Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фредерик Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава XV,
Что называется, попасть в ловушку

Когда я заваливаю, едок чеснока бранится с каким-то шотландцем, который просит снизить тариф.

– Мой приятель здесь? – заявляю я рекламационно.

– Нет, – рычит человек с дезинсекционным дыханием, – он убрался.

– Как так?

– Не успели вы отвалить, как за ящиком пришел какой-то тип. Сказал, что он потерял свою квитанцию, и хотел сунуть мне тысячу монет. Так как вы мне еще не вернули эту вещь, я притворился неподкупным и предложил ему подать в дирекцию ходатайство. Он ушел со скандалом, а ваш кавалер последовал за ним...

В моей душе на лазурном фоне зажглась надежда. Наконец сделан первый ход. Если Преподобный продержится, мы восстановим разорванную нить.

– Как он выглядел, этот некто?

Но служащий был занят скандалом со своим шотландцем. Он говорит, что видел его жалобы в гробу в шотландской юбке, и что если он не согласен с тарифами НОЖДФ, то может отправляться ближайшим скорым.

На этом инцидент исчерпан.

– Так о чем вы? – спрашивает чеснокмен. Я повторяю ему свой вопрос. Он поднимает козырек каскетки, чтобы слегка проветрить мозги, вытягивает сигарету из-за уха и, задумчиво разминая ее, заявляет:

– Человек средних лет, рослый, сдержанный. С манерами пижона. Он был в очках. Хорошо прикинут. Ну что я могу вам еще сказать?

Я думаю, что можно рассказать еще массу интересного, но не хочу настаивать. Преподобный Пино на тропе войны, мне остается только ждать его телефонного звонка. Я вручаю совестливому служаке тысячный билет, от которого он недавно отказался, и возвращаюсь в Большой Дом, моля святую Ромашку, покровительницу печеночников, чтобы сегодня у Пи-ноша не случилось приступа печеночной колики.

Берю сделал все необходимое, чтобы поднять свой моральный дух. И если бы в этом мире существовала высшая справедливость, наверняка у него были бы неприятности с пищеварением. В любом случае, судя по скорости, с которой он отплывает, он уверился, что будет жить среди летучих мышей до конца своих дней.

Развалившись в кресле, биток надвинут на лоб, как крыша альпийского домика, сардельки сцеплены на брюхе, он медленно плывет.

– Тебе лучше? – спрашиваю я. Он трясет головой. Его вялые губы пытаются что-то выговорить, но это им не удается.

– Ты загружен, как товарный состав, – вздыхаю я. – Все же какое это несчастье – иметь под началом таких алкоголиков. Ты замкнут в порочном круге, Толстый. Ты пьешь, чтобы забыться, единственное, о чем ты не забываешь, – это засасывать... И выберешься ты из него только копытами вперед, а перед ними на черной подушечке будут нести твою физкультурную медаль.

Он поднимает волосатый кулак, чтобы грохнуть по столу, пробуя таким образом восстановить свой суверенитет, но промахивается, падает вперед, рожей прямо на телефонный аппарат.

– Иди проспись где-нибудь, – срываюсь я. – Ты стыд нашей профессии.

Только теперь, оживленный силой воли, он мямлит:

– Слчлось несчастье...

– Что? – восклицаю я, кажется, уловив смысл лаконичного изречения.

– Слчлось несчастье с Пино...

Его башка покачивается. Я бросаюсь к стенному шкафу, хранящему, кроме постоянно поломанных вешалок, грязный умывальник, потрескавшийся, липкий, волосатый.

Я зачерпываю воду одной из кастрюль, служащей Толстому для подогревания его шукрутов и сосисок, и выплескиваю прямо в морду. Он визжит, задыхаясь. Его налитые кровью шары вываливаются из блюда, как будто он стоит в вагоне-ресторане экспресса, который сошел с рельсов.

