Текст книги "Течет Сена (ЛП)"

Автор книги: Фред Варгас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Фред Варгас
Течет Сена

Спасение и свобода

Расположившись на общественной скамье перед комиссариатом 5-ого парижского округа, старый Васко плевался оливковыми косточками. Пять очков за попадание в фонарный столб. Он ждал появления высокого светловолосого полицейского с рыхлым телом, который каждое утро выходил полдесятого и с угрюмым видом садился на скамью. В данный момент старик, профессиональный портной, был действительно на мели. Кроме того, как он заявлял на каждом шагу, век виртуозов иглы закончился. По крайней мере, агонизировал.

Косточка пролетела в двух сантиметрах от металлического столба. Васко вздохнул и сделал еще несколько глотков из горлышка литровой бутылки пива. Июль стоял жаркий, и с девяти часов он уже испытывал жажду, а тут еще оливки.

Уже более трех недель, как старый Васко облюбовал эту скамейку: каждое утро за исключением воскресенья; он уже дошел до того, что стал узнавать немало сотрудников в этом комиссариате. Это было неплохое развлечение, намного лучше, чем он рассчитывал, и поразительно, как эти люди суетились. А ради чего, спрашивается? Как бы то ни было, с утра до вечера они мельтешили, каждый по-своему. За исключением маленького смуглого комиссара, который всегда ходил очень медленно, как если бы двигался под водой. Он выходил несколько раз на дню. Старый Васко говорил ему пару слов и смотрел, как тот удаляется вдоль улицы, чуть покачиваясь, руки в карманах помятых брюк. Такие типы не гладят свою одежду.

Большой светловолосый полицейский спустился по ступеням подъезда около десяти часов, потирая пальцем лоб. Он или набегался за утро, или у него болит голова, или комиссариату досталось крупное дело. Такое могло заставить их пошевеливаться. Васко знаками показал ему на свою погасшую сигарету. Но лейтенант Адриан Данглар, казалось, не торопился подойти, чтобы дать прикурить. Он пристально рассматривал стоящую около скамьи большую деревянную вешалку, на которой висел грязный пиджак.

– Тебя эта штука беспокоит, брат? – спросил старый Васко, показывая на вешалку.

– Что за дерьмо ты тут поставил на улице? – воскликнул Данглар, приближаясь.

– К твоему сведению, это дерьмо называется лакеем и служит, чтобы вешать костюм. Тебя в полиции этому не учили? Видишь, на эту планку ты вешаешь брюки, а сюда аккуратно помещаешь пиджак.

– И ты собираешься оставить это тут на тротуаре?

– Нет, месье. Я нашел его вчера на свалке на улице Гран-Шомьер. Вечером я унесу его к себе, а утром принесу снова. И так далее.

– И так далее? – воскликнул Данглар. – Но для чего, Боже мой!?

– Чтобы вешать костюм. Или просто беседовать.

– Но так ли необходимо развешивать все это посреди улицы?

Данглар бросил взгляд на старый поношенный пиджак.

– А что делать? – возразил старик. – Я на мели. Этот пиджак пошит одним из лучших портных Лондона. Хочешь увидеть этикетку?

– Ты мне ее уже показывал, эту этикетку.

– Один из лучших портных, я тебе говорю. Из хорошей ткани, а погляди на подкладку, которую я вшил. Позавидуешь моему английскому костюму. Потому что по тебе видно, что любишь хорошо одеваться. Ты – человек со вкусом.

– Ты не можешь оставить тут эту штуку. Это запрещено.

– Она же никому не мешает. Не начинай действовать как полицейский, не люблю, когда на меня давят.

Лейтенант, в свою очередь, не любил, когда его учат. И у него болела голова.

– Ты уберешь отсюда своего лакея! – твердо заявил он.

– Нет. Это мое добро. Мое достоинство. Нельзя забирать это у человека.

– Тебя заставят это сделать! – воскликнул Данглар, поворачиваясь к старику спиной.

