Текст книги "Я верую – Я тоже нет"

Автор книги: Фредерик Бегбедер

Соавторы: Жан-Мишель ди Фалько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава IX
О счастье

Ди Фалько: Похоже, ты счастлив, раз не хочешь умирать! Даже если твой нигилизм сильно смахивает на отчаяние избалованного ребенка.

Так ты счастлив или нет?

Бегбедер: Трудно сказать. Возможно, я боюсь быть счастливым.

Я частенько прячусь за цитатами, что поделаешь… Но хочется вспомнить, в подкрепление моего ответа, фразу одного малоизвестного автора дневника – Андре Бланшара, он записал: «Слово „счастье“ не назовешь счастливой находкой». Это высказывание вполне созвучно моей мысли: быть счастливым, по-моему, невозможно. Счастье – бессмыслица. Всегда что-нибудь не ладится. В лучшем случае я стараюсь держаться на плаву. «Счастье» – всего лишь слово. Как и «Бог».

По натуре я склонен к страху, тревоге, неудовлетворенности и готов признать, что люблю жаловаться, хныкать, пока меня кто-нибудь не утешит. Не думаю, что я способен быть счастливым. Может, это звучит претенциозно, но мне кажется, у кого есть хоть крупица ума, тот может только грустить. Печаль мне нравится, я нахожу ее эстетичной…

А ты, Жан-Мишель? Ты счастлив?

Ди Фалько: Нет, по совести, не могу этого сказать.

Бегбедер: Как? Даже несмотря на божественный абсолют, как ты сам говоришь? Тебе этого мало?

Ди Фалько: Я переживаю минуты счастья, но этого мне мало. Быть может, из-за того, что я люблю Бога не так, как Он меня и как я должен Его любить. Тогда, наверное, Его любовь переполняла бы меня счастьем, как святых. Быть счастливым – состояние длящееся, когда оно достигнуто, оно становится частью нас самих. Такое не спутаешь с мгновениями счастья.

Конечно, я счастлив, когда переживаю глубокие мгновения, некоторые дни или более длительные периоды. Но если твой вопрос относится к моей жизни, то даже до обрушившейся на меня кампании лживых обвинений, когда что-то во мне погасло безвозвратно, я не был счастлив, не могу этого сказать.

Бегбедер: Разве Бог не дал тебе ответа?

Ди Фалько: Несмотря на всю мою любовь к Христу и на все, что Он мне дает, если быть честным с самим собой, я не могу сказать, будто купаюсь в счастье. Счастье – не «на лугу», а на Небе!

Бегбедер: Это очень серьезно! Когда так говорю я, со своей явной склонностью к пессимизму, тут сенсацией не пахнет. Но если ты, несмотря на Бога, несмотря на веру, делаешь такое признание, это, на мой взгляд, поразительно. И я пытаюсь понять причину, даже если она связана с самым сокровенным.

Ди Фалько: Моя тревога отчасти коренится в истории моей жизни. Ничего оригинального. Такое бывает со всеми. Страх связан и с тем, что я живу не сам по себе под стеклянным колпаком. Мои отношения с Богом – не замкнутая система: Бог, я – и больше никого. Конечно же вокруг меня друзья, родные, общение с ними – повод радоваться, но в мире столько причин для боли – иногда совсем рядом, и, сталкиваясь с ней постоянно, я не могу не реагировать. Отношения с Богом – это еще не все, чтобы чувствовать себя счастливым; они не должны заслонять от нас мир, в котором мы живем.

Тревога сближает нас, несмотря на разность наших путей. Ты происходишь из католической семьи, которая стремилась воспитать тебя в вере. Моя семья не была религиозной. Родители записали меня на катехизис, потому что в то время каждый ребенок из любой семьи, верующей или нет, обязан был посещать эти занятия. Вечная зависимость от чужого мнения… И вот я, родившийся в семье, далекой от Церкви, стал епископом. А ты, кому родители постарались дать религиозное воспитание, говоришь, что у тебя нет веры. Встретившись сегодня, мы подводим итоги, проверяем свои глубинные убеждения и констатируем, что…

Бегбедер:…наши искания не увенчались успехом…

Ди Фалько: Да. Мы оба полны тревоги.