– Говори, Рухлядь! Что случилось с Пино? Берю хнычет.

– Позвонили с Центральной, бедняжка попал в аварию...

– Продолжай!

– Его сбило авто...

– Он умер?

– Н-н-н-нет! Больница!

– Какая больница?

Я изо всех сил ору ему в ухо. Я трясу этот мешок с потрохами до тех пор, пока его глаза не делают «щелк».

– Больница Божон.

Я отпускаю моего пьянчужку, который опрокидывается в кресло. От этого толчка вращающееся сиденье описывает полукруг, развернув таким образом Берю лицом к стене. Поскольку у Толстого нет сил пошевелиться, он так и остается тет-а-тет с ее зеленоватой поверхностью, изливая обиды мелодичным голосом, который наводит на мысль об отступлении целой армии через болото.

Ваш Сан-Антонио, щеки горят (после того как огонь опалил самые стратегически важные части его тела), руки согнуты в локтях, снова отправляется в путь. Поистине, это дело – сплошные хождения взад и вперед. Я бегу как белка в колесе, и, как колесо этого прелестного грызуна, дело крутится вхолостую.

Меня встречает светловолосый интерн с лицом размером с ломберный столик, выпуклые бока которого подчеркнуты колпаком. Я говорю ему, кто я и кого пришел проведать. Он строит недовольную гримасу.

– Инспектор Пино ваш подчиненный?

– Он удостоен такой чести.

– Вы могли бы научить ваших людей мыть ноги. Когда его раздели, он преподнес милый сюрприз!

– Дальше! Как он?

– Сломаны три ребра, травма черепа и перелом левого запястья.

– Его жизнь...

–...вне опасности, да! А вот жизнь медсестры, которая приводит его в порядок, под угрозой!

Он слишком умен, этот практикант. Если бы момент был менее критичным для меня (и для Пинюша, скажем прямо), я бы охотно заставил его проглотить несколько коренных зубов, приправленных собственными остротами.

– Я хочу его видеть.

– Видите ли, он слишком плох сейчас!

– Я повторяю вам, я хочу его видеть!

Будущий экс-интерн парижских больниц вздыхает и ворчит о неуверенности, где дело полиции, а где вопрос медицинской этики.

Однако он ведет меня в палату, где валяется старший инспектор Пино.

Мое сердце сжимается, когда я обнаруживаю тщедушное тело моего старого дружбана в этих слишком белых для него простынях. Пятьдесят лет честности, самопожертвования, преждевременного слабоумия и недержания речи распростерлись на этой железной эмалированной кровати.

На голове у него повязка, он охает при каждом вздохе. Бедный герой!

Я сажусь у него в изголовье и ласково глажу его здоровую руку.

– Ну что, старый идиот, – говорю я, – что с тобой случилось?

Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.

– О! Тоньо, это, наконец, ты!

– Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:

– Нет, эти гады достали меня!

– Ты можешь рассказать?

– Один тип пришел в камеру хранения...

– Я знаю, ты пошел следом, дальше?

– Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину...

– Дальше...

Он опять замолкает, охваченный болью.

– У тебя нет с собой кальвадоса? – спрашивает он. – Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.

– Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.

– Ты не забудешь?

– Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!

– Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним... В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно...

При этом воспоминании он задыхается от страха.

– И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.

Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.

Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – бросает он. К чему валять дурака.

– Ну да, – пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, – что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала...

– Еще не все потеряно, – говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.

Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.

– Выкладывай, ты меня заинтриговал.

– Когда машина рванулась на меня, я повернул голову, почувствовав ее приближение, инстинкт, ну ты понимаешь?

– Да, ну и?

– В какую-то долю секунды я увидел водителя, Сан-А, ты улавливаешь?

Я боюсь даже спрашивать. Моя глотка закупоривается, а миндалины слипаются, как карамель при пятидесяти градусах в тени.

– Я его видел, я его узнал. И я могу тебе сказать, что это? – продолжает этот идиот.