Старик почесал голову и смотрел, как его собеседник уходит. В это утро на монетку можно не рассчитывать. Бросить лакея? Подобную находку? Об этом не может быть и речи. Пиджак действительно висит разглаженный. И, главным образом, эта штука составляет ему компанию. Это правда, что он с ума сходит от скуки, сидя каждый день на этой скамье. Светловолосый полицейский, кажется, просто не желает понимать подобные вещи.

Васко пожал плечами, достал из кармана книжку и начал читать. Бесполезно ждать прохода маленького смуглого комиссара. Он прибыл на рассвете, как обычно. Можно видеть, как его тень проходит перед окном кабинета. Этот много ходит, часто улыбается, охотно разговаривает, но, похоже, в карманах у него не так много деньжат.

Данглар вошел в кабинет комиссара Адамберга с двумя таблетками в руке. Адамберг знал, что тот ищет воду, и протянул ему бутылку не глядя. Между пальцами он держал листок бумаги и обмахивался им как веером. Данглар достаточно хорошо знал комиссара и по его лицу понял, что утром случилось что-то интересное. Но он не был в этом уверен. У них с Адамбергом были слишком разные понятия о том, что называть «интересным». Например, комиссар находил достаточно интересным сидеть и ничего не делать, в то время как на Данглара подобное навевало смертную скуку. Лейтенант бросил подозрительный взгляд на лист белой бумаги, который порхал в руках Адамберга. С привычной гримасой он проглотил таблетки и бесшумно закупорил бутылку. По правде говоря, он уже привык к этому человеку, хотя его раздражали манеры комиссара, совершенно не совместимые с собственными. Адамберг полагался на инстинкт и верил в силу человека, Данглар полагался на разум и верил в силу белого вина.

– Старикан со скамейки перешел все границы, – сообщил Данглар, ставя бутылку.

– «Васко да Гама»?

– Вот именно, «Васко да Гама».

– И какие границы он перешел?

– Мои.

– Ага. Это точнее.

– Он приволок большую вешалку, которую называет лакеем, и повесил на нее тряпку, которую называет пиджаком.

– Я видел.

– И он собирается сидеть рядом с этой штуковиной в общественном месте.

– Вы попросили его от нее избавиться?

– Да. Но он заявил, что это – его достоинство, и мы не можем отбирать его у человека.

– Естественно, – пробормотал комиссар.

Данглар только развел свои длинные руки и вернулся в комнату. Уже почти месяц этот старикан, который, помимо прочего, требовал, чтобы его называли Васко да Гама, как будто и без того он не стал бельмом на глазу, выбрал в качестве своей летней резиденции скамью напротив. Он там ел, спал, читал и наплевывал рядом целые кучи оливковых косточек и фисташковой скорлупы. И уже по меньшей мере месяц комиссар оберегал его, словно тот был из фарфора. Данглар неоднократно пробовал выдворить Васко, чей контроль он находил не то чтобы подозрительным, но утомительным, и каждый раз Адамберг увиливал, говоря, что следует подождать и старикан сам уйдет с этого места. На дворе стоял уже июль, а Васко да Гама не только оставался на месте, но и притащил лакея.

– Долго будем оберегать этого старика? – спросил Данглар.

– Он не наш, – ответил Адамберг поднимая палец. – Неужели он так вас раздражает?

– Он мне дорого обходится. И он меня раздражает тем, что целый день бездельничает, глазеет на улицу и собирает кучу мусора, которую рассовывает по карманам.

– Мне казалось, он что-то делает.

– Да. Он берет веточку, кладет ее в конверт и убирает в портфель. Вы называете это делать что-то?

– Это что-то, но я говорю не об этом. Я полагаю, что одновременно он делает что-то еще.

– И именно для этого вы позволяете ему там оставаться? Это вас интересует? Вы хотите это знать?

– Почему бы нет?

– Действительно ли нужно тратить на это лето и кучу времени.

– Почему бы нет?

Данглар вновь проиграл. Мысли Адамберга уже занимало что-то другое. Он играл листом белой бумаги.

– Тут одно дело, Данглар, надо разобраться.

Адамберг, дружелюбно улыбаясь, протянул ему кончиками пальцев лист. Бумага содержала только три строчки, составленные из маленьких вырезанных букв, тщательно и ровно приклеенных.

