «мы», когда реальное значение неизвестно; ретрофлексия проявляется в использовании рефлективного местоимения «самому себе» или «самого себя».
Ретрофлектор говорит: «Я стыжусь самого себя» – или: «Мне нужно заставить себя сделать эту работу.» – Он делает почти бесконечный ряд утверждений такого рода, и все они основаны на удивительном представлении, что «сам» и «себя» – два разных человека. Наш незадачливый хорист говорит:
«Я должен контролировать себя.»
Конфликт между собой и другим, лежащий в основе невроза, проявляется в крайней путанице относительно самого себя. Для невротика «я» может быть зверем или ангелом, но никогда не «мной самим».
Описывая развитие личности, Фрейд внес определенный вклад в эту путаницу. Он различал Эго ("я"). Ид (органические влечения) и Супер-Эго (совесть), и описывал психическую жизнь индивида как постоянный конфликт между ними, —неразрывное объятие, в котором человек борется сам с собой до самой смерти. Ретрофлектор, по-видимому, живет в соответствии с фрейдовским представлением о человеке.
Но давайте на минуту остановимся и рассмотрим, что такое в действительности Супер-Эго. Если Супер-Эго не является частью самости, или «я», или Эго, оно должно быть набором интроектов – неассимилированных установок и отношений, навязанных индивиду его средой. Фрейд говорит, что Интроекция обеспечивает процесс морального развития. Например, ребенок интроецирует «хорошие» образы родителей и делает их своими Эго-идеалами В таком случае Эго также становится набором интроектов. Но исследование невротиков постоянно показывает, что проблемы вызываются отождествлением ребенка не с «хорошими», а с «плохими» родителями.
Установки и этику «хороших» родителей ребенок не интроецирует, он их ассимилирует. Он может не осознавать этого в сложных терминах психиатрического языка, но в действительности те установки, которые определяют удовлетворяющее его поведение родителей, он переводит в понятные ему представления, приводит их, так сказать, к общему знаменателю и ассимилирует в такой форме, в какой он может их применять. Он не может таким же образом обойтись с «дурными» установками родителей. У него нет средств справиться с ними, и нет даже изначального желания делать это, так что ему приходится принять их в качестве непереваренных интроектов.
Здесь и начинаются проблемы. Личность теперь состоит не из Эго и Супер-Эго, а из «я» и «не-я», из себя и образа себя, и человек оказывается в состоянии такого замешательства, что не способен отличить одно от другого.
Это замешательство в отождествлениях фактически и есть невроз. Выражается ли он первоначально в использовании механизма Интроекции или проекции, ретрофлексии или слияния, его главный признак – дезинтеграция личности и отсутствие координации между мыслью и действием.
Терапия призвана исправить ложные отождествления. Если невроз создается «дурными» отождествлениями, то здоровье можно считать продуктом «хороших» отождествлений. Это, разумеется, оставляет открытым вопрос о том, какие отождествления хороши, а какие плохи. Простейший и, как мне кажется, наиболее удовлетворительный ответ, основывающийся на наблюдаемой реальности, состоит в том, что «хорошие» отождествления способствуют удовлетворению индивида и его среды и достижению им своих целей, а «дурными» можно назвать те, которые препятствуют его росту и создают для него преграды, или вызывают деструктивное поведение по отношению к среде. Ведь невротик не только страдает сам, но и наказывает своим саморазрушительным поведением всех, кто за ним ухаживает.
Следовательно, в терапии мы должны восстановить способность невротика к различению. Мы должны помочь ему вновь обнаружить для себя, что является им самим, а что нет; что способствует его развитию, а что препятствует. Мы должны направить его к интеграции. Мы должны помочь ему обрести правильное равновесие и контактную границу между собой и остальным миром.
Легко сказать «будь собой»; однако невротик встречает тысячи препятствий на этом пути. Понимая теперь механизмы, посредством которых невротик не дает себе быть собой, мы можем заняться последовательным отодвиганием этих препятствий с его пути. Именно это должно происходить в терапии, к описанию которой мы и переходим.
3. Невротик и терапевт
И вот идет наш невротик – привязанный к прошлому и к устаревшим способам действия, сомневающийся в настоящем, которое он видит «как сквозь тусклое стекло», мучимый будущим, поскольку настоящее ему не принадлежит. Стыдливо или развязно, застенчиво или нагло, волоча ноги или стараясь идти бодро, входит он в кабинет терапевта.