Он ломается, как сухарь, этот Пино, но надо, чтобы он наконец выдал текст. Он жеманится, напуская туману, он издевается!

– Это Меарист! – наконец произносит он, видя, что мне не по вкусу его игра. Я подпрыгиваю.

– Тебе почудилось, дружок! Меарист в Клевро, где тянет десять лет строгого.

– Я говорю тебе, это Меарист! Таких физий, как у него, больше нет... Я видел его долю секунды, на нем были черные очки и надвинутая на лоб шапка, но ты можешь мне поверить: это был он.

Я рассматриваю шляпу Пино на вешалке в безымянной больничной палате. Его отвратительный котелок весь измят.

Неожиданно веки увлажняются. Этот мятый биток так похож на самого Пино! Неодушевленные предметы, может, у вас все же есть душа?

Не знаю, есть ли она у самого Пино, может быть, его душа и есть эта шляпа, потерявшая цвет (но не потерявшая запаха), которая теперь покрывает металлический крючок.

– О чем ты думаешь, Сан-А? – шепчет мой приятель. – Что случилось? Ты вдруг изменился в лице. Я откашливаюсь.

– Я думаю о тебе, Пино.

– Обо мне?! – восклицает он удивленно и с недоверием. – Обо мне! Ты шутишь?

Я встаю. Не время для чувств. Если я начинаю миндальничать, мне остается поменять работенку и выращивать попугайчиков на набережной Дубленых Кож.

– До скорого, Пинюш...

– До скорого! – отвечает он. – Скажи Берю, чтобы он проведал меня!

Он спешит поразить Толстого своими несчастьями. Судьба даровала ему такую возможность, и в глубине души он совершенно счастлив, старая каракатица.

– Я скажу ему.

– И не забудь про кальвадос, ты даже не можешь себе представить, как я его хочу!

Глава XVI,
Что называется, весело провести время

Звонок Матиасу, по прозвищу Живая Картотека, человеку, который может составить вам словесный портрет Адама и рассказать о жизни вашего прадедушки, глядя на фотографию вашей прабабушки.

– Послушай, Матиас, где сейчас Меарист? Этот Матиас настоящее чудо природы. Он даже не утруждает себя тем, чтобы открыть досье. Он выдает информацию, как те ребята, которые дают справку по телефонному ежегоднику:

«Вышел из Клерво два месяца назад в результате сокращения срока тюремного заключения за примерное поведение».

– А потом?

– Ноль. Больше о нем ничего не было слышно.

– Он без права проживания в столице, да?

– Да, еще на пять годков!

– Постоянное место жительства?

– Официально Рамбуйе... Но...

Я вытираю лоб телефонной трубкой.

– Подожди, от твоих слов меня бросило в жар! Это слишком. In petto4141
  В душе (лат.)


[Закрыть] я низко кланяюсь Пино. Если нам все же удастся распутать это дело, то только благодаря ему.

– Вы меня еще слушаете, мсье комиссар?

– Еще бы! Если Меарист ведет себя тихо в течение двух месяцев, это значит, что он нашел синекуру. А если у него есть синекура, он хочет ее сохранить, значит, выполняет требования закона и регулярно является в жандармерию Рамбуйе, чтобы отметиться?

– Несомненно.

– Передай им приказ, чтобы они замели его, как только он явится. А если встретят раньше, чтобы они его забрали и предупредили нас. Те же инструкции всем легавым Пантрюша!

– Хорошо, мсье...

Я кладу трубку.