– Анонимное письмо? – спросил Данглар.

– Вот именно.

– У нас их куча.

– Это немного отличается: здесь никого не обвиняют. Прочитайте, Данглар, это вас развлечет, я знаю.

Данглар нахмурил брови и принялся читать.

4 июля

Месье Комиссар,

Возможно, у вас и смазливая морда, но в сущности вы – настоящий дурень. А что касается меня, я убил совершенно безнаказанно.

Спасение и свобода

X

Адамберг рассмеялся.

– Мило, не так ли? – спросил он.

– Это розыгрыш?

Адамберг перестал смеяться. Он раскачивался на стуле и мотал головой.

– У меня не создалось такого впечатления, – сказал он наконец. – Эта штука меня очень интересует.

– Потому что там сказано, что у вас смазливая морда, или потому, что настоящий дурень?

– Просто потому что здесь говорится обо мне. Вот есть убийца, если все это правда, и он что-то говорит. Убийца, который говорит. Который совершил тихое незаметное преступление, чем он очень гордится, но для которого оно бесполезно, если ему никто не аплодирует. Провокатор, эксгибиционист, неспособный не выставлять напоказ собственную грязь.

– Да, согласился Данглар. – Это банально.

– Но в этом и трудность, Данглар. Можно надеяться на другое письмо, но он так же может и остановиться, решив, что хватит выносить грязь на всеобщее обозрение и будучи слишком осторожным, чтобы продолжать. Делать нечего. Решение за ним. Это неприятно.

– Можем спровоцировать его. Через печать?

– Данглар, вы никогда не можете ждать.

– Никогда.

– Это недостаток. Ответить – значило бы уничтожить наши шансы на получение другого письма. Именно обман движет нашим миром.

Адамберг встал и посмотрел в окно. Он глядел на улицу и Васко внизу, который рылся в матерчатой сумке.

– Васко нашел какое-то сокровище и прячет его, – тихо заметил он. – Спущусь-ка я на минутку, Данглар. Я вернусь. Снесите письмо в лабораторию и скажите им, что я держал его за верхнюю часть.

Адамберг не мог оставаться в помещении весь день. Ему нужно было двигаться, смотреть, наблюдать. Это помогало ему думать. Ставить перед собой задачу и решать ее в лоб он уже давно отказался. Его действия предшествовали мыслям и никогда наоборот. Так и с этим старым Васко да Гама. Его радовало, что тот все еще остается на своей скамье, но он не мог бы сказать почему. Он там был – вот и все. А поскольку он там был, для этого должна была существовать веская причина. Однажды он узнает, какая, оставалось лишь ждать, что она проявится в свое время. Однажды, шагая куда-нибудь, он узнает почему.

Как, например, с этим письмом. Данглар прав – это просто одно из многих анонимных писем. Но ему оно казалось странным и немного тревожным. Его не беспокоило, что его обзывают дураком, да и не удивляло – нет, он часто сам называл себя так. Например, когда склонялся за компьютером или когда возвращался после двух часов ходьбы, неспособный сказать, о чем он думал. Или когда не мог сказать, идет ли буква G до или после K, без необходимости тихо проговорить про себя весь алфавит. Но что об этом может знать убийца? Очевидно, ничего. Необходимо, чтобы пришли другие письма. Эта проделка – не шутка. Но он не смог бы сказать, почему. Убийство, совершенное где-то и о котором никто не знает. В настоящее время убийца высунулся, сочетая осторожность и хвастовство. Похоже на то. Одновременно у Адамберга возникло неясное ощущение, что он угодил в ловушку. Когда после прогулки он вернулся к комиссариату, то повторил, что нужно повысить внимание и что начинается нечто гадкое. «Постоянная осторожность, – пробормотал он. G идет раньше K».

– Разговариваешь сам с собой?

На него с улыбкой смотрел Васко да Гама. Старик, который впрочем был не очень стар, самое большее – семьдесят, с красивой худощавой головой на плечах под густыми, довольно длинными волосами, тронутыми сединой. Свисающие усы скрывали губы, но большой нос, влажные глаза, высокий лоб, хаотичные речи и книга стихов, небрежно положенная на скамье, делали его немного похожим на карикатуру сбежавшегося Мыслителя. Под рубашкой торчали острые лопатки. Адамберг не считал, что все это маскарад, в это утро он предпочитал быть настороже во всем.