Бегбедер: А поверхностный взгляд со стороны: «Они достигли настоящего социального успеха, один – епископ, книжки другого неплохо продаются, значит, они счастливы» – обнаруживает полную свою несостоятельность. Вдобавок, когда переживаешь личные испытания, подобные тем, через которые ты прошел два-три года назад, тревога только усиливается.

Ты был тогда в депрессии?

Ди Фалько: Да. Но, даже если не вспоминать тот мрачный период, по характеру я беспокойный пессимист, и это сочетается с верой. Для меня она жизненно необходима. Один Бог знает, что бы со мной сегодня стало, если бы не вера.

Бегбедер: Однако некоторые священники частенько немного упрощают суть дела и сулят сомневающимся блаженство с Богом: «Вера принесет вам счастье, Бог вас осчастливит, и потому верьте».

Ди Фалько: Они говорят искренне. К примеру, один священник, от которого исходило необычайное сияние, – я отношусь к нему с восхищением. Порой я хотел ему сознаться, что не могу поверить, будто он живет в состоянии своего рода непрерывного блаженства. Это так меня занимало, что, помню, он мне приснился. И во сне в конце концов открыл мне – странно! – что он играет, притворяется счастливым ради других.

Бегбедер: Итак, ты способен понять мое разочарование. Поиски счастья могут отравить нам жизнь.

Ди Фалько: Верно. Вспомни Христа! Роль священника в том, чтобы уподобиться Христу, а пребывание среди людей, как известно, не всегда одаривало Его счастьем. Мы видим Его слезы! Когда в конце земного пути Он отдает жизнь ради спасения людей, Он испытывает страх.

В самом деле, большинство считает (по крайней мере, так кажется), будто священник не может быть несчастлив. Люди принимают его сочувствие к их горю, но, сталкиваясь со страданием священника, они смущаются.

Бегбедер: К психотерапевту идут не для того, чтобы слушать про его невзгоды, – предпочитают, чтобы он был спокоен, как дзен-будцист, и всегда в форме.

Ди Фалько: Да, но психотерапия основана только на выслушивании пациента, чтобы он мог сам осознать, в чем его беда. Священник должен выслушать, а также разделить боль страждущего, преисполниться сострадания и одновременно иметь счастливый вид. Но ведь он человек из плоти и крови, как все остальные. И так же переживает страдания, испытания, упадок духа, сомнения. Вместе с тем слабости не ставят под сомнение его миссию. Быть может, значимость и сила этой миссии еще возрастают от того, что, выполняя ее, приходится страдать.

Готовя будущих священников к проповеди, я советовал им приблизить ее к людям, каким бы ни был повод: радость или горе. «Начните с того, что разделяем все мы, верующие или неверующие, особенно когда вы служите на похоронах». Я и сам пережил подобное, когда отпевал детей – жертв несчастного случая на дороге. Веруете вы или нет, вас переполняют гнев и возмущение! Если священник произносит прекрасную проповедь, не учитывая прежде всего этого гнева и возмущения, то – повторяю – к кому бы он ни обращался, к верующим или неверующим, он не будет услышан. Непонимание – вот что он испытывает, как и все присутствующие. Он так и должен сказать: «Я не понимаю. Этому ребенку три года – и он умер?» Только разделив скорбь людей, можно пережить мгновение счастья в свете веры, в свете того, что вера дает нам при таком страшном испытании. Соединимся со страждущими в общих переживаниях, вызванных гибелью ребенка. Первая человеческая реакция – неприятие, возмущение, когда – повторяю – мы говорим Богу: «Не понимаю!»

Бегбедер: Я не прерывал тебя, потому что, мне думается, ты прав, напоминая о том, что священник тоже человек. Он испытывает сомнения, страдания, возмущение и должен сказать, что он – такой же, как все. Это значит, что Церкви предстоит еще немало продвинуться в этом отношении. В наши дни для многих, и для меня в том числе, католический священник – что-то вроде НЛО, ведь от него требуют невозможного, и в частности – жить совсем не так, как живут другие. Как он может быть счастливым при всех ограничениях, запретах?