Чтобы провести время (потому что оно работает на меня), я затребовал досье, содержащее все темное прошлое Меариста, – прозванного так, потому что он служил в колониальных войсках, о чем вы уже догадались, благодаря тому бьющему через край интеллекту, который обеспечил вам место уборщика в Управлении Отхожих мест. На самом деле мсье зовут Жан Берегисестру. Он имеет за спиной тридцать два года, во рту часть зубов, рожу подонка, которая заставила бы содрогнуться и тигра, рубец в углу рта, делающий его бесконечно широким. Закончил свое образование в исправительном учреждении, которое совсем ничего не исправило. Что до послужного списка, то он включает в себя один приговор за сводничество, другой за квалифицированную кражу, третий за вооруженное нападение. Короче говоря, яркий представитель тех горемык, которые ищут свою дорогу в жизни, а заканчивают тем, что однажды утром обнаруживают, что с головой влезли в окошко Вдовы4242
  Гильотина


[Закрыть].

Я предпочитаю всегда видеть своими глазами, почему, как и что, поэтому, не колеблясь ни минуты, отправляюсь в путешествие Пантрюш – Рамбуйе, чтобы изучить поближе поучительную жизнь блаженного Жана Берегисестру, в миру Меариста.

Так как мне всегда нужен шут (знаменитости все такие), я реквизирую карлика Берю, который выходит из бодуна, как грешница из исповедальни.

Он начинает есть, чтобы преодолеть опьянение. На алтарь Бахуса он приносит в жертву камамбер. Славный старый сырок с витрины, который лезет через все отверстия коробки.

– Послушай, Толстый, – вздыхаю я, – твой камамбер засох.

Берю не смущается.

– Я люблю такой! – утверждает он. И дальше комментарий:

– Что ценится в хлебе? Корочка, не так ли? Ну вот, то же в сыре. Я читал в одной статье в «Ридерс Дайжрать», будто все ценное в сыре находится на корочке: ам маньяк, вита мин, пенис целин, в общем, все!

Я загружаю их, Берю и его камамбер, в шарабан и направляюсь в Рамбуйе, не забыв поручить агенту Тильомьеру отвезти старшему инспектору Пино вожделенный флакон кальвадоса. Как видите, я легко держу свои обещания, особенно если они пустые (конечно, славы на них не заработаешь, но такой уж я человек).

Веселое солнце сверкает на зелени леса, когда мы проезжаем мимо щита, указывающего, что мы находимся на территории, где элита мировой дипломатии стреляет в республиканских фазанов. Я направляюсь прямиком в Национальную Жандармерию, где аджюдан-шеф Лизоблю принимает меня со всеми почестями, соответствующими моему рангу.

Он получил сообщение от Матиаса, и его орлы прочесывают окрестности в надежде встретить Меариста.

Я расспрашиваю его о подозреваемом и узнаю, что бывший постоялец Клерво действительно поселился в Рамбуйе, где сошелся и, живет с Вирджинией Недотрог, девицей податливой, которая скрашивает вечера одиноких месье из Рамбуйе.

Кроме того, я узнаю от Лизоблю, что Меарист устроился шофером к некоему Кайюку, эта новость не может поразить меня, как, надеюсь, и вас удивить. Я прекрасно секу траекторию: этот разбойник, расставшись с крынкой, приезжает на место назначения (он мог бы попасть в место и похуже!). Он начинает с того, что сходится с местной шлюхой. Потом находит работенку у не совсем обычного хозяина (рыбак рыбака видит издалека), который, узнав о его прошлом, использует его для нужд своей организации... Да! Теперь врубаюсь! Туман рассеивается!

– Адрес девицы, пожалуйста! – резко говорю я. Аджюдан-шеф справляется по блокноту в очень кожаном переплете, где записывает расходы, кулинарные рецепты и номера билетов национальной лотереи, купленных под руководством своего непосредственного начальника, у которого он посредственный подчиненный. Конец блокнота-чулана снабжен алфавитным указателем. Он открывает его на букве "Н" и декламирует нудным баритоном, некоторые модуляции которого напоминают Сеткасекс:

– Недотепай, Недотрога... вот. Все... Так как он дальнозоркий от рождения и недалекий по наследству, то отодвигает блокнот, чтобы лучше видеть.

