Текст книги "Течет Сена (ЛП)"

Автор книги: Фред Варгас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Нет, но мог бы написать. Письмо. У нас больше нет от тебя новостей. Стало не так весело. Скучаем.

Он замолчал. Данглар сделал непроизвольное движение, в результате которого на пол упало несколько рулонов ткани.

Васко пододвинул к себе пепельницу, запрятанную в одной из складок покрывала, и добросовестно раздавил окурок.

– В самом деле, – сказал он немного дрожащим голосом. – Ты – упорный дьявол. Да, дьявол. Где ты сейчас?

– В самом конце.

– Что ты знаешь?

– Все.

– Скажешь?

– У тебя есть младший брат.

– Это правда, – сказал Васко, вновь зажигая сигарету.

– Вы с ним близки.

– Это правда.

– Но в нем ничего хорошего нет.

Васко кивком подтвердил справедливость этих слов.

– Портной, как и ты, но все деньги тратит на женщин. Он груб с ними, даже жесток. Он не выносит, когда ему отказывают, это выводит его из себя. Достаточно, ему выпить и чтобы женщина сказала «нет», чтобы твой брат распустил руки.

– Да, – тихо сказал Васко. – Это чистая правда.

– Но он – твой брат, и ты поддерживаешь его больше, чем кого-либо другого.

– Он – слабый, – пробормотал Васко, словно извиняясь.

– В начале июня – 5-го, если быть точным, – он звонит тебе утром. Он убил женщину, и просит тебя о помощи.

– Да, – сказал Васко, теребя ткань из рулона. – Он вышел с нею накануне вечером. Они вернулись оба пьяные. Когда он такой, то себя не контролирует. Он вспомнил, что она отказалась идти с ним и что он кричал на нее на мосту через железнодорожные пути. На следующее утро, проснувшись, он не помнил больше ничего ни о путях, ни о девице, которая защищалась и которую он ударил. Когда он узнал, что она упала вниз и погибла, он обратился ко мне.

– И ты его защитил.

Васко снова покачал головой, глаза его были полны слез.

– Ты решил выбрать идиота-полицейского и начать его понемногу мистифицировать. Понемногу ведя меня к ошибке, заставляя меня самого строить версию, провоцируя маленькими полупризнаниями, мелкими насмешками и окончательной исповедью и портретом убийцы. Никто тебе никогда не платил, чтобы ты туда ходил, это очевидно. Именно ты писал письма, именно ты все сделал. Хорошо сделал, Васко, но не совершенно. Стиль кричал о подделке. Главным образом, волосы. Но все-таки это сработало: два месяца назад я был убежден, что фоторобот, полученный с твоей помощью, поможет найти убийцу с вокзала, этого мертвенно-бледного человека с тонкими губами, человека из Дрё, человека в итальянском пиджаке. Я мог бы искать этого типа очень долго, не так ли, Васко? Но тебя это совершенно не волновало.

– Совершенно.

– Когда твой брат оказался спасен под прикрытием этих ложных следов, твоя работа была сделана. Спасение и свобода. Ты ушел со скамьи, успокоился. Через некоторое время дело было бы закрыто из-за того, что не смогли найти замечательного убийцу из Дрё.

Васко всхлипнул и вытер нос рукой. Адамберг пожал плечами.

– Не жалей о нем, – сказал он. – Твой брат этого не стоит, это я тебе говорю. Гвоздя не стоит.

Васко посмотрел на него и сжал челюсти.

– В конечном счете, – процедил он сквозь зубы, – всегда появляется тупой полицейский. Всегда откопает мерзость – сейчас или позже. Я правильно написал о тебе.

Адамберг улыбнулся, вытянул ноги и развел руки. Он казался довольным.

– Ты тревожился по-пустому, – сказал он. – Целых два месяца ты ломал комедию впустую. Видишь, твоя поэзия бесполезна. Но действительно были красивые моменты. Мне это нравилось. А затем ты превзошел себя, – добавил Адамберг, – принеся лакея и торшер, и поставив их рядом, как двух влюбленных на улице. Ты не одолжишь их нам на разок, так как я уверен, что Данглар, в сущности, о них жалеет.

Он, улыбаясь, кивнул Данглару. Поскольку Васко с застывшим лицом сидел и молчал, Адамберг встал, подошел к его постели и потрепал по плечу.