Терапевт может быть для него лишенной тела парой ушей, или богом-отцом, или волшебником, которому достаточно взмахнуть своей палочкой, чтобы превратить чудовище в восхитительного юношу – прекрасного, богатого, наделенного неотразимым шармом. Или, возможно, невротик подозревает, что терапевт – обманщик и шарлатан, но безвыходность, а также доброта и доверчивость, заставляют его дать ему мимолетный шанс.
Какие бы фантазии ни роились в голове пациента, как бы он ни предъявлял себя, – он пришел за помощью, потому что переживает экзистенциальный кризис, то есть не может, при теперешнем своем образе жизни, удовлетворить психологические потребности, с которыми он себя отождествляет, не может получить нечто, необходимое ему как воздух.
Психологические потребности, которые могут стать для невротика жизненно важными, столь же разнообразны, как сами пациенты. Для одного доминирующая потребность – не отстать от Джонсов, и даже, если можно, превзойти их. Такой человек отождествляет свое существование в целом со своим социальным существованием, и если его социальная позиция неустойчива, он оказывается в состоянии экзистенциального кризиса. Для другого доминирующей потребностью является абсолютная преданность жены, мужа или любовника.
Если человек не может получить того, что ему нужно, или если он, получив, тут же это теряет, – он оказывается в состоянии экзистенциального кризиса. Для одного невротика экзистенциальной потребностью является «самоконтроль», для другого – «самовыражение».
Каковы бы ни были экзистенциальные потребности человека, тот факт, что он пришел на терапию, является признанием, что он не может их удовлетворить. Он обращается к терапевту, потому что надеется найти в нем поддержку, которая компенсирует его неспособность опираться на самого себя.
Он полагает, что с помощью терапевта сможет удовлетворить потребности, с которыми пока не может справиться ни он сам, ни его окружение. Он чувствует себя как бы в бездонной яме. Может быть, он ставит перед собой невыполнимые задачи. Тогда в процессе терапии его цели изменятся, изменятся его экзистенциальные потребности. Может быть его жизненный опыт и образование не сформировали в нем способности опираться на себя, которая дала бы ему возможность достигать сравнительно простых собственных целей. Тогда успешная терапия научит его опираться на себя.
Терапевту не следует оценивать экзистенциальные потребности пациента. Терапевта может не слишком интересовать бизнес, но если для пациента деловой успех является экзистенциальной потребностью, терапевт должен помочь ему обрести такую меру способности опираться на себя, что достижение этой цели станет возможным. Терапевту не нужно унифицировать своих пациентов, снабжать их одним и тем же набором экзистенциальных потребностей, скроенных по мерке самого слабого или самого компетентного из них. Его задача – помочь развитию каждого из них, что даст ему возможность найти значимые для него цели и адекватный путь их достижения. Потому что в момент, когда пациент приходит на терапию, он еще не может сделать это для себя сам.
Его гомеостаз нарушен, он не справляется со своей ситуацией и вынужден нестись вперед, как Алисе приходилось бежать со всех ног, чтобы оставаться на месте. Но хорошо, что нарушение равновесия создает потребность в его восстановлении, и эта потребность придает терапевту в его глазах позитивный катексис.
Чего же пациент хочет от нас? Жилетки, в которую он мог бы поплакаться, союзника, которому он мог бы пожаловаться на жену или босса, терпеливого слушателя? Человека, который накажет его за его грехи, или (если он уже достаточно наказал себя сам) – простит его и отпустит ему эти грехи? Или он нуждается в ободрении? Или он мечтает о волшебном, чудесном безболезненном исцелении? Хочет ли он усилить самоконтроль, увеличить сексуальную потенцию, найти кратчайшую дорогу к счастью? Хочет ли он одобрения и любви, подпорки, заменяющей отсутствующее уважение к себе, средства от скуки жизни, спасения от невыносимого одиночества, или улучшения памяти? Или он хочет получить интерпретации, надеясь, что они помогут ему понять самого себя? Или он ищет подтверждения своего представления, что он настолько слаб, что не может в одиночку справиться с жизнью?