– Номер восемь, улица Нико... Никола... Николаи... Я прошу меня извинить, это точка или мушиные следы, здесь, над "и"?

– Точка!

– Тогда получается Николай!

– Несомненно, благодарю вас.

Улица Николай малолюдная, что означает, что на ней бывает мало людей. Ее размеры: двадцать пять метров в длину на два в ширину. Номер восемь – это бывшее фотоателье, владелец которого, видимо, разорился, так как свадебные кортежи не могли протиснуться в этот узкий проезд. Входная дверь сбоку. В глубине темного коридора начинается деревянная лестница, покрытая линолеумом. Ступени ухают под тяжестью Берюрье. На единственной двери единственногоэтажа висит табличка, на которой написано: Вирджиния Недотрог. Маникюр.

У этой Вирджинии интересная манера заниматься чужими конечностями. Впрочем, истины ради я должен отметить, что один из клиентов-шутников вставил мелом между буквами "и" и "р" ее имени букву "е", которая хоть и является гласной, но устанавливает согласие между именем девицы и ее профессией4343
  Vierge-девственный (фр.)


[Закрыть].

Мы делаем три легких прерывистых удара в дверь, чтобы вызвать доверие у скромницы. Нам отвечает полная тишина, я повторяю удар еще один раз, второй, третий, никто не торгуется, и я отдаю дверь по первоначальной цене своему сезаму.

Для инструмента, запатентованного БПГ4444
  БПГ – Без правительственной гарантии


[Закрыть], это пустяк.

Вот мы и в вестибюле, украшенном пикантными фотографиями.

– Есть кто-нибудь? – выясняет Берю, которого обстановка возбуждает.

Опять никого. Осмотр местности совершается быстро. Квартира состоит из кухни-ванной (раковина и фаянсовый стульчак, который при необходимости может выполнять и функции стульчика) и одной комнаты, набитой картинками. Кровать, видно, испытала много тяжестей (как юных, так и более зрелого возраста), она прогнулась в середине, как если бы Берю провел в ней три года постельного режима.

Несколько любимых книг лежат стопкой на камине (название гарантирует их психологическую глубину: «Предисловие к моему благочестивому жизнеопусканию», с цветными иллюстрациями и приложениями, выполненными из каучука, «Влюбленный сельский полицейский», «Послюнявь палец, прежде чем перелистать страницу» и др.).

Я обращаю внимание, что в комнате царит порядок и чистота как раз с таким слоем пыли, чтобы можно было рисовать сердечки на мебели.

– Настоящее любовное гнездышко! – воркует старый ворон Берю с наслаждением. – Я бы с удовольствием провел здесь викенд, слово!

Он помещает свой Тюфяк между ручками кресла, стоящего лицом к зеркальному шкафу, и рассматривает в нем свое апоплексическое лицо с видимым удовольствием, дойдя в своем нарциссизме до того, что закручивает липкий локон, украшающий лоб, придавая ему форму завитка.

– Ты не находишь, – мурлычет он, – что я похож на Наполеона?

– По крайней мере на его задницу, – соглашаюсь я. Я открываю шкаф, срывая таким образом милое отражение Берю. В этом кресле Толстый напоминает императора бездельников (самого ленивого из них). В шкафу, превращенном в гардероб, я откапываю несколько платьев, жалкое манто, а также мужской костюм и непромокаемый плащ. Легкое профессиональное движение: я шарю по карманам, отданным моей полицейской жадности. В кармане костюма нахожу платок, которым пользовался простуженный человек, мелочь, две американские сигареты и самописку. В карманах плаща нет ничего, кроме кожаной перчатки. Я внимательно всматриваюсь в нее и для очистки совести ищу сестренку, но безуспешно. Толстый, который следит за моими движениями и жестами, вмешивается:

– Ты узнаешь эту перчатку, Сан-А? Это для меня луч света.