– Да, я говорю сам с собой, – сказал Адамберг, садясь на скамью. – Даю себе небольшие советы.

– Хочешь оливку? Пять очков, если попадешь.

– Нет, спасибо.

– Хочешь печенье?

Васко тряхнул перед собой картонную коробку.

– Не голоден? Это хорошие галеты, ты же знаешь. Я купил их для тебя.

– Они не настоящие.

– Не настоящие, но что плохого о них поговорить.

– Что ты здесь делаешь?

– Сижу. Нет глупых занятий.

– Почему ты садишься здесь?

– Потому что здесь скамья. Здесь или в другом месте…

Адамберг вздохнул.

– Тебе нравится сидеть напротив комиссариата? – спросил он.

– Там перемены. Там движение. А затем, как везде, привязанность. Я привязываюсь очень быстро. Однажды я привязался к креветке. К кролику тоже, но креветка, ты представляешь? Через день я менял ей воду в тазу. Приходилось тратить соль, поверь мне. Итак, она была довольна в своем тазу. Именно здесь действительно убеждаешься, что креветки и люди – это близкие существа. Твой светловолосый коллега, тот, у которого нет плеч, набросился на меня этим утром. Не из-за креветки, которая уже умерла, а из-за этого лакея. Блондин напорист, но я его очень люблю, а кроме того, он щедр. Он задает бесконечные вопросы, он волнуется, и это создает шум волн, я узнаю эти звуки. Ты, с другой стороны, создаешь шум ветра. Это видно по твоей походке, ты следуешь за своим дыханием. Я бы трижды подумал, прежде чем попытаться тебя в чем-нибудь переубедить. Слушай, взгляни на спичечный коробок, который я раскрасил. Здорово, не так ли?

Васко, верный одному из своих главных пристрастий, тщательно опустошал свои карманы и раскладывал содержимое на скамье и на тротуаре, как если бы он видел все это впервые. А карманы, крайне многочисленные, содержали неисчерпаемые запасы предметов, которые было трудно определить. Адамберг взглянул на маленький помятый и раскрашенный картонный коробок.

– Откуда ты знаешь эти вещи о Дангларе или обо мне? – спросил он.

– А так. Я – поэт, всё со мной говорит. Не зря же меня назвали Васко. Путешествия происходят там, – добавил он указывая на свою голову.

– Ты уже об этом говорил.

– Это забавное путешествие. Представь на секунду большую грязную лужу с водой на тротуаре. Представил?

– Очень хорошо.

– Отлично. Приближается твой светловолосый друг, видит лужу. Он останавливается, он рассматривает ее и он ее огибает, идет заниматься своими делами. Ты, вообще не видишь этой лужи, но ты проходишь мимо нее по наитию. Это совершенно другое восприятие мира. Понимаешь? Это как с волшебством. Блондин не верит в магию. Совершенно. Видишь эту маленькую голову на фотографии? Не повреди, это мой отец. А там – ты будешь поражен – моя мать. Я похож на нее, правда? Я сделал ей маленькую позолоченную рамку. А это фотография неизвестного, которую я нашел на земле. Не спрашивай у меня, кто это. А это Валантен. Мой отец спас мою бабушку от турок, так далеко. Маленькая веточка дерева. Слушай, иду я вчера, а эта маленькая веточка падает мне на волосы. Осторожно, не сломай. А вот желтая складная пепельница. Ее дала мне девушка в кафе, и я больше никогда не видел этой девушки. А вот еще маленькие ножницы, просто не знаю, как они ко мне попали.

– Могу я их взять?

– Ах нет! Не ножницы! Слишком полезные. Возьми пепельницу, если хочешь. Или вот, держи, наручные часы.

– Спасибо, я не ношу часов.

– Однако! Ну и дуралей.

– Да. Мне об этом уже сказали этим утром.