Что бы это ни было, он не может обеспечить этим себя сам, и, по-видимому, не может получить это из своего окружения, иначе он не пришел бы к терапевту. Он, разумеется, пытался получить поддержку, в которой нуждается, и отчасти ему это удавалось. Если бы ему это не удавалось совершенно, он был бы мертвым или сумасшедшим. Но в той степени, в какой ему это не удается, он приходит к нам фрустрированным, не получающим полного удовлетворения.
Однако он приходит не с пустыми руками. Он приносит с собой свои средства манипуляции, способы мобилизации и такого использования своего окружения, чтобы люди делали за него его работу. И не нужно обманывать себя, думая, что его способы манипуляции не умны. Невротик – не дурак. Он должен быть достаточно проницательным и искусным, чтобы выжить, поскольку он в значительной степени лишен средства, обеспечивающего выживание – способности опираться на себя. Он страдает от какого-то «недостатка» в буквальном смысле слова и нуждается в значительной изобретательности, чтобы обойтись с этим «недостатком».
К сожалению, все его маневры направлены на борьбу со следствиями, а не на преодоление причины. Его маневры когда-то могли быть произвольными, а теперь стали настолько привычными, что невротик их уже не сознает; но это не значит, что они перестали быть маневрами, или что они не искусны. Мы признаем ловкость красотки, выманивающей брильянты и меха у «сахарного папаши»; но плаксивая женщина, которая выманивает внимание и поддержку у мужа, детей и знакомых, не менее хитроумна. Мы признаем ум политика, попирающего оппозицию; но невротик, нечувствительный ко всему окружающему, не замечающий того, чего он не хочет замечать, столь же хитер.
Проблема невротика состоит не в том, что он не умеет манипулировать, а в том, что его манипуляции направлены на поддержание и лелеяние его неполноценности, а не на освобождение от нее. Если бы столько же ума и энергии, сколько невротик вкладывает, чтобы заставить окружающих поддерживать его, он посвятил тому, чтобы научиться опираться на самого себя, он непременно преуспел бы в этом.
Ибо его способности манипулировать – это его достижения, его плюсы, так же как неспособность справиться со своим экзистенциальным кризисом – его минус. И мы можем начать работу с его плюсов. Когда пациент осознает, что его манипуляции окружающими, как бы они ни были тонки, работают против него, и при этом обнаружит сами способы своей манипуляции, – тогда возникает возможность изменений.
Его манипулятивные средства многообразны. Он может говорить, топя нас в словах. Он может хандрить, дуться на нас, а потом и нападать. Он может давать обещания и принимать решения; он может не выполнять ни обещаний, ни решений. Он может быть услужливым, а может срывать наши планы. Он может слышать малейшие нюансы, а может притвориться глухим. Он может помнить или забывать, в зависимости от ситуации. Он может водить нас за нос, а может провести нас путем наименьшего сопротивления. Он может лгать или быть компульсивно правдивым. Он может растрогать нас до слез своими несчастьями, а может переносить их, крепко сжав зубы. Он может гипнотизировать нас монотонным голосом или раздражать своими воплями. Он может льстить нашему тщеславию или попирать его.
Он может, оставляя себя как бы в стороне, приносить нам свои «проблемы», красиво упакованные и украшенные цветками психологического жаргона, ожидая, что мы распакуем их и объясним ему их содержание. Если терапевт склонен к интеллектуализации, пациент может спорить с ним до судного дня. Если терапевт ищет детскую травму, пациент может помогать ему, вспоминая или выдумывая подходящие случаи. Если терапевт интересуется переносом, пациент будет превращать всех в пап и мам, а кое-кого, для равновесия, – в братьев и сестер.
Наиболее распространенными средствами манипуляции оказываются диссоциация и задавание вопросов. Если мы указываем пациенту, что он не дает никаких значимых ассоциаций, он обвиняет нас в нарушении принципов, потому что он говорит все, что приходит ему в голову. Но действительно ли он до такой степени не сознает, что с помощью цензуры прерывает свой ассоциативный процесс и избегает всего, что имеет отношение к делу?
Что касается вопросов, – их функции бесконечны. Делая вид, что он обращается к нашему всеведению, пациент вытягивает из нас горы информации, чтобы забыть все через минуту. Он проверяет нас, старается нас запутать и загнать в ловушку. Для пациента это один из лучших способов избежать работы со своими проблемами. И в этом смысле его вопросы – прекрасное указание на области замешательства; если с ними правильно обращаться, они дают нам прекрасные возможности противодействия.