– Черт возьми! Это близняшка той, которую мы нашли на шпалах в день убийства?

– Которую я нашел! – уточняет Берю. Я сую чехол для пальцев в карман. Вот что может стать главной уликой, чтобы обвинить Меариста в убийстве.

– Что мы будем делать дальше? – спрашивает мой коллега, грациозным жестом ковыряясь спичкой в ухе.

В ожидании моего ответа он рассматривает на свет результаты своих раскопок и аккуратно помещает их за отворот своей куртки.

Я не спускаю глаз с камина. Он нагружен семейными фотографиями. Родственники малышки Вирджинии в полном составе собрались здесь, чтобы утешить в трудную минуту ее страдающее человеческое достоинство. Здесь бабушка-дедушка, родители, военный, должно быть, ее брат, старушка в окулярах, по всей видимости, ее тетушка Евлали, и сама Вирджиния в разные периоды своей д... жизни. Она после школы. Оная рядом с немецкой овчаркой, потом в объятиях немца (хотите позировать с немецким унтер-офицером, пожалуйста!), Вирджиния в форме жандарма (фото с карнавала), Вирджиния на бульварах в Париже. Вся ее семья со счастливым видом собралась здесь, чтобы следить, как малышка шагает по жизни. И месье, сменявшие друг друга, были очень рады получить одобрение ее родителей. Что может быть лучше семейной любви! Им становилось спокойнее, когда они видели этот алтарь Вирджинии.

Они испытывали тонкое чувство приобщения к семейному коллективу. Эти мнимые зятья почтенной четы, доверчиво глядящей в объектив в ожидании птички.

– Ты, – говорит восхищенный Толстый, – ты о чем-то думаешь.

– Я да! – говорю, засовывая в карман одну из фотографий малышки Недотрог.

– Она скорее уродливая, а? – говорит Берю, подходя ближе. – Похоже, что она косит, или это отсвет в очках?

– От этого она становится еще обаятельней, – говорю я. – Это льстит тем, кто поднимается сюда, они относят ее косоглазие на счет экстаза. Ладно, пошли!

– Куда?

Я не успеваю ему ответить. С лестницы слышен характерный звук ключа, ковыряющегося в замке. Толстый собирается обратить на это мое внимание, но я останавливаю его, приложив палец к губам.

Я указываю ему закоулок между шкафом и стеной, он съеживается там. Сам я прижимаюсь к перегородке. И вовремя: в прихожей раздается стук шагов. Дверь комнаты открывается, появляется силуэт. Я узнаю Меариста, хоть и вижу его только в профиль. В руках у него чемодан, который он бросает на кровать. Эту секунду я и выбираю, чтобы вмешаться. Самое время, так как мерзавец чует присутствие чужого и поворачивается. Он принимает мой орешек number one в подбородок. Я вам рекомендую его в качестве овсяных хлопков когда-у-вас-гости. Чистая работа, без сучка и без задоринки. Ноги мсье складываются в коленях, как щипцы, голова покачивается. Толстый, у которого всегда есть что сказать в серьезной ситуации, пользуется тем, что наш приятель оказывается в пределах досягаемости, чтобы поднести ему дополнительную плюху прямо в пасть.

На этот раз Меарист отправляется на пол.

Я сгребаю его и раскладываю на кровати рядом с чемоданом. Сначала наручники! Пока он старается всплыть, я шмонаю по карманам. Вместо наплечной повязки он таскает с собой «беретту» для взрослых, от вида которой можно заболеть желтухой.

Я присваиваю ее. Мои поиски продолжаются. Но я и не обнаруживаю ничего интересного, если не считать толстенный пресс (больше четырех сотен косых!). Открываю чемодан: он пуст. Очевидно, мусье явился за своими манатками.

– Его забираем? – спрашивает Толстый.