– Никто не пострадает, – тихо сказал он, кладя руку около шеи старика. – Это не твой брат ее убил.

Васко медленно поднял глаза на Адамберга.

– Это не твой брат, ты меня слышишь? Убийцу взяли вчера – это любовник Колетт, одержимый, который преследовал ее. Сейчас он в комиссариате 10-ого округа, и он признался во всем. Жестокий с женщинами, но это не твой брат.

Васко встал с постели и протянул дрожащие руки к Адамбергу.

– Нет, никакой лирики. Васко. Просто дай мне торшер для нашей конторы, если хочешь. Но я так понимаю, что тебе будет его не хватать.

Васко устремился в угол и взял прибор, стоящий около ног лакея. Адамберг передал его Данглару, который благодарно поклонился.

– Но, тем не менее, – рискнул Васко, – где были вы, полицейские, с этой погибшей женщиной на вокзале?

– Нигде. Несчастный случай. Сдано в архив.

Васко оперся на своего лакея и некоторое время оставался неподвижным.

– Так, убийцу, – сказал он, – никогда бы не нашли?

– Если бы ты не пришел надоедать нам? Нет, никогда.

– Ага, видишь, – сказал Васко улыбаясь, – поэзия тоже для чего-то годится.

Попрощавшись с Васко, полицейские спустились по лестнице, и Адамберг захотел обсушиться, прежде чем идти с ответным визитом к коллеге из 10-ого округа. Данглару это казалось разумным, его огорчало видеть промокшую и измятую одежду комиссара. Данглар покачал головой. У Адамберга была походка парня, которому наплевать на всех.

Лейтенант предложил обсохнуть на солнечной террасе кафе и воспользоваться этим, чтобы глотнуть белого вина. Вскоре оба уже устраивались за столиком, и Данглар суетился размещая между ними торшер на пологом тротуаре. К ним подбежал официант.

– Вы не можете ставить эту штуку сюда перед кафе, – сказал он. – Немедленно уберите ее.

– Нет, – ответил Данглар. – Это, чтобы лучше видеть. Это – мое добро, мое достоинство.

Ночь зверей

Поэтому, если бы люди не раздували целую историю вокруг Рождества, было бы меньше трагедий. Люди по необходимости разочаровываются. И это приводит к драме.

Оставшись один в кабинете, комиссар Адамберг неразборчиво писал, расположив блокнот на бедрах, а ноги положив на стол. Он встал на ночную вахту вместе с Деньо, который дремал в приемной. Было 24 декабря, особый день, и все остальные парни находились снаружи. Они собирались праздновать приход зимы. Меньшая часть из них не упустила бы эту возможность ни за что на свете, а большая – просто не могла от этого отвертеться.

Для Жан-Батиста Адамберга все было по-другому: он опасался Рождества и готовился к нему. Рождество и сопутствующая череда несчастных случаев, Рождество и сопутствующий легион драм. Рождество, ночь зверей.

Неизбежно.

Адамберг медленно встал, подошел к окну и прижался лбом к запотевшему стеклу. Снаружи гирлянды лампочек бросали короткие вспышки на тела нищих, сжавшихся от холода в закоулках. Он попытался сосчитать, сколько денег сгорело таким образом за три недели в парижском небе, и ни одна монетка не упала в карман бродяг. Рождество, ночь разделения.

Он отложил блокнот и карандаш, поставил на угол стола две тарелки, достал бутылку вина, проверил содержимое духовки и позвал Деньо.

Неизбежно, что люди сильно раздражаются. Напряжение этого длинного периода, к концу которого должен засверкать отдых, давит им на нервы. Уже пять недель старый дед с белой бородой и в красном костюме оккупировал стены, глядя на всех жизнерадостно и многообещающе. Он неутомим, этот старикан. Лицо его, однако, выглядит так, словно он не просыхал всю свою жизнь. Но, ничего не скажешь, крепкий старикан. Кроме того, кажется, не чувствует холода. Никогда никакого насморка. Блаженный герой в великолепных красных сапожках.

С появлением этого старикана, напряжение растет скачками. Вся подвергнутая нападению страна съеживается и готовится к неизбежному ликованию.

Рождество приходится на день, который ничем не отличается от остальных. Но со всех сторон озабоченные и безмолвные существа в новых одеждах направляются к полюсам ликования. Каждый думает о других. Каждый озабочен подарками. Рождество – ночь подарков, большой передышки.