Ди Фалько: Я говорил: ему знакомы мгновения счастья. Мне хотелось бы привести в пример то состояние, когда священник глубоко переживает свою связь с Богом, пребывание в лоне Божием, в полном единении с Ним. Когда такое происходит со мной (а это бывает нередко), в эти глубокие моменты счастья я почти физически ощущаю связь с Богом. Меня наполняет своего рода блаженство, в этот миг я чувствую себя счастливым. Да, когда я в полном единстве с Богом, я счастлив.

Понимаешь, что я испытываю в такие минуты? Состояние блаженства, которое кое-кто пытается обрести с помощью особых средств.

Бегбедер: Намекаешь на тех, кто готов с этой целью подсесть на кокс или воспользоваться бульбулятором?[21]21
  Бульбулятор – приспособление (род кальяна) для курения наркотиков.


[Закрыть] Тем не менее, если б, как ты выражаешься, «особые средства» не действовали, не оказывали эффекта на потребителя, не было бы ни дилеров, ни мафии счастья.

Ди Фалько: С моей точки зрения, речь идет скорее о наслаждении и бегстве от реальности.

Бегбедер: Так и есть. Можно говорить о бегстве. Наверное, в этом разница.

Ди Фалько: Возвращаюсь к моему вопросу: приходилось тебе испытывать такие мгновения счастья?

Бегбедер: В свою очередь повторюсь. Когда родилась дочка, в то мгновение меня коснулось счастье. Сначала мне протянули сверток, что-то шуршащее, синее и довольно липкое. А потом это что-то открыло глаза и… никогда у меня не было таких необыкновенных ощущений! Знаешь, что я ей сказал? «Добро пожаловать». Она смотрела на меня, и мне ее вручили. Произнесу банальность, в которую, однако, верю: кто не пережил этого, тому не понять.

Занимаясь любовью с кем-то, кого мы любим, кто любит нас, мы тоже прикасаемся к счастью. Опять-таки ты не знаешь, что упускаешь… Конечно, это источник удовольствия, но и нечто гораздо большее. Нечто вечное. Я помню каждый из моих лучших оргазмов. Могу точно указать дату и место десяти моих высших достижений, да-да! Наркотики, алкоголь после этого – лишь мимолетные радости. Да и слово «радость» тут – преувеличение. Пожалуй, это способ отвлечься, сбежать, забыть тревогу.

Ну и что, спросишь ты: одурманившись на славу и удачно с кем-то переспав, становишься счастливым? Как сказал Бодрийяр: «Что делать после оргии?» Апокалиптический гедонизм Запада, это бегство вперед, к роскоши, комфорту, потреблению, доходит до стадии, когда наступает отвращение. Пусть у тебя хоть три спортивных машины, и ты спишь с моделью, и вхож в «VIP Room» и тому подобные модные заведения – счастливым от этого не будешь. Стало быть, чего-то не хватает. Может, как раз в этом заключается последний шанс для Церкви. Вероятно, последний шанс Бога – разочарование, к которому мы, кажется, близки, в частности, когда замечаем урон, нанесенный окружающей среде, природе, потепление на планете, разрушение всего, что любим. Возможно, в какой-то момент человек осознает происходящее, что приведет нас, допустим, не к Богу, но к новой иерархии приоритетов. В чем смысл нашего присутствия здесь? Я стараюсь быть оптимистом, двигаясь в том же направлении, что и ты. Например, я имею в виду романы Венсана Равалека «Венди 1» и «Венди 2», где речь идет о колдовстве, шаманстве, но также о Боге, «Театр операций» Мориса Г. Дантека, где много говорится о его обращении в католичество. Я думаю о романах Уэльбека, проникнутых сожалением об отсутствии абсолюта. Визит в таиландский публичный дом не возвысит тебя в собственных глазах. Все эти романы, как и произведения Камю, Сартра и других, рассказывают истории людей потерянных. Такова характерная черта литературы XX века, описывающей блуждания человека без Бога.