Но что сказать о негативном катексисе – о страхе пациента, что терапия не только не поможет ему, но еще глубже погрузит его в неизведанную область, совершенно выбьет почву у него из-под ног? Это приблизительно (хотя лишь очень приблизительно) соответствует феномену сопротивления. Однако это сходство не должно нас обманывать. Мы не должны попадать в ловушку представлений, что сопротивление плохо, и лучше бы у пациента его не было. Напротив, сопротивление настолько же ценно для нас, как ценны были движения Сопротивления для союзников во время Второй мировой войны. Отто Ранк точно называл сопротивления негативной волей.
Если терапевт не одобряет сопротивление, он может сразу сдаваться. Неважно, выражает ли он свое неодобрение открыто. Интуиция пациента редко настолько притуплена, чтобы он этого не заметил. Невротик, как и всякий другой человек, приспосабливается к жизни посредством манипулирования своей средой. Поскольку среда как правило представляется ему враждебной, он обычно очень чувствителен и готов выследить и перехитрить своих «противников». Он легко проникает за маску ортодоксального психоаналитика, который, боясь контрпереноса, лишает себя всяких эмоций и предъявляет пациенту – уклоняясь от всяческого контакта, мертвый как динозавр, – свое каменное лицо.
Но как бы то ни было, пациент не понимает собственное сопротивление как сопротивление; обычно он воспринимает его как готовность к сотрудничеству: он хочет помочь терапевту.
Боится пациент того, что терапевт его отвергнет, осудит, и в конце концов – прогонит (пациенты, которые ведут себя развязно, стараются не дать нам этого понять). Так что пациент манипулирует терапевтом, изображая собой хорошего ребенка. Он старается подкупить терапевта подчинением и псевдопринятием его «мудрости» и его требований. В то же время он может быть очень неустойчивым в собственном уважении к себе и очень чувствительным к реальной или воображаемой критике. Он, может быть, напрягается каждый раз, когда терапевт что-то ему говорит.
Пациент с большим трудом создал свое представление о себе – то, что в психиатрии называют «реактивным формированием», «я-системой», «Эго-идеалом», «персоной» и множеством других слов. Часто это – совершенно ошибочное представление, в котором каждая черта прямо противоположна тому, что есть на самом деле. Этот образ себя не может дать пациенту никакой поддержки; напротив, он служит порицанию, осуждению себя, подавлению всякого самовыражения.
Пациент не только истощает себя в этой сизифовой борьбе, но также оказывается постоянно зависимым от внешней поддержки, одобрения и принятия. Он до такой степени проецирует собственную способность различения, способность принимать и отвергать, на других, что рад любому шлепку по спине, от кого бы он ни исходил. Он также отказался от собственной способности к подлинному принятию и не способен принять никакого одобрения, так что остается неудовлетворенным и жаждущим, сколько бы расположения ему ни выказывали.
Это поразительный пример того, как затруднения в возможности опираться на уважение к себе приводят к постоянной потребности во внешней поддержке, потребности быть уважаемым другими. Но поскольку внешняя поддержка запрашивается не для себя самого, а для представления о себе, для образа себя, она никак не может помочь развитию. Человек может выходить за собственные пределы только опираясь на собственную истинную природу, а не на амбиции и искусственные цели. Последнее в лучшем случае ведет к удовлетворению тщеславия.
Истинная природа человека, как истинная природа любого другого животного, состоит в целостности. Только посредством интегрированной спонтанности и произвольности (deliberateness) человек может сделать осмысленный экзистенциальный выбор. Ибо как спонтанность, так и произвольность коренятся в природе человека. Сознавание и ответственность за целостное поле, за себя и за другого, придает жизни индивида значение и форму.
Представление о себе, или «супер-структура» (ее называли также сверхкомпенсацией, комплексами неполноценности и превосходства, и т. д.) оказалось в центре внимания психиатрии. Даже непрофессионалы говорят о «второй натуре». Однако при этом терапии редко удается истинное проникновение к самости. Мне кажется, что это происходит потому, что в большинстве форм терапии недостаточное внимание уделяется уровню замешательства, отделяющему самость (self) от представления о себе (self-concept).