В Рождество все бранятся, большинство рыдает, часть разводится, а некоторые кончают жизнь самоубийством.

И лишь очень малая часть, но достаточная, чтобы заставить попотеть полицейских, убивает. Это – такой же день, как другие, но гораздо хуже.

Обмотав обе руки газетами, Адамберг осторожно достал блюдо из духовки. Деньо с недоверием смотрел на все это.

– Что это? – спросил он.

– Не знаю.

За исключением трех или четырех детских воспоминаний Адамберг был мало чувствителен к кулинарным изыскам. Он ел то, что находил, – иногда одно и то же в течение двух месяцев подряд. Он достал упаковку и протянул своему коллеге.

– Название ужина написано сверху, – сказал он.

– Это не рождественский ужин.

– Тем лучше. Отдохнем.

Деньо был новым сотрудником – из Шамбери. Чувствительный и аккуратный, он демонстрировал качества, которые беспокоили Адамберга. Комиссар опасался, что тот не проявит стойкости. И, в конце концов, полиция не должна ассоциироваться с парнем, который твердо верит в гуманизм.

Адамберг разломил батон и протянул половину молодому лейтенанту. Комиссар хранил детские деревенские воспоминания о жизни без излишеств, но Деньо не любил разломанный хлеб. Однако ему пришлось примириться.

Некоторое время мужчины ели молча.

– Поневоле люди доходят до крайности, – сказал Адамберг. – Шесть недель они изнемогают, чтобы обеспечить себя лучшим, чтобы продемонстрировать успех, чтобы измотать себя ради великого вечера. Поневоле они не выдерживают. Они срываются, они на взводе.

Деньо с сомнением покачал головой. Он еще верил в Рождество.

Адамберг открыл бутылку и без успеха предложил своему коллеге. Деньо не пил.

– А ты? – поинтересовался комиссар. – У тебя есть семья? Радостно ли встречаешь этот праздник?

Деньо сжал губы.

– Я обижен на всех.

– А, – протянул Адамберг.

– Вы тоже? – спросил Деньо.

Адамберг покачал головой.

– Нет. Мои живут в горах, там, – сказал он показывая в направлении Пиренеев. Они мне пишут. Одна из моих сестер прислала мне вчера нечто вроде животного из ткани, размером четыре сантиметра. Не знаю, что бы это могло быть.

Адамберг отложил вилку, порылся в нагрудном кармане старого черного пиджака и достал из него серый шар размером с мандарин. Он показал предмет своему коллеге, а затем осторожно поставил его на стол между ними.

– Ты бы сказал, что это бегемот?

– Я бы не настаивал. Может быть, лесная мышь?

– Мне нужно знать наверняка, потому что у сестры все всегда имеет скрытое значение. Она очень занудная.

Оба полицейских закончили еду молча, Деньо подобрал все, что можно, вилкой, Адамберг – большими кусками хлеба.

Крупная женщина перевалилась через парапет Национального моста и упала в черные воды Сены. Река текла быстро, подгоняемая холодным ветром. Никого на улицах, никто этого не видел. Кафе закрыты, такси нет, город опустел. Рождество – внутренний, домашний праздник. Никто не слоняется по улицам. Даже неисправимые отшельники вновь группируются по комнатам с двумя бутылками и четырьмя какими-нибудь идиотами. Одиночество, скитание, переносимое – иногда даже сравнительно легко – в остальное время года, внезапно кажется настоящим позором. Рождество позорит одиноких. И вот до полночи каждый нашел себе приют. Крупная женщина качалась в воде, и никто не вмешивался.

К четырем часам ночи Адамберг вышел из-за стола, чтобы сварить кофе. С десяти часов им пришлось лишь шесть раз подниматься по тревоге в своем секторе. Двое мужчин и женщина были госпитализированы в результате обсуждения за праздничным столом перспектив развода. Два других парня заканчивали ночь в комиссариате: мужчина, налитый под завязку красным вином, который желал во что бы то ни стало выйти через окно четвертого этажа, чтобы улететь с порывом ветра, и булочник, накачавшийся ромом и решивший убить соседей по этажу за нарушения тишины. Оба практически не оказали сопротивления и сейчас спали в камере в комиссариате.