Глава X
О смерти

Бегбедер: Наше общество одержимо идеей смерти, и это логично.

Ди Фалько: Однако сегодня делается все, чтобы спрятать смерть, забыть ее, скрыть от людских глаз. Не хочется брюзжать (мол, «то ли дело наше время!»), но полезно все же напомнить, как выглядел обряд похорон, поколениям, которые уже этого не застали.

Помню, как в деревне и в некоторых маленьких городках гроб от дома до кладбища несли на руках. Позднее стали использовать запряженную лошадью повозку. Траурная процессия двигалась на глазах у всего народа. На дверях дома усопшего вешали черные занавеси в знак траура. Черная повязка на рукаве или черный креп на лацкане говорили о скорби родственников.

В наше время люди нередко умирают не дома, а в больнице. Покойника везут по городу на предельной скорости, чтобы не создавать пробок. Тайное бегство, да и только. Ни занавесей, ни знаков траура – разве что уведомление в газете, в рубрике некрологов. Очевидно, современное общество хочет, чтобы мы забыли о присутствии смерти в нашей жизни, стремится поддержать иллюзию, будто смерти нет.

Бегбедер: А гении маркетинга, как будто споря с судьбой, замаскировали День Всех Святых, узаконив Хеллоуин. Теперь не мы навещаем покойников – они сами являются к нам в гости с тыквой на голове. Вот уж настоящий камуфляж. В роли этакого представителя семейства двудольных, с тыквой вместо башки, тебе не до раздумий; другое дело, когда навещаешь могилы умерших близких.

Ди Фалько: Своего рода нездоровый культ, у которого чисто коммерческие цели.

Бегбедер: Распродажа пластиковых тыкв в «Монопри».

Вспоминаю прогулку по Пятой авеню в Нью-Йорке, где я увидел не одну сотню прохожих с нарисованным на лбу черным крестом. Впечатление сильное! Я недоумевал, что бы это значило, и, поднимаясь навстречу этому людскому потоку, пришел к собору Святого Патрика.

Ди Фалько: В пепельную среду[22]22
  Пепельная среда – первый день Великого поста.


[Закрыть] священник чертит пеплом крест на лбу верных.

Бегбедер: Во Франции тоже? Никогда не видал.

Ди Фалько: Потому что эти верующие тебе не попадались или они стесняются идти по улице с крестом на лбу! Но в первый день поста они приходят в церковь на мессу, и служба завершается напоминанием, что все мы созданы из праха, пыли и вновь обратимся в прах.

Бегбедер: Это мне нравится больше, чем Хеллоуин. Смерть достойна лучшего, чем просто насмешка.

Ди Фалько: Да, мысль о смерти невыносима, а суть жизни еще и в том, чтобы научить нас идти навстречу неотвратимому концу земного пути. Мы начинаем умирать, едва родившись, едва раздался наш первый крик. Не говоря о физической смерти в финале, надо учесть, что мы для многого умираем в течение жизни: отказываемся от всего ненужного, недолжного или невозможного.

Бегбедер: В результате прогресса медицины больные люди живут дольше, чем в прошлом. Итак, продление жизни оставляет нас на более долгий срок наедине со смертью. Отсюда – вездесущий страх, а успокоение обретают в вере в Бога. Она помогает победить смерть, поскольку утверждает идею продолжения жизни после земного конца. Если понятие Бога родилось из страха смерти, тогда для меня Бог – это литература. Сервантес, Шатобриан, Хемингуэй одолели время и навсегда остались живыми. Они победили смерть. Диалог с этими бессмертными творцами продолжается, хотя они отсутствуют. Бог и литература обещают нам одно и то же: жизнь после смерти. Именно потребность войти в будущее заставляет верить или писать. Все верующие – несостоявшиеся писатели. Все писатели – неудовлетворенные верующие.