– В самом деле? В газетах говорят противоположное.

– Ты знаешь много вещей, Васко. Действительно.

– Черт возьми. Я редактирую собственную газету и даже продаю ее. Приходится читать и другие, чтобы быть в курсе. Два месяца тому назад о тебе писали – с фотографией и всеми атрибутами. Тебя уважают. Правда. Я, если бы меня уважали, шил бы шелковые костюмы, лучшие, чем в Лондоне.

– Ты действительно портной?

– Да, портной. Но клиент редок, профессия агонизирует. Хочешь, прочитаю эту статью о тебе? Или ты о ней знаешь? Она у меня в кармане.

– Ты считаешь нормальным носить с собой статью, которая касается меня?

– Это не из-за тебя. Из-за бедного парня, которого бросили в Сену, нищего с моста Анри IV, которого называли «Десяткой бубен». Друг. Честное слово, я и не знал твоего имени прежде, чем прочел статью. Ты поймал его убийцу за три недели. Ловко, не так ли?

– Не знаю.

– Да, они считают тебя ловким. Что бы там ни было, у тебя талант на эти штуки. У меня вот есть талант к поэзии, каждому свой крест. Уверяю, у меня есть талант к поэзии, я пишу для своей газеты. Только, чтобы писать стихи, надо есть, ты это знаешь. А сейчас я на мели.

Адамберг дал Васко все монеты, которые были в кармане.

– Возвращаешься на работу?

– Да.

– На всякий случай, знай, что перед дверью твоего комиссариата – отвратительная лужа. Берегись. Большой блондин ее хорошо пометил.

Адамберг поблагодарил его и медленно пересек улицу.

В течение двух следующих недель никаких анонимных писем в комиссариат не приходило. Жан-Батист Адамберг, который начал караулить время доставки корреспонденции с рвением, на него не похожим, прошел через все фазы обманутой любви, надежды и размышлений. Он был уже на последнем этапе, то есть бунта и презрения, и отныне старался выглядеть равнодушным, когда в бюро доставляли пакет писем.

Сообщение из лаборатории оказалось разочаровывающим. Ни бумага, ни конверт, ни клей не выявили ничего любопытного. Буквы были вырезаны ножницами маленького формата, но не бритвой. Никаких следов пальцев. Никаких орфографических ошибок. Буквы, вероятно, вырезались из местной ежедневной газеты «Голос центра». Это ни к чему не вело, так как конверт был опущен в Париже, а эту газету можно найти на всех вокзалах. Можно было предположить, что автор – человек образованный и аккуратный. Эти крохи информации не вели никуда, Адамберг выучил их наизусть.

Мечтательная беззаботность комиссара редко нарушалась бурлением уголовных дел. Он спокойно занимался документами в ожидании развязки. Если необходимо, он мог ждать недели или месяцы, прежде чем устремиться к цели, что сильно раздражало Данглара. Он мог целиться спокойно. В течение года в армии он стал снайпером, и его начальники таскали его с турнира на турнир, как идиота. Он провел год, стреляя в нарисованные квадратики. Его никогда не учили целиться. Он никогда не тренировался. Когда наступал момент, он медленно упирал оружие в плечо, целился и стрелял. Хорошее дело – он убивал лишь картонку. Он стремился действовать подобным образом и со своими расследованиями, держаться подальше от форсированных маршей, а затем, в последний момент, прицелиться. Он считал, что ощутит момент, когда убийца пересечет его территорию, что существует тот или иной способ это узнать, и тогда он начнет действовать. Данглар утверждал, что это глупости.

Адамберг был с ним совершенно не согласен и внимательно следил за своей территорией, позволяя взгляду плыть как сеть под волнами. Но на этот раз все шло несколько по-иному. Он плыл не так хорошо. Не было ни расследования, ни преступления. И ради простого письма, в котором его обозвали дурнем, он расстроился и занервничал. Именно по этой причине, считал он, этот тип с самого начала получил преимущество.

Напротив, отсутствие писем ничуть не возбудило в Дангларе ни малейшего интереса к приходу курьера. А вот присутствие Васко да Гама, всегда располагавшегося на своей скамье, с каждым днем раздражало его все больше. Каждый вечер Васко уносил лакея, на котором в настоящее время помимо старого пиджака висели почти в пару ему брюки.