Третьего мужчину отличал специфический английский шик и запах хорошего виски. Его подобрали, когда он с удобством возлежал поперек тротуара – руки под головой, очки и карта города лежали с одной стороны, обувь аккуратно стояла с другой. Его поместили в камеру к двум остальным, чтобы проспался и протрезвел, но он упрямо оставался стоять с двух часов и требовал вешалку, чтобы повесить костюм. Камеру вымыли из шланга, и на бетонных скамьях, на полу, стенах, облицованных белой плиткой, струилась вода. Гигиеническая и вынужденная процедура, которую лейтенант Брюс, жесткая деловая женщина, равнодушно проделала в девять часов. Идя со своим кофе, Адамберг увидел, что мужчина, накаченный красном вином, проснулся. Комиссар протянул ему между прутьев бумажный стаканчик.

– Выпейте.

Мужчина кивнул, сделал глоток и шумно откашлялся.

– Похоже, я хотел выйти через окно? – спросил он.

Адамберг подтвердил.

– И похоже, это не был цокольный этаж в Исудёне?

– В Париже, четвертый этаж.

– Да, они так и говорили. И это может быть правдой. Я спрашиваю себя, что они добавляют к вину. Ты знаешь, что они добавляют к вину?

– В вино.

– Да? Это уже немало, заметьте.

– Пейте, – повторил Адамберг.

– Я желал бы вешалку, комиссар, – вмешался шикарный человек, от которого пахло виски.

Это был большой и красивый мужчина приблизительно сорока лет с римским профилем, седыми висками, элегантный и неустойчивый, величественный и суетливый.

– Есть крючок на стене, – сказал Адамберг.

– Он деформирует воротник.

– Это смертельно?

– Не смертельно, но деформирует воротник.

– Ложитесь, – посоветовал Адамберг. – Поспите. Угомонитесь. Дайте нам покой с вашей вешалкой.

– Скамьи мокрые.

– Именно поэтому я вам рекомендую постелить пиджак.

– Это испортит ткань.

– Видели мой? Он изношен. Но я в нем уже двадцать лет.

– Я видел. Но вы – полицейский, я – нет.

– Светский танцор? – спросил Адамберг после молчания. – Преподаватель грамматики?

– Я – эстет, который смягчает и исправляет недостатки этого мира. Я выявляю кривые и обратные кривые архитектуры нашего мироздания, как на земле, так и на небе.

– Я сказал бы, что вы, главным образом, пьяны.

– Я желал бы вешалку.

– Вешалки нет.

Деньо присоединился к Адамбергу перед кофейным автоматом.

– Похоже, на сегодняшнюю ночь всё, – сказал он. – Не так уж суматошно, учитывая обстоятельства.

– Все успокоится только дня через три или четыре, – ответил Адамберг. – В Рождественскую ночь нет никого, чтобы замечать трупы, понимаешь? Они появятся позже. Нужно, чтобы все протрезвели. Это требует некоторого времени. Те, кто ошибся окном, те, кто ошибся дверью, постелью, улицей, женщиной, те, кто ищут свои пиджаки, своих мужей, свои вешалки, своих бегемотов. Нужно немного подождать.

Мощная река, еще более полноводная после осенних дождей, носила в своих объятьях крупное тело женщины всю ночь с 24 на 25 декабря, вновь подхватила его вечером 26 и оставила на заре 27-го под узким мостом Архиепархии у левого берега.

Адамберг принял вызов утром, почти в девять. День только начинался.

Комиссар сжимал в руках телефонную трубку. Он стеснялся звонить лейтенанту Данглару. Данглар по утрам был недееспособен и чувствителен к насилию. Адамберг осторожно положил трубку. Он щадил Данглара. Вид плавающего тела был, разумеется, неприятен. Женщина должна была умереть более двух дней тому назад – в Рождественскую ночь. В этом он был почти уверен.

Адамберг взял с собой Деньо. В конце концов, именно с ним он начал дежурство.

– Что я тебе говорил? – заметил Адамберг, держа руки на руле. – Надо было ждать.

– Ничто не указывает, что она умерла 24-го.

– Да нет же, Деньо. Все именно так: Рождество, ярмарка желаний. Запреты рвутся, барьеры падают. Некоторые желают бегемота, другие оплачивают женскую шкуру.

Деньо пожал плечами.