Почему я пишу? Почему меня влечет литература, выступаю ли я в роли критика, издателя или автора? Почему мои дни целиком посвящены книге? Вероятно, потому, что мой собственный Бог, который избавляет меня от страха смерти, – это литература. Им может быть и искусство. Так человек достигает бессмертия.

В конце концов, писание – акт веры, и, погружаясь в книгу, читатель немного приобщается к религии. Тут все сходится, и, возможно, я пишу из страха смерти.

Ди Фалько: Ты боишься смерти?

Бегбедер: Она вызывает у меня физический ужас. Это довольно логично, ведь я верю: потом ничего нет. У нас, нечестивцев, идет обратный отсчет жизни. Наверное, я боюсь больше, чем тот, кто верит, что попадет в цветущий мир, населенный сексапильными ангелами.

Ди Фалько: Вера – не лекарство от страха!

Бегбедер: Ты прав. Я с удивлением отмечаю, что даже очень верующие люди перед смертью все же неспокойны. И уж совсем невесела перспектива тотального конца, включая смерть тела, пожираемого червями, пока не останется один скелет.

Ди Фалько: По словам Уэльбека, он не хочет быть кремированным, чтобы иметь возможность пройти через все стадии.

Бегбедер: Возможно, разложение собственного тела меня не так привлекает, как его. Вообще-то я любознателен, но что касается смерти, предпочел бы испытать ее как можно позже.

Ди Фалько: Тебя пугает смерть, потому что ты любишь жизнь, любишь свою жизнь.

Бегбедер: Полагаю, я хотел бы жить на этом свете, чтобы видеть, как растет моя дочь, писать, путешествовать… любить.

Ди Фалько: В общем, все очень просто: «Я боюсь не умереть, а потерять жизнь».

Бегбедер: Но вдобавок мне невыносима мысль, что все будет продолжаться без меня! Я похож на авантюриста Перкена из «Королевской дороги» Мальро – он восклицает: «Смерти нет… только я… я… я умираю». По мне, уж лучше умереть в день апокалипсиса, чтобы после меня ничего не было, – шучу, конечно; но довольно мучительно думать, что без тебя так же будет вставать солнце, по-прежнему будут горы и деревья и пышногрудые красотки по имени Амели. Мне в самом деле трудно согласиться с тем, что все это будет продолжаться, и я уверен: многие того же мнения. Если бы мир остановился с нашим уходом, было бы не так обидно.

Ди Фалько: Не думаю, что ты шутишь. Но пусть даже ты не умрешь – ты состаришься, а красотки будут по-прежнему молоды и прекрасны без тебя.

Бегбедер: Хочешь меня деморализовать и скрыть тем самым собственный страх смерти! Прямо как программа «Смит» в «Матрице 3», которая вещает сардоническим тоном: «The purpose of life is to end».[23]23
  «Цель жизни – ее конец» (англ.).


[Закрыть]

Ди Фалько: Моя собственная смерть меня не пугает. Я больше боюсь физических страданий. Но всего страшнее для меня смерть тех, кого я люблю. Когда мы затрагивали эту тему, я не без тревоги думал о том, что наступит час и для меня станет реальностью смерть моей матери. Я еще не знал, что буду править рукопись этой книги через неделю после ее скоропостижного ухода к Господу. Мне повезло, что у меня была такая мать – удивительно чуткая, деликатная, скромная и мужественная. Она с уважением отнеслась к моему желанию стать священником. Когда я ей об этом рассказал, она мечтала о другой судьбе для меня, но потом она была рада и гордилась мной. Жизнь ее не щадила. Мы с тобой говорили о счастье – так вот, она его не знала. Именно из-за этого мне сейчас так больно. Я бы очень хотел видеть ее счастливой в конце жизни. Смерть матери – это страница биографии, которую тяжело перевернуть каждому человеку. Этот уход оставляет огромную пустоту. Думаю, священники, монахи ощущают это сильнее, потому что связаны особыми узами с той, кто дала им жизнь.

