сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 50 страниц)
Тут предстояла мне трудная задача, но ее непременно надо было решить. Я говорил Карлотте, что капитан, вовсе не походивший на того, от которого я бежал, приказал мне немедленно перебраться на фрегат, и я не смею ослушаться его. Я обещал ей возвратиться в скором времени; предлагал деньги и подарки, но она не хотела ничего принять, кроме небольшой пряди моих волос. Я выпросил свободу бедной Софии, негритянке, спасшей мне жизнь. Девочка эта горько плакала при прощании со мной, но я ничего не мог более для нее сделать. Впоследствии я узнал, что Карлотта приезжала на каждое приходившее судно спрашивать обо мне, который редко или, скорее, никогда не думал о ней.
Мы подняли все паруса и, плывя на юго-восток с умеренными ветрами и хорошей погодой, взяли, к концу этого времени, большое американское судно, в четыреста тонн, шедшее в дальнем расстоянии от французского берега, в надежде избежать наших крейсеров; оно имело богатый груз и шло в Лагиру. Капитан призвал меня и предложил начальство над призом, предоставляя отправиться на нем прямо в Англию. Назначение это совершенно согласовалось с моими желаниями, и потому я охотно принял его, прося только отпустить со мною шкиперского помощника, по имени Томпсон, старого коряка, находившегося в числе моих гичешных гребцов во время подвигов на Баскских рейдах. Томпсон был решительный, добрый, послушный, высокий сухощавый каледонец из Абердина, и человек, в котором я был уверен, что он ни в какой крайности не оставит меня. Его назначили со мной; нам отпустили приличное количество морской провизии и вина, и я, получивши приказание отправиться, простился с капитаном, который был хороший моряк и превосходный человек.
Торопливость, замеченная мною по приезде из призовое судно, с какою все пленные укладывали свои вещи и погружали в шлюпку, пришедшую для перевоза их на фрегат, не обратила в то время на себя моего внимания. Мне приказано было удержать с собою шкипера и одного матроса, чтобы передать судно в адмиралтейскую комиссию.
Занявшись установкою многих необходимых и важных для меня вещей, по случаю предстоявшей мне скорой разлуки с фрегатом, я забыл о полученном приказании и о шлюпке, находившейся у борта и ожидавшей только моего приказа отвалить. Наконец, бывший на ней молодой мичман спросил меня об этом; я вышел наверх и, увидев всех пленных, чинно усевшихся в шлюпке с сундуками и узлами и готовых отправиться, приказал шкиперу и одному из американских матросов взойти опять на судно и взять с собою свои вещи. Шкипер весьма неохотно повиновался моему приказанию, и я сначала не замечал этого, пока не сказал мне о том мичман; но сундук его тотчас передали на палубу, и так как фрегат повторил сигнал, требуя возвращения шлюпки (потому что было уже темно), то она проворно отвалила и скоро скрылась из виду.
— Остановите шлюпку! Ради Бога остановите шлюпку — закричал шкипер.
— Зачем возвращать шлюпку? — возразил я. — Я имею приказание, и ты должен остаться со мной.
Сказавши это, я отправился минуты на две в палубу; но шкипер последовал за мной и опять повторил:
— Если вам дорога жизнь ваша, сэр, то верните шлюпку.
— Зачем? — спросил я нетерпеливо.
— Потому, сударь, — отвечал он, — что судно прорублено матросами и потонет чрез несколько часов; вы не можете спасти его, потому что вам нельзя найти, где оно течет.
Тогда я сам увидел необходимость возвратить шлюпку; но уж было поздно, и она скрылась из виду. Поднятый на фрегате фонарь — сигнал, требующий возвращения, — был спущен, и это доказывало, что она подошла к борту. Я поднял два огня на грот-брам-стенке и приказал палить из ружей; но, по несчастью, патроны или не были положены в шлюпку, перевезшую нас на приз, или она увезла их обратно. Один фонарь мой на брам-стеньге погас, а другой не был усмотрен фрегатом. Мы подняли другой огонь, но не получили никакого ответа; фрегат, очевидно, вступил уже тогда под паруса. Я старался держаться за ним сколько мог, в надежде, что он увидит нас в течение ночи или возьмет на следующее утро, если мы к тому времени не потонем.