– Да, – спокойно повторил Адамберг. – Увидишь!

Он поставил машину на тротуаре, поднял красно-белые пластиковые ленты, которые преграждали доступ к набережной Монтебелло, и спустился по ступеням к реке. Деньо осторожно следовал за ним по грязной лестнице. Деньо был помешан на чистоте, безумно боялся микробов и все четыре года, как он стал полицейским, старался, чтобы никто этого не заметил. Он натянул перчатки и надвинул на нос шарф. Воздух был влажный, дул холодный ветер. Перед ним шел Адамберг – с голыми ладонями, без шляпы, куртка распахнута и воротник расстегнут, – он шагал спокойно и уверенно. Этот мужик никогда не мерзнет, совсем как Пер Ноэль [2]2
  Французский Дед Мороз.


[Закрыть].

Адамберг остановился около тела, потирая руки. Два агента, судебный эксперт, парни из лаборатории. Деньо узнал Вашера, бесстрашного фотографа, который зарывался в самую глубину этого ужаса объективом своего фотоаппарата не моргнув глазом. Именно его часто вызывали в тяжелых случаях, и он стал символом чего-то гадкого. Деньо остался позади с наветренной стороны, нос закутан в шарф.

– Я бы сказал, два или три дня, – произнес судебный эксперт. – Это дает нам время смерти в ночь с 24 на 25.

Адамберг бросил быстрый взгляд на Деньо. Деньо понимающе кивнул в ответ. Да, верно, Рождественская ночь – ночь зверей. Адамберг такой. Он знает все, он предупрежден. Ему этого достаточно, – как-то говаривал Данглар, потягивая пиво.

– Я дам тебе официальный отчет завтра, – продолжал врач.

– А на твой взгляд?

– Банальное самоубийство.

– Ты не знаешь.

– Женщину?

– Нет. Я про то, что это не банальное самоубийство.

Эксперт пожал плечами.

– Она умерла потому, что утонула, – продолжал он. – Я приведу тебе доказательства.

– Возраст?

– Пятьдесят, шестьдесят. Она бросилась с моста. Ушибы, она без сомнения столкнулась с опорой моста. Хочу сказать, что она не бросилась с берега. Она приплыла откуда-то с верховьев, ее принесла река.

– Можно ее переместить? – спросил Адамберг у парней из лаборатории.

– Мы закончили. Можете переворачивать.

Адамберг надел перчатки и с помощью одного из техников перевернул тело. Невольная гримаса отвращения появилась на его лице.

Оба мужчины молча рылись в одежде. На женщине было обычное голубое платье под шубой. В карманах ключи, портмоне, никаких бумаг. Без обручального кольца, блестящих драгоценностей, но золотые наручные часы.

– Это не вечернее платье, – сказал Деньо. – Может, это было не 24-го?

– 24-го, – упорно повторил Адамберг.

– Недостает одной туфли.

– Я вижу, старина.

– Она в воде.

– Мы прочешем драгами сектор. Деньо, ты пройдешь вверх по реке, осматривая правый берег. Вызови Данглара, чтобы он помог тебе на левом берегу. Я беру на себя мосты. Она могла упасть с моста Толбиак, с Национального моста или дальше еще, в Шарантоне. Ищем сумочку, ищем документы, ищем, кто это такая. И ищем туфельку, как для Золушки.

– Для Золушки было наоборот, – скромно заметил Деньо. – Там как раз была туфелька, а искали женщину.

– Ладно, допустим, – сказал Адамберг.

Деньо был не только добродетельным, но и добросовестным. Он не допускал неточностей, в то время как Адамберг ими жил.

– Туфелька могла упасть и остаться выше по течению, – заметил Деньо.

– Мы не собираемся обшаривать дно Сены до самого истока в Мон-Жербье-де-Жон, – сказал Адамберг. Ищем только под этим мостом.

Врач закрыл свой чемоданчик, тело уложили на носилки, поместив в пластиковый чехол. Адамберг удалился, медленно диктуя распоряжения по мобильнику. Затем он спрятал телефон в пиджак, натолкнулся при этом на бегемота сестры и поднял глаза к мосту.

– Работенка обещает быть трудной, будьте к этому готовы, – сказал он Деньо. – Очень трудной. Возможно, мы ничего не найдем.

– Я не понимаю.