Отец Жан Дебрюин пишет: «Смерть – стена, умереть – значит пробить в ней брешь». Моя дорогая мама жива, Господь упокоил ее, я знаю, я верю, и все же моя тоска не утихает. Должно быть, причиной тому отчасти эгоизм. Вероятно, страдаем мы в основном от того, что любимого человека нет с нами, а не от того, что его земная жизнь окончилась.

Может, стоит обратиться к психоаналитику, чтобы понять причины страха, который охватывает меня при мысли о смерти близких.

Бегбедер: Священники исповедуются у психоаналитиков – это победа Фрейда над Богом!

Ди Фалько: Знаешь, если бы мне предложили выбирать, я согласился бы испытывать боль, которую причиняет мне кончина матери, лишь бы ей не пришлось страдать из-за моей смерти. Нет большего горя для матери, чем потеря одного из детей. Хотя бы от этого горя моя мать избавлена.

Бегбедер: Я скорее материалист поневоле. Верю в видимость. Быть может, я пересмотрю свою позицию в старости, когда усилится страх, но пока что я, пожалуй, фаталист. Думаю, смерть – это остановка, конечная станция, а потом – небытие. Мой фатализм тоже продиктован страхом, который обостряет несогласие с тем, что у нас отберут все, прежде нам данное.

Ди Фалько: Мне часто приходилось навещать людей, доживающих свою жизнь, из тех, кто не имеет средств окончить дни благопристойно, стариков, которым негде умереть, кроме как в богадельне, в приюте, – позор для богатой цивилизованной страны. Я нередко от них слышал: «Я жду, жду. Видно, Бог еще не хочет меня взять, но я готов, я готова». Они уже приняли решение. Оставалось ждать решения Бога, которому они спокойно вручали свою душу.

Бегбедер: Вот еще одно слово, о котором надо договориться: «душа». Как уже было сказано, я не верю, чтобы нечто существовало до нашей жизни или продолжало бы жить после нас. Не верю и в переселение душ, которые переходят после смерти в другое тело, как считается в брахманизме. Человек – это тело: оно рождается в мир, а потом перестает существовать. Своего рода умная машина – уникальная, способная мыслить, задаваться вопросами, которая однажды перестает функционировать. По-моему, есть любовь и прочие высокие и прекрасные вещи, но души нет. Мне случалось безумно влюбляться – любить «всей душой», «от души» благодарить за то, что со мной происходило, но я не могу употребить слово «душа» иначе как в литературном, поэтическом смысле.

Ди Фалько: Опять все зависит от того, какое значение ты придаешь слову. Для христиан душа – духовное начало, основной двигатель жизни. Человек един телом и душой. Тело дают нам родители, а душа, нематериальная и бессмертная, непосредственно создана Богом. Именно благодаря душе наше материальное тело поистине человечно и живо. Дуализма нет, поскольку душа и тело составляют единую сущность. А с наступлением смерти душа не погибает. Она вновь соединится с телом при окончательном Воскресении.

Бегбедер: Для этого надо верить в Воскресение, как и во все понятия, придуманные человеком в поисках полноты. С тех пор как мыслит, он разрабатывает всевозможные гипотезы, стремясь удовлетворить жажду бессмертия, и первая из них – гипотеза о бессмертии Бога.

Значит, для тебя душа – что-то вроде двигателя тела?

Ди Фалько: Когда я преподавал катехизис детям, я искал образы, помогающие выразить идею души, дыхания Божия. Я часто приводил в пример подсолнух. Чтобы распуститься, он должен быть обращен к солнцу в открытом пространстве. Впечатляющее зрелище – целое поле подсолнухов, повернувших головы к свету. Я объяснял детям, что это растение достигает полноты развития, только когда смотрит на солнце, воспринимает лучи, которые вдыхают в него жизнь. Такие же отношения связывают людей с Богом. Только в Боге имеем мы эту полноту – и в нынешней жизни на земле, но главным образом – после смерти.

Бегбедер: Эти подсолнухи, дружно повернувшие головы к свету, напоминают мне скорее участников Всемирных дней молодежи![24]24
  Всемирные дни молодежи (Journées Mondiales de la Jeunesse) – ежегодный международный фестиваль католической молодежи, участники которого встречаются с папой и представителями высшего духовенства, собираются на многолюдные богослужения под открытым небом.