Прибытие Васко вчера утром с торшером просто уничтожило Данглара. Этот торшер высотой с человека имел покрытую ржавчиной стойку и темно-зеленый металлический абажур. Из окна коридора Данглар видел, как Васко сделал ему знак рукой, разложил на скамье коробку с галетами и пакет с фисташками и поставил торшер напротив лакея, как будто для того, чтобы свет падал удобнее для чтения. Васко обращался со своим барахлом с нежностью, которой то не заслуживало. Он отступил на несколько шагов, чтобы оценить вид своего нового салона, разложил пластиковые пакеты на земле, поровней расставил какой-то мусор, который достал из карманов и скрупулезно просмотрел, и приготовился читать. Приклеившийся к стеклу Данглар разрывался между подавляемым желанием задержать старика за бродяжничество и нарушение общественного порядка и стремлением пойти и усесться рядом на скамью на солнышке и под этим торшером, который не работал. Он слышал как подошел Адамберг. Комиссар встал рядом и прижал лоб к стеклу.

– Он сказал, что приобрел кое-что из обстановки, – заметил Адамберг.

– Надо убрать отсюда этого старого сумасшедшего. Он меня раздражает. Я из-за него нервничаю.

– Не сейчас. Возможно, он не безумен.

– Уже говорили с ним? Вам не показалось, что он съехал с катушек?

– У каждого свой крест, как он утверждает. Когда он принес лакея?

– Сегодня будет шестнадцать дней.

– И потом пришло письмо.

Данглар посмотрел на него, не понимая.

– И что из этого?

– Ничего. Вижу, что вчера он принес торшер.

– И?

– А сегодня пришло письмо.

Данглар недоверчиво посмотрел на Адамберга и пожал плечами.

– Торшер не имеет ничего общего с письмом.

– Конечно, – согласился Адамберг. – Это просто совпадение, но мы не можем его игнорировать.

– Если постараться, можем.

– Ладно. Но прочтите письмо, Данглар.

Письмо и конверт уже были помещены в пластиковый пакет. Буквы оказались наклеены так же тщательно, как в предыдущем письме.

20 июля

Месье Комиссар,

Ждали новостей от меня? Да, конечно. Вот еще волосок, который я бросаю вам. Как полицейский, вы дурак. Вы не можете меня взять. Вы меня не беспокоите. Для меня вы уже проигравший.

Спасение и свобода

X

– Смесь грубости и чванства, – прокомментировал Данглар.

– Этому типу необходимо поговорить, вот он и продлевает вексель. Пишет маленькими буквами, которые необходимо приклеивать. Он терпелив и методичен. В конце буквы стоят так же ровно, как в начале. Без сомнения, он говорит правду. Он, должно быть, колебался, прежде чем написать снова, отпустить сцепление. Он должен был взвесить за и против, выбрать между риском и желанием. Конверт помялся, он находился в кармане. Либо этот тип размышляет прежде чем перейти к делу, либо он едет в Париж, чтобы опустить письмо. Оно ушло из другого почтового отделения. Он поменял почтовый ящик.

– Вы верите в преступление?

– Не знаю. Мне кажется, что да.

– Мы не знаем ни где, ни когда, ни кого.

– Я понимаю, Данглар. Мы не собираемся переворошить всю Францию. Мы беспомощны. Если только не придерживаться некой исходной точки.

– В письме?

– На улице. Исходная точка, которая смотрит на нас уже полтора месяца со скамьи напротив.

Данглар тяжело сел, опустив плечи.

– Нет, – выдохнул он.

– Именно так, старина. Так случилось, что этот тип оказался там. Обе вещи связаны.

– Это притянуто за уши, – грубо пробормотал Данглар. – С начала лета это – единственные значительные события. Но то, что они произошли, не значит, что они связаны. Черт возьми, нельзя же смешивать все!