– Убийство, – объяснил Адамберг, разводя руки. Это чистое четкое убийство. Работенка потруднее, чем камни дробить.

– Убийство?

– Но ведь туфелька, Деньо, черт побери.

– Говорят, она в Сене.

– Это ты так говоришь, – заметил Адамберг, качая головой. – Тело распухло, и вторая туфелька намертво держится на ноге. Та, которую мы ищем, не в Сене. Она упала, когда убийца переваливал труп, убийца ее и взял.

– Никаких доказательств, – тихо пробормотал Деньо.

– Нет, никаких доказательств. Жаль, что эта другая туфелька не захотела ничего нам рассказать. Ты представляешь, Деньо, как информативна обувь? Что можно узнать по ней о людях? Да почти все, в сущности. Возможно, что наши мысли находят отражение в обуви.

Жан-Батист Адамберг медленно осматривал пятый мост, мост Берси, когда ему позвонили из службы розыска пропавших без вести. Он укрылся за парапетом и заткнул второе ухо пальцем.

– Говорите громче, старина!

– Анни Рошель, – кричал полицейский. – Об исчезновении заявили сегодня утром в восемь тридцать.

– Кто заявил?

– Ее соседка, подруга. Она должна была прийти к ней вчера вечером, чтобы проводить Рождество. Она не пришла. Описание подходит.

Тремя часами позже, Адамберг присоединился к Деньо и Данглару в кафе на улицы Вуйе, расположенному напротив дома покойной. Женщину опознали. Анни Рошель, пятьдесят шесть лет, не замужем, родилась в Лилле.

– Что еще нам известно?

– Она росла около Лилля в маленькой деревне. В двадцать лет приехала в Париж работать горничной. Десять лет тому назад ее брат забрал ее оттуда и купил ей Отель-де-ля-Гард, недалеко отсюда – тридцать две комнаты. У брата есть деньги.

– Он живет в Париже?

– Да. Других родственников у нее нет.

– Сумка? Туфелька?

– Ничего.

– В данный момент, – сказал Данглар, – туфелька должна доплыть до Руана.

Адамберг молча покачал головой.

– Раз уж об этом зашла речь, – неуверенно вмешался Деньо, – Сена не берет начало в Мон-Жербье-де-Жон.

Адамберг озадаченно посмотрел на лейтенанта.

– А что берет начало в Мон-Жербье-де-Жон?

– Луара, – робко сказал Деньо.

– Это правда, Данглар? Луара?

Данглар кивнул.

– Сена, – почти неслышно продолжал Деньо, – начинается на плато Лангр.

– Никогда о таком не слышал. А вы знали про это плато Лангр, Данглар?

– Да, – подтвердил Данглар.

Адамберг задумчиво покачал головой.

– Во всяком случае, – заявил он, – жертва прибыла ни с плато Лангр ни с Мон-Жербье-де-Жон. Она прибыла с улицы Вуйе. Заканчивайте ваше пиво, Данглар, и мы поднимемся к ней.

– За нами, – сказал Данглар, оттопырив большой палец, ее брат. Он возвращается из морга.

– Потрясен?

– Да, кажется.

– Часто ли они виделись с ней?

– Один-два раза в неделю.

– Расскажите мне о нем.

Данглар порылся во внутреннем кармане пиджака и достал карточку.

– Его зовут Жермен Рошель, он вырос в той же деревне около Лилля. Ему шестьдесят три года, одинок. Как и сестра, скажем, но он все-таки мужчина. Но он преуспел. Импорт-экспорт консервированных овощей, большой завод в Лилле, крупное состояние, обосновался в Швейцарии и вернулся десять лет тому назад. Он продал дело, реализовал собственность, ушел на покой и живет на ренту в Париже.

– На широкую ногу?

– Весьма. Возвратившись во Францию, он купил этот отель для сестры.

– Почему не раньше?

– Она жила с парнем, которого он ненавидел. Подлец, по его словам. Они не виделись в течение двадцати лет – до тех пор, пока она не бросила того парня.

– Его имя?

– Ги Вердийон. Он был администратором в отеле, где работала Анни.

– Что она делала вечером 24-го?

– Поужинала с братом в большом ресторане на улице Опера. У нас есть свидетели – водители грузовиков. Он проводил ее и оставил на углу ее улицы около полуночи.