[Закрыть]

Не знаю, убедительно ли было для детей твое доказательство, но в преподавании катехизиса у тебя случались проколы, и я – тому живое свидетельство. Тогда, может быть, я в это верил. Сегодня меня совсем не убеждает твоя концепция души, необходимой человеку при жизни и после смерти. По-моему, мы – метафизические животные, млекопитающие, которые любым способом пытаются себя успокоить – если надо, готовы хоть обкуриваться подсолнечником!

Ди Фалько: Благодаря тому, что у тебя есть душа, ты неповторим. Ты – уникальное существо перед Богом. Но откуда у нас эта потребность себя успокаивать?

Бегбедер: От страха пустоты, нежелания удовлетвориться материальными благами мира, онтологической тревоги. Если человек не может обойтись без Бога, этот факт еще не доказывает, что Бог существует. Это просто один из ответов, которые успокаивают человека, делают жизнь переносимой. Если Бога нет, это означает, говоря твоими словами, что наша жизнь с самого рождения – не что иное, как умирание, окончательное и необратимое. Ты подразумеваешь смерть на земле и продолжение жизни на том свете. А я так не думаю. Продолжения нет, умирают раз и навсегда, с чем трудно согласиться. Вот почему я люблю философов-нигилистов и вообще нигилизм – своего рода всецелый пессимизм, восходящий к Екклесиасту, то есть к Библии! Кстати, он породил довольно значительные произведения – тревожные, угрюмые, мрачные, но прекрасные: Шопенгауэра, Чорана, Селина, Буковски, Кафки, Режиса Жоффре и Пьера Меро. Я и себя причисляю к этому пессимистическому реализму, иногда ироничному, порой циничному, и непрестанно чувствую над собой дамоклов меч – смерть.

Ди Фалько: Твой пессимизм трогателен, но я его не разделяю. Для меня смерть представляет собой переход. «Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день»,[25]25
  Ин. 6:54. (Прим. авт).


[Закрыть] сказал Христос. Это переход от смерти к жизни вечной, из этого мира в мир Божий. Я живу с надеждой, что обрету однажды в Иисусе Христе, в Боге полноту, ответ на потребность в бесконечном, которую испытываем все мы…

Бегбедер: И это будет рай! Не знаю, существует ли он, но что касается ада, я уверен: это XXI век.

Ди Фалько: Думаю, ад существует на том свете, ибо верю, что Бог уважает мою свободу, в том числе и свободу Его отвергнуть. Но надеюсь, в аду не слишком многолюдно.

Бегбедер: А мне казалось, там полным-полно народу.

Ди Фалько: Нет, ведь Христос прощает грехи, исключая только один, который я уже называл, – отрицание Бога: «Я уверен, что Бог есть, и отвергаю Его».

Бегбедер: Тогда где место Гитлера – в аду или в раю?

Ди Фалько: Ответ на такой вопрос не в моей компетенции. Сие ведомо одному Богу. Но если я должен высказать свое мнение, то Гитлера я вижу скорее в аду, ибо так отрицать человека значит тем самым отрицать Бога.

Бегбедер: Другими словами, если вы добры, вы окажетесь в дивном уголке среди ангелов и возвышенных созданий, а если злы – вас будут поджаривать на вертеле в таком месте, где еще хуже, чем на земле. Опять морковка и палка!

Ди Фалько: Речь идет не о месте, а о состоянии. Не стоит представлять себе рай в виде мифического сада наслаждений – скорее это бесконечное блаженство, обретенное человеком после его воскресения в близости к Богу. То же относится к аду – забудь реалистический образ, с помощью которого люди воплощали свое представление об аде, например, в живописи. Ад – не наказание, которое Бог якобы налагает на людей. Так нам напоминают о свободе выбора, о том, что мы должны совершить над собой некие усилия, чтобы возвыситься, а не совершая их, мы теряем все, что могли бы приобрести, если бы стали лучше. Итак, не Бог отвергает нас. Речь идет о нашем самоустранении, оно и отдаляет нас от Бога.