– Не сразу, мне кажется очень удачным, что мы встретились и можем поговорить, эта квартира располагает к откровенности...

– А если появится девица?

– Не волнуйся! Наручники при тебе?

Он протягивает мне свои хромированные браслеты.

Я приступаю к приятной работенке. Снимаю туфли и носки Меариста, просовываю его ноги сквозь решетку кровати. И защелкиваю их наручниками Берю. Сдергиваю шнур от занавесок и привязываю жертву к матрацу. Теперь он не может даже двинуться. Глубокий вздох вырывается из его груди, он начинает выплывать из тумана.

– Колоссально, – бурчит Берю.

– Что?

– Ты видишь, преступный мир уже не такой, каким он был раньше. Современные блатные не гнушаются ничем: посмотри хотя бы на этого. Ну! У него чистые ноги! Двадцать лет назад ты бы такого не увидел!

Ресницы Меариста вздрагивают, он открывает свои чудные глаза, и в них блестит фальшивый свет.

– Ну и в чем дело, выкладывайте, – злобно бросает он. Я показываю удостоверение, сознавая, что ни одно слово не может заменить дело.

– Ну и что! – бормочет он воинственно. – Я в порядке!

– С твоей совестью, может быть, потому что она сговорчива; но не со мной, дружок. И позволь мне эту смелую метафору: сейчас, когда ты распростерт, тебя следует положить на лопатки!

– Что?

– Я обвиняю тебя персонально в убийстве и попытке убийства. С твоим послужным списком, который бы обесчестил и общественный сортир, тебе грозит вышка, это точно!

– Что за кривлянье? Я ничего не знаю!

– Однако с твоими способностями гонщика ты бы мог участвовать в соревнованиях, дружок!

– Но...

Он затыкается, так как Берю выписывает ему пилюлю по рецепту врача. Нижняя губа уголовника лопается.

– Это научит тебя держать пасть закрытой! – ворчит Толстый.

– Позволь, – говорю я своему приятелю, – я как раз наоборот хочу, чтобы он ее открыл...

– Мне нечего сказать! – говорит Меарист с суровой убежденностью.

Я подмигиваю службе сервиса Мишлин. Берю, который умеет читать сквозь полузакрытые веки, достает зажигалку и проводит пламенем по подошве ног парня. Тот испускает пронзительное си бемоль, эхо которого прокатывается по квартире.

– Давай включим радио, – говорю я

На этот раз Меарист смекает, что попал, как кур в ощип.

Пока Филип греет, я объясняю ему

– Ты пойми, парень Мы здесь не в Конторе, можем себе позволить любые фантазии Мы будем работать с тобой, пока ты не расколешься. После чего смотаемся, а за тобой приедут жандармы. Они напишут рапорт, что ты стал жертвой сведения счетов, а обвинения, которые ты, возможно, выдвинешь против нас, обернутся против тебя, это понятно и ребенку.

– Я ничего не знаю!

Я показываю ему перчатку

– Вот перчатка, которая принадлежит тебе. Это легко проверить. Так вот, она составляет чудесную пару с той, которую ты обронил на железнодорожные пути в день убийства!

Меарист слегка зеленеет Он начинает думать, что в его гороскопе есть пробелы!

– Ты все еще ничего не знаешь?

– Нет, честное слово! Это не моя перчатка!

– 0'кей! Ты можешь продолжать, Берю!

Толстый только этого и ждал! К счастью, по радио в это время исполняют Вагнера Прекрасная музыка, это я вам говорю. Лучшего аккомпанемента и не придумаешь. Заметим, чтобы быть справедливыми: поет не Вагнер, а Меарист. Это настоящий Войгнер! У него бас, который вогнал бы в тоску Арманда Местраля. Когда он хорошо распелся, я делаю знак моему Регенту-Повару прервать партию гриль-грума. Я не люблю запаха паленого поросенка; вашего славного Сан-Антонио воротит от этого!