Адамберг взглянул на брата. Неповоротливый мужчина с короткими руками и в крупном сером пальто обхватил руками лысую голову.

Осмотр квартиры Анни Рошель начался в пять часов и шел медленно и рутинно. «Ищем сумочку», – сказал Адамберг. Он снял со стены гостиной большую рамку, составленную из мозаики детских фотографий. Школа, причастие, дни рождения, родители, первая машина, купание в море. Жермен Рошель, тяжело опустившийся на бархатный стул, смотрел на все это. Адамберг поставил рамку на пол.

– Это не из праздного любопытства, – сказал он. – Мне нужно составлять представление обо всех.

– Там не какие-то «все», – ответил Рошель. – Это мои родители.

Полицейские покинули здание через час – без сумочки. Адамберг держал подмышкой рамку с детскими фотографиями. Рошель, ссутулившись, последовал за ними.

– Для чего это? – спросил Данглар, движением подбородка указывая на рамку.

– Не знаю, – ответил Адамберг. – Мне она понравилась. Я увожу Рошеля для составления протокола. Идите в отель, опросите весь персонал и, главное, найдите мне эту пропавшую сумочку.

Данглар вернулся в комиссариат вечером, записав свидетельские показания одиннадцати служащих Отель-де-ля-Гард. Деньо прибыл к двадцати часам. Ни на каком мосту, ни на каком берегу туфельки не обнаружилось.

– Она у убийцы, – сказал Адамберг.

– Кто? – спросил Данглар.

– Туфелька.

Данглар покачал головой и сел, уронив свои мягкие плечи.

– Эта женщина убила себя, – заявил он. – Служащие подтвердили свидетельство брата: Анни Рошель шла по наклонной. С начала осени – меланхолия, молчание, резкость, бессонница и внезапные перемены настроения.

– Если бы это было так, сейчас все были бы в Сене. Обувь у убийцы. И сумочка тоже.

Данглар подточил карандаш, разбросав несколько деревянных стружек.

– Управляющая сказала, что Анни Рошель хотела вернуться в сельскую местность своего детства – около Лилля. Разве это не знак? Она хотела вновь увидеть…

Данглар прервался и взглянул на записи.

– …«маленький черный дом, где она росла с братом». Разве это не причина, по которой хочется броситься в воду? Маленький черный дом на севере?

Данглар вновь положил листки на стол и открыл пиво.

– Она прыгнула со своей сумочкой, – сказал он. – Сумочкой и туфелькой. В настоящее время они уже миновали Руан. Они плывут к Гавру.

– Не бросаются в воду с сумочкой, Данглар. Оставляют след о себе. Письмо на столе, сумочку на мосту, следы своего существования. И эта пропавшая сумочка – не мелочь. Убийца сохранил ее.

– Почему?

– Чтобы в ней порыться. Уничтожить документы, избежать неприятностей.

– Я хотел бы получить вешалку, – неожиданно раздался печальный и простуженный голос.

Данглар внезапно повернулся к камере.

– Он вернулся, этот парень?

– Да, – со вздохом произнес Адамберг. – В одиннадцать часов его обнаружили за рулем машины полумертвым. Он пожелал сделать маленькую передышку между двумя вечеринками. Он хочет вешалку.

– Опять этот помятый воротник?

– Опять.

Адамберг медленно направился к камере.

– Я забыл ваше имя.

– Шарль. Шарль Санкур.

– Шарль. Вы же не держитесь на ногах. Ложитесь. Поспите.

– Сначала вешалку.

– Шарль. У меня на шее убийство. Убийство в Рождество, в первобытную ночь. Очень неприятная вещь, гораздо неприятнее, чем помятый воротник пиджака. Дайте же мне покой. Спите. Закройте рот.

Шарль бросил на комиссара тяжелый взгляд римского императора, разочарованного своей преторианской гвардией.

– У вас, однако, глаза человека который видит, что мелочь оказывается важной для большого дела. Между смешным и великим расстояние тоньше ногтя.

– Спите, Шарль.

Адамберг вернулся за стол, где Данглар делал пометки на дневных допросах.

– Она умела плавать? – спросил комиссар.

– Это не имеет значения, – ответил Данглар. – Сена такая холодная, что не спастись. Ее шуба, во всяком случае, была достаточна, чтобы утянуть ее на дно.

– Справедливо.