Но судно мое, тяжело нагруженное и почти уже налившееся водой, с самым попутным ветром не могло идти более четырех миль в час. Итак, вся надежда догнать фрегат исчезла. Я старался узнать от шкипера, где были прорубы, в намерении заколотить их, но он так усердно напился пьян, что, кроме бахвальства и ругани, ни на что другое не был способен. Мы начали расспрашивать бедного негра, оставленною мною на судне вместе со шкипером; но он не знал, где находились пробоины, и говорил только, что, когда они были еще в Бордо, шкипер их поклялся не входить ни в один английский порт и потому устроил в подводной части судна отверстия, из которых можно бы вынимать деревянные пробки, когда ему понадобится. Очевидно для меня было то, что отверстия эти находились в носовой и кормовой частях судна, в то время значительно осевших. В заключение негр прибавил, что сам шкипер пустил в них воду, и что более этого он ничего не может сказать нам.
Я опять начал расспрашивать шкипера; но он был вне способности рассуждать, напившись замертво, от страха утонуть трезвым — случай весьма нередкий с матросами.
— Что вы мне говорите! Кто боится умереть? Я не боюсь. Я побожился, что ни за что не войду в английский порт, и сдержал свое слово.
Потом посыпались ругательства, и, наконец, он упал на палубу в припадке пьяного одурения.
Я созвал своих матросов и объявил им опасность нашего положения. Решено было немедленно спустить на воду стоявший на рострах баркас и положить в него все необходимое для плавания. Мы погрузили платье, сухари, солонину, пресную воду, секстант и зрительную трубу; вино, стоявшее в каюте, я отдал под присмотр посланному со мной мичману; мачта и парус были тщательно осмотрены и прилажены. Изготовивши таким образом баркас и посадивши на него четырех человек, мы взяли его на буксир, прикрепив парой надежных концов, и продолжали держать прежним курсом, по предлагаемому нами направлению пути фрегата до рассвета.
Ожидаемые с нетерпением четыре часа утра наступили, но фрегата не было видно даже с салинга. Судно более и более погружалось, и мы готовились пересесть в шлюпку. По моему рассчету мы находились тогда в семистах милях от ближайшего берега Южной Америки и почти вдвое дальше того от Рио-Жанейро; но такое значительное удаление от земли не отчаивало меня, и я вдохнул в матросов своих столько уверенности, что они с величайшим проворством и усердием повиновались мне во всем, исключая одного случая.
Видя, что судно не могло держаться на воде более одного или двух часов, я решился оставить его и приказал подтянуть шлюпку к борту. Матросы взошли в нее, поставили мачту, заложили реек паруса и ожидали только приказания поднять его. Сами от себя раскинули они на кормовой банке мою шлюпошную шинель и устроили для меня весьма удобное место отдохновения. Шкипер хотел также идти в шлюпку; но люди прогнали его пинками, кулаками и восклицаниями, клянясь непременно выбросить его за борт, если он вздумает сесть. Хотя я сам разделял отчасти раздраженные их чувства, но не в состоянии, однако ж, был оставить человека погибнуть, даже в пропасти, изготовленной им для других, и еще в такое время, когда сами мы должны были положить все упование наше на милость Всемогущего и молить Его помочь нам благополучно прибыть к порту.
— Он заслуживает смерти, он причиной всего этого — говорили матросы. — Идите в шлюпку, сэр, или мы отвалим без вас.
Бедный шкипер, протрезвившись после четырехчасового сна, почувствовал весь ужас своего положения, плакал, кричал, рвал на себе волосы, вцепился в мой сюртук так, что одна только сила моих матросов могла оторвать его, и выказывал такую сильную привязанность к жизни, какой мне никогда прежде не случалось видеть в преступнике, приговоренном законами к смерти. Он упал передо мной на колени и обращался с мольбами к каждому из нас порознь и ко всем вместе; напоминал нам о своей жене и детях, оставшихся в Бальтиморе, и умолял нас подумать о них и о наших собственных.
Признаюсь, это до слез тронуло меня; но мои матросы слушали его с самым стоическим хладнокровием. Двое из них перебросили его на другую сторону шканец, и прежде чем он мог опамятоваться от жестокого падения, толкнули меня в шлюпку и отвалили. Между тем несчастный подполз опять к тому же борту и на коленях снова начал кричать:
— О, пощадите, пощадите, пощадите! Ради Бога пощадите, если сами хотите быть помилованы. О, Боже! Жена моя и дети!