– Послушай, Меарист, – нашептываю, – я не хочу утомлять тебя лишними вопросами; мне достаточно ответа на один: где скрываются остальные члены банды летучих мышей?

Но он не отвечает Он бледно-зеленый, сводник мисс Недотрог

И обливается потом, как камамбер Берюрье.

– Мне плохо – задыхается он – О! Мне плохо... Мне больно!

Он корчится

– Не будь тряпкой, маленький ожог, мужчины от этого не умирают!

Во всяком случае, не похоже, чтобы он притворялся. Он задыхается. Я замечаю, что его лицо посерело.

Боже праведный! Нет, не баловство Берюрье привело его в такое состояние, а может, этот хрен сердечник!

– Ну хватит, ты прекратишь ломать камедь? – заявляю я. Он вызывает жалость. Я поднимаю его веко и рассматриваю роговицу

– Боже мой! – восклицаю я. – Они тебя отравили, твои приятели! Когда ты разделался с моим инспектором, они решили, что дело может принять плохой оборот для тебя, они приняли меры предосторожности!

– В животе! Царапает... Когти!

Толстый в нерешительности от всего этого.

– Он разыгрывает Даму с бегониями, что ли? – говорит он.

Я указываю на изможденное лицо Меариста, капельки пота, усыпавшие его свинцовую кожу.

– Во всяком случае это хорошо разыграно! А тот агонизирует по-настоящему:

– Пить! Пить! – стонет он.

– Подай ему воды! – приказываю я Берю. Сочувствуя, несмотря ни на что, он повинуется и в своей заботливости доходит до того, что поит умирающего. Меня охватывает тоска.

– Слушай меня, Меарист, эти подонки опаснее, чем все убийцы твоего калибра. Мы должны их достать. Это главное. Скажи, где они, и мы отомстим за тебя!

Рот его стал впалым. Он закрывает глаза.

– Отель...

– Отель какой? Говори быстрее, парень, быстрее!

– Цветов... в Сен...

Он замолчит сейчас...

Я тру ему виски мокрой тряпкой.

Тогда он снова открывает глаза и смотрит на меня (прошу вас верить, впрочем, если вы не верите, мне на это наплевать) трогательным взглядом.

– Сен-Жермон...

– Де-Пре...?

– Нет! ан... ан...

– Ан-Ле?

Вздрагивание век – весь ответ.

Он еще произносит:

– Осторожно, хозяин – их приятель! На этот раз он теряет сознание.

– Вызови врача, – говорю я Берю. – мы не можем оставлять человека подыхать так.

– Ты что? Псих, что ли? – непочтительно отзывается Толстый. – Я не успею даже добежать до угла штрассе, как он отправится к высшим людям. Братишка в состоянии комы!

Он прав, мы уже ничего не можем сделать для Меариста. Решительно, банда летучих мышей расположена к яду.

– Сматываемся! – говорит Берю, забирая обе пары наручников.

– Меня смущает, что мы оставляем его одного

Опухоль сморкается в ладонь. Он вытирает пальцы о покрывало и взрывается:

– Надеюсь, ты не будешь рыдать над ним, а? Ты забыл, что он хотел хлопнуть Пино и что наш бедный растяпа в больнице из-за него? Они бы помогли Пинюшу, а? Ну ладно, хватит!

Хотя я – шеф Берю, но уступаю его требованию.

Жиртрест прав: есть дела поважнее, чем возносить молитвы за агонизирующих у изголовья подобной сволочи.

Трудно быть безжалостным, тем не менее надо уметь преодолевать себя. Жить – это значит проходить мимо!

Судьба простит нас! Меариста и меня! Так как мой уголовник отдаст Богу душу такую же черную, как антрацит из Рура.

Перед тем как смотаться, я закрываю его гляделки, потому что, видите ли, всегда имел хорошие манеры. Так уж воспитан, Фелиси подтвердит вам это!