– Она убила себя. На Рождество все убивают себя, и лишь некоторым удается этого избежать.

Адамберг взял блокнот и некоторое время неразборчиво писал.

– Когда мы хотим очутиться в Сене, Данглар, мы не бросаемся над опорой. Мы бросаемся в воду между двумя опорами. Она не прыгала, никогда.

Данглар прикусил губу. Он забыл про ушибы. Он представил себя ночью, на парапете, над рекой.

Конечно же, он бросился бы между опорами. Он посмотрел на Адамберга и согласно кивнул.

– Убийца ее знал, – продолжал комиссар. – Это мужчина. Нужна сила, чтобы убить и перекинуть через парапет такую грузную женщину, как Анни. Когда он ее бросал, туфелька осталась в его руке. Он сунул ее в сумочку и ушел.

– Почему он не бросил туфельку в воду?

– А-а.

Адамберг нарисовал карандашом еще что-то.

– Потому что обувь была повреждена во время борьбы, – сказал он мягко. – На ней эти следы, возможно, остались. Убийца не хотел рисковать.

Данглар с напряженной шеей допил свое пиво из горлышка.

– Эта женщина никому не мешала, – сказал он, отодвигая бутылку. – Всем заправлял брат. В отеле ее не любили, но не ненавидели.

– У нее были деньги.

– Именно к брату возвращались эти деньги. И у него их в двадцать раз больше, чем у Анни.

Адамберг вздохнул, взял рамку с фотографиями, которая стояла на полу, и стал ее молча рассматривать.

– Я хочу помочиться, – сказал серьезный мужской голос из камеры.

– Там есть дыра в полу, – сказал Данглар. – За небольшой стенкой.

– Я не хочу мочиться в дыру, – заявил Шарль Санкур. – Я хочу мочиться в туалете. И, если возможно, я хотел бы, чтобы мне дали вешалку.

Данглар встал, напрягшись, но Адамберг взглядом остановил его. Он положил рамку на стол и пошел открывать дверь камеры.

– Сопроводите его, Данглар, – сказал он.

Мужчина вышел из камеры и величественными, но нетвердыми шагами последовал за Дангларом, высоко держа голову. Адамберг пошел за тремя стаканчиками кофе, с которыми через некоторое время медленно вернулся. С порога кабинета он увидел Шарля, который ждал его, расположившись на стуле его помощника и потягиваясь.

Адамберг поставил кофе и перевернул рамку фотографиями вниз.

– Где Данглар? – спросил он.

– Освобождается от пива, – ответил Шарль.

Одной рукой Адамберг подтолкнул мужчину к камере, защелкнул замок и протянул кофе.

– Долго я тут еще пробуду? – спросил Шарль.

– До вытрезвления.

– Я могу протрезветь и в другом месте.

– Не за рулем. Такие дела.

– Тогда, я охотно взял бы вешалку.

– Дерьмо!

– Знаю. У вас на руках убийство. Тем хуже, я буду спать стоя, как лошадь.

И Шарль закрыл глаза, прямо как статуя.

Адамберг внимательно изучал протоколы допросов. Данглар заснул.

После часа таких занятий комиссар потряс своего помощника.

– Любовник? – спросил он. – Вам говорили о любовнике?

– Нет. Никого, кроме этого Ги – администратора, который исчез.

– Надо его найти.

– Его больше нет во Франции. Могут пройти месяцы, пока его найдут.

– Завтра повторно вызовем брата. Он может нам рассказать о нем.

– Он это уже сделал.

– То, о чем не говорил. Я уверен, Данглар, у этого типа, как говорится, весь зад во лжи.

– Браво! – внезапно произнес Шарль.

Адамберг повернул голову к камере. Оттуда, стоя и скрестив руки на груди, на него смотрел Шарль.

– Все еще не спишь? Со всем тем, что загрузил в себя?

– Вопрос профессии, терпения, – каждому свое.

– Он просто такой, – внезапно сказал Данглар, – пьян или не пьян. Я больше не поведу этого щеголя.

– Браво за что? – спросил Адамберг.

– Брат лжет, – ответил Шарль.

Адамберг положил руку на плечо Данглару, чтобы заставить его сесть, и подошел к камере.

– Сначала вешалку, – заявил Шарль, требовательно протягивая руку через решетку. – А затем – правда.