Мольбы его не подействовали на раздраженных матросов; наконец, он, очевидно в расстроенном состоянии рассудка, начал посылать нам проклятия, покуда мы еще не совсем отвалили от борта, и баковый матрос держался еще за него крюком. Решившись внутренно не оставлять его, хотя предвидел, что следствием этого будет возмущение моей команды, я приказал, однако ж, отвалить. Несчастный шкипер, замечая принимаемое мною тайное участие в его положении, питал еще до того времени некоторую надежду; но потом предался самому ужасному отчаянию. Он сел на курятник и, как мертвец, глядел на нас. Я никогда не видел более разительной картины человеческого отчаяния.
В это время негр Мунго, принадлежавший призовому судну, бросился из шлюпки и поплыл к нему. Схватившись за веревку, висевшую со шкафута, он влез на борт и сел возле своего хозяина. Мы кричали ему, чтобы он вернулся, грозя оставить его.
— Нет, масса, — отвечало это верное создание. — Мне не надобно жить: если не берете масса Грина, не берите и меня! Мунго давно уже живет у массы капитана. Мунго хочет и умереть с массой и возвратиться с ним в Гвинею!
Если бы я даже и сам решился оставить шкипера, то поступок бедного Мунго должен бы был побудить меня к исполнению своего долга. Полагая, что мы достаточно уже проучили его за его предательство и жестокое намерение, я приказал Томпсону, бывшему на руле, положить руль право на борт и пристать к судну. Едва успел я отдать это приказание, как три или четыре матроса вскочили с своих мест и с угрожающим видом божились, что не позволят возвратиться за шкипером, как за причиной всех их бедствий, и говорили, что они предоставляют мне, если я хочу, разделить с ним участь, но ни за что не допустить его сесть в шлюпку. Один из них, дерзновеннее прочих, хотел вырвать руль из рук Томпсона; верный моряк мой схватил его за воротник и в мгновение ока выбросил за борт. Другие бросились отмстить за свое го единомышленника; но я обнажил саблю и, приставив ее к груди первого, ближайшего ко мне бунтовщика, приказывал ему возвратиться на свое место, если не хочет быть немедленно убитым. Он слышал обо мне и знал, что я не любил шутить.
Твердость и решительность скоро усмиряют бунтовщиков. Он повиновался приказанию, но весьма угрюмо, и я слышал несколько возмутительных выражений между прочими матросами. Один из них сказал, что я не их офицер, и что я не принадлежал их фрегату.
— Это не ваше дело, и я не позволю вам рассуждать об этом, — возразил я. — У меня в кармане назначение, утверждающее меня в должности, подписанное генерал-адмиралом нашего короля и его помощниками, и ваш капитан, который вместе с тем и мой капитан, утвержден в своей должности таким же назначением. Знайте же теперь, кто предоставил мне власть повелевать вами, и увидим кто осмелится сопротивляться мне. Я повешу того на ноке рея этого гибнущего судна, прежде нежели оно пойдет ко дну.
Посмотревши потом на человека, выброшенного Томсоном из шлюпки, и который держался за борт ее, не смея влезть, я спросил его, станет ли он повиноваться мне или нет? Он отвечал, что будет и надеется получить прощение. Я сказал ему, что оно совершенно зависит от поведения его и других, и при том он должен помнить, что если наше или какое бы ни было военное судно возьмет нас, он и три товарища его не избегнут виселицы за возмущение, и что одно только будущее послушание может избавить их от наказания, если мы достигнем порта.
Слова мои подействовали на виновных; они просили прощения и уверяли меня, что постараются заслужить его будущим послушанием.
Все это происходило не в дальнем расстоянии от погибавшего судна и могло быть на нем слышимо. По усмирении матросов, ветер, бывший до того попутным, начал постепенно стихать, и слабо задул от юго-запада прямо на судно.
Я воспользовался этим и сделал им нравоучение. Тронувши несколько их чувства, я сказал им, что не знаю ни одного бесчеловечного поступка, имевшего хорошие последствия, и если бы судно или шлюпка не спасла человека, который мог быть спасен, то все возможные бедствия неминуемо начали бы валиться на поступивших так жестоко, и что потому я совершенно был уверен в неизбежности их, если б мы не были сострадательны к ближнему.