Адамберг взял лист бумаги и стал рисовать стоя. С тех пор как комиссар занял эту должность, Данглар видел, как он что-то набрасывал на сотнях листков. Иногда случалось, что вечером Данглар находил один из них в корзине для бумаг. Адамберг составил целую серию древесных листьев и перешел на фрагменты лиц и рук.

– Возьмите, – сказал Адамберг, протягивая листок Данглару, – я написал ваш портрет. Я ухожу. Вернусь.

Конечно, он вернется. Зачем постоянно повторять это? Без сомнения, рассуждал Данглар, потому что он опасается, что однажды не захочет возвращаться и направится прямо в горы.

Данглар услышал как дверь комиссариата тихо закрылась, и увидел, как Адамберг вышел на улицу, неряшливо одетый, руки в карманах. Впервые Адамберг сделал его портрет. Он бросил осторожный взгляд на рисунок – одним глазком, – затем второй, более уверенный. Казалось, этот портрет призван был примирить его с самим собой, и это взволновало его. Данглар легко начинал нервничать. Он решил, что чтобы побороть эту слабость, нужен бокал белого вина. В действительности именно постоянное волнение заставляло его опрокидывать бокал за бокалом. До полудня Данглар был больше неработоспособен.

В течение недели прибыли три новых письма, опущенных в различных кварталах Парижа. Адамберг был настолько доволен, что часто насвистывал, не делал замечаний Данглару относительно белого вина по утрам, и рисовал больше обычного. На стене были приколоты пять писем в пластмассовых пакетиках. Он не мог с ними расстаться. Данглар сказал комиссару, что тот отравлен убийцей, и Адамберг промолчал. Он периодически вставал, останавливался перед стеной и перечитывал письма. Данглар смотрел на него.

23 июля

Месье Комиссар,

Очевидно, вы никуда не пришли. Вы напрасно читаете и перечитываете их, вы знаете, что у вас нет никаких шансов. Ваше смятение меня радует. Я думаю о новом преступлении. Полицейские – такие дураки. Я совершу его в свое время, не вдаваясь в тонкости. Что скажете на это? Возможно, я вас предупрежу.

Спасение и свобода

X

– Витиеватый стиль, – пробормотал Адамберг. – Тяжелый, тягостный. Почему, вот вопрос.

Его взгляд переместился на следующее.

26 июля

Месье Комиссар,

Мои письма вас разочаровывают. Ничего, что позволило бы вам ухватиться за первую ниточку, которая привела бы ко мне. Кроме того, знайте, что моя внешность заурядна: обычные глаза, обычные волосы, отличительные признаки отсутствуют. У меня нет ничего, чтобы вам предложить.

Спасение и свобода

X

И, наконец, последняя:

28 июля

Месье Комиссар,

Начинаем лучше узнавать друг друга, не правда ли? Жаль, что я не могу читать. День очень пасмурный. Бесполезно вам пенять: вы – тупица, но тут любой потерпел бы неудачу. Я приготовил удар с точностью до четвертинки волоска. Никакого непонимания между нами: я – убийца, вы – полицейский, нам не суждено встретиться.

Спасение и свобода

X

Адамберг переходил от одного письма к другому, насвистывал, становился на то же место. Сейчас убийца больше не мог не писать, он успокоился. Но он больше почти ничего не выдал. Он без сомнения желал бы ограничиться тем, чтобы писать для собственного удовольствия, но не обнаруживая себя. Он колебался между оскорблениями и откровенностью, достаточно раздраженный, чтобы осмелиться, достаточно хитрый, чтобы сдерживаться. У Адамберга создалось впечатление, что его признания были продиктованы некоей заботой, желанием заручиться его снисхождением. Как если бы этот тип считал, что нельзя злоупотреблять временем и вниманием другого, не предлагая маленькую компенсацию взамен. Подарочки, которые не стоили много, но которые позволяли их автору продолжать переписку.

– Это повежливей, – заметил Адамберг.

– Больше ничего не заметили? – спросил Данглар.

– Заметил. Волосы.

– А, вы это заметили?

– Они были там со второго письма. Он упоминает о волосах почти везде. Он чересчур много о них думает, этот парень.

– В последнем письме, он не использует слова «волос».