Бегбедер: Мне все-таки нравятся образные представления. По-моему, они интересны в литературе, опять-таки у Данте, конечно. Если бы никто не представил в своем воображении столь невероятное понятие, мы лишились бы множества изумительных стихов.

Ди Фалько: Определение Бога – любовь, а она может только прощать, едва заблудший признает свою ошибку. Нет любви без прощения. Одно неотделимо от другого. Разве не говорит Христос о Марии Магдалине: ей многое простится, потому что она много возлюбила.

Бегбедер: У меня есть земное предощущение того, что меня ждет: в иные дни ад для меня – это я сам!

Ди Фалько: В таком случае нас много. Думаешь, со мной этого не бывает? Важно помнить, что сказано в Евангелии. Главное в глазах Божиих – братство, внимание к другим: «Ты страдал, и я пришел к тебе».

Бегбедер: По-твоему, Бог на небесах?

Ди Фалько: Это тоже образ, который означает, что Бог нам недоступен и неподвластен. Быть одесную Бога – значит быть рядом с Христом, близко к абсолютному будущему человека.

Бегбедер: Следовательно, благодаря прощению огромное большинство должно стать одесную Отца. Это обнадеживает. Значит, добро, зло – понятия довольно относительные, поскольку все сотрется, когда мы поднимемся туда. Тут есть определенный риск, ведь зло нередко выглядит более соблазнительным, забавным и живым, может быть, даже более творческим, чем добро. Несчастье, многое открывая нам в самих себе, плодотворнее, чем счастье. Так и рай: если обратиться к традиционным его изображениям, это должно быть скучнейшее место, а в аду, наверное, «горячо»!

Ди Фалько: Делить людей на «добрых» и «злых» немного наивно, но если я правильно понял, ты хочешь сказать: не стоит быть добрыми, тогда мы рискуем стать счастливыми!

Бегбедер: Нет! Андре Жид говорит, что хорошей литературы не создать с добрыми чувствами. Будем злыми, раз уж нам все равно придется быть несчастными!

Но как добрый католик – например, ты – противостоит смерти?

Ди Фалько: Как все священники, я сталкиваюсь с ней чаще, чем простые смертные. Но мы не привыкаем к смерти (хотя кто-то может так подумать). Мы принимаем ее не без боли, не без протеста, потому что мы тоже люди и так же ее боимся. Но когда я думаю о смерти и Воскресении Христа, я получаю ответ. Церковь поддерживает христианина в течение его земной жизни, она будет провожать его до самого перехода в царство Отца. Мы достигаем полноты в абсолютной Божественной любви, в царстве Божием. В смерти мы полностью отдаем себя Богу, как это сделал Христос, а Воскресение приводит нас к полному и окончательному союзу с Богом.

Бегбедер: Итак, Воскресение дает христианам утешительный ответ на вопрос о смерти. Но до того есть жизнь, рождение. Мне вспоминается одна фраза Бодлера: «Мы можем смотреть в лицо смерти; но, зная, что такое человеческая жизнь, как знают это сегодня некоторые из нас, кто мог бы не содрогнуться, не опустить глаз, узрев час своего рождения?» Эта мысль подсказывает мне следующий вопрос, и он кажется гораздо существеннее: разве не ужасен сам факт нашего пребывания здесь? И далее, вопрос, над которым я часто задумываюсь, – в нем, может быть, объяснение той жизни, которую я беспощадно растрачиваю: почему мы не бессмертны?

Ди Фалько: Но мы бессмертны! Возможно, мы не умеем жить, не умеем идти к истинным целям, к истинному смыслу. Быть может, земное странствие необходимо, чтобы мы поняли человека и через Воскресение достигли Бога. Именно эти два элемента: путь и Воскресение – оправдывают, на мой взгляд, наше временное пребывание на земле. И возможно, мы поймем, зачем нужна жизнь, только когда умрем и откроем, что смерть ведет к бессмертию.