— Бог, — сказал я, — оказал нам милость, пославши прекрасную шлюпку для спасения нас от неизбежной погибели. Теперь Он как будто говорит нам: «возвратитесь к погибающему судну и спасите себе подобного страдальца».
Ветер перестал дуть по желаемому для нас направлению и обратился прямо на судно.
— Итак, — продолжал я, — торопитесь повиноваться воле Провидения; исполняйте долг ваш и уповайте на Бога. Тогда я стану гордиться, что командую вами, и буду уверен в благополучном доставлении вас в порт.
Это было минутой решительного перелома; они взялись за весла и с живостью начали гресть к судну. Бедный шкипер, бывший свидетелем всего происходившего, смотрел на свое приближающееся спасение с большим беспокойством, и едва шлюпка успела пристать к борту, он вскочил в нее, упал на колена и вслух благодарил Бога за избавление от смерти; потом бросился мне на шею, обнимал меня, целовал в щеки и плакал как ребенок. Матросы, у которых озлобление никогда не бывает продолжительно, с радушием выскочили помочь ему положить в шлюпку небольшую связку его вещей, и когда Мунго, следуя за своим хозяином, был опять посреди их, они все поочередно пожали ему руку и божились, что он непременно будет царем по возвращении в Гвинею. Мы взяли также с судна некоторые необходимые нам вещи, забытые раньше впопыхах.
Наконец, мы отвалили в последний раз и не успели отъехать двухсот сажень от суда, как оно тяжело наклонилось на одну сторону, выпрямилось и точно же так наклонилось на другую; потом, как бы одаренное жизнью и инстинктом, издало стон и погрузилось в бездонную глубину. Едва кончилась эта страшная сцена, ветер опять задул с востока.
— Смотрите, — сказал я. — Небо уже начинает покровительствовать нам. Ветер опять стал попутный.
Мы возблагодарили Бога, поставили парус и взяли курс свой на мыс Св. Фомы; после чего с веселым духом и благодарным сердцем приступили к умеренному обеду.
Погода была ясная, море довольно спокойно, и мы не очень бедствовали, имея в изобилии провизию и воду; одно опасение перемены ветра и сознание своего неизвестного положения наполняли нас трепетом. На пятый день по оставлении судна, мы увидели в дальнем расстоянии берег острова Тринидада и утесы Мартин Вас. Остров этот, находящийся под 20° южной широты и 30° западной долготы, не должно смешивать с островом того же имени, лежащим у берега Терра Фирмы, в Вест-Индии, и составляющим теперь английскую колонию.
Справившись с Горсбергом, взятым мною с собой, я узнал, что остров, к которому мы тогда приближались, сначала был обитаем португальцами, но давно уже оставлен ими. Я не переставал держать на него в продолжение ночи, покуда не услышали мы бурунов, бьющихся об утесы; тогда я привел к ветру, в намерений до рассвета продержаться у острова.
Утро представило нашему взору скалистый и опасный берег, с высокими остроконечными утесами, гордо вызывающими на бой неугомонные и свирепые волны, беспрестанно раздроблявшиеся у подножия их и отступавшие назад для нового нападения. От веков боролись они здесь и так будут ратоборствовать еще целые века, не делая никаких следов, заметных глазу человека. Пристать к такому берегу было невозможно, и мы начали держать вдоль него, в надежде сыскать какую-нибудь бухту, в которую могли бы безопасно поставить нашу шлюпку. Остров показался нам длиною миль десять. Эта была груда каменистых гор, взгроможденных одни на другие и возвышающихся на несколько сот футов над поверхностью моря. Он был неплодороден, исключая вершин гор, где несколько деревьев образовывали красивые венцы, призывавшие под свою прохладную тень, хотя об этом можно было лишь мечтать, потому что вершины эти казались совершенно недоступными. Вообще остров, по-видимому, не представлял ничего, могущего улучшить наше положение, и заставлять меня опасаться, что приставание к нему, если удастся нам найти удобное для того место, не принесет никакой пользы, между тем, как со всякой потерей времени, мы будем только бесполезно уменьшать запас нашей провизии. Казалось, на острове не было живого существа, и высадка на него была сопряжена с величайшей опасностью.