– Он пишет «четвертинка волоска» – это одно и то же.

Данглар пожал плечами.

– Также нет ничего в письме от 23 июля, – заметил он.

– Да, но будем рассуждать. «Не вдаваясь в тонкости» звучит в одной из наших поговорок как «Не расщепляя волосок на четыре». Следовательно имеется волос и в этом письме – в завуалированном виде.

Данглар что-то проворчал.

– Да, Данглар. Все точно. Слово появляется, исчезает, но идея остается.

– Забавно, – вздохнул Данглар. – Забавно интересоваться волосами.

– Точно. Очень любопытно. Что еще?

– Даты отправления: 23, 26, 28. Не похоже, чтобы этот тип мог жить далеко и приезжать через день в Париж, чтобы опустить корреспонденцию. Он должен жить в столице или окрестностях. Можно купить «Голос Центра» на всех вокзалах. Установить наблюдение за вокзалами?

Адамберг покачал головой. Сейчас Данглару комиссар не нравился, хотя обычно он считал его довольно красивым. Данглару всегда не нравилось, когда комиссар был с ним не согласен. Лейтенант все время упрекал себя в непостоянстве и размышлял об относительности эстетических суждений. Если красота сразу же исчезает, когда ты сердишься, какой шанс у нее выжить в этом мире? И на чем основывать устойчивые критерии настоящей красоты? И где оказывается эта отвергнутая настоящая красота? В несравнимой форме? В соединении формы и идеи? В идее, которая предполагает форму?

– Дерьмо, – пробормотал Данглар. – Хочу пить.

– Не сейчас. Мы были на вокзалах. Не думаю, что наш тип обязан жить в Париже или в его окрестностях. Пять конвертов путешествовали в кармане. Такой аккуратный человек, как он, не затруднится пройти несколько аллей и приехать, ради безопасности. Не может быть и речи о том, чтобы терять время на вокзалах. Мы ничего не выиграем, если начнем оттуда.

– Но нужно ли начинать вообще? Надо ли заниматься этими пятью дерьмовыми письмами?

– Это надо обдумать, – сказал Адамберг, вытаскивая новый листок бумаги из своего ящика.

Комиссар некоторое время рисовал, в то время как Данглар молча вернулся к размышлениям о красоте.

– И это возвращает нас к Васко, – сказал Адамберг.

– Он ничего не принес после торшера, и, однако, было три новых письма. Видите, тут нет ничего общего.

– Нужно начинать с Васко, – повторил Адамберг.

– Это не имеет смысла, – резко проговорил Данглар.

– Ничего страшного, смыслом займемся позже. Мне нужно знать, почему этот человек решил расположиться лагерем перед нашей дверью.

– Сейчас он уже ушел со своим барахлом.

– Ничего, это может подождать до завтра.

Вечер был очень теплым. Можно было гулять в рубашке. Данглар снова вспотел, поднимаясь по лестнице с покупками. Он купил картофель и сосиски на ужин детям и еще землянику. Через два дня пятеро детей уезжают на каникулы. Он еще не думал, как проведет это короткое одиночество. Он думал, главным образом, что будет много спать и много пить – что невозможно было проделывать с легким сердцем перед сердитыми взорами дочерей. Данглар чистил картофель – он оказался способным на это. Он думал о торшере Васко да Гама. Было бы любопытно увидеть комнату, где жил этот старикан, на улочке 14-ого округа. Васко показывал ему черно-белую фотографию, и комната оказалась так захламлена, что невозможно было понять, где пол, а где потолок. Васко уточнил, что «низ здесь», и, смущаясь, перевернул фотографию. Адамберг ничего из него не вытрясет завтра. Адамберг – сумасшедший. Самое время, чтобы сентябрь принес настоящие дела. Лето прошло под шелест потоков бумаг, звуки автомобильных рожков и фантастических допросов. По его мнению, для Адамберга лето прошло впустую. Лучше бы он уехал в свои горы вместо того, чтобы ходить кругами, как хищник, вокруг этих пяти несчастных писем. То есть, мелкий хищник, мысленно поправился он, – не очень большой, вроде рыси, скажем так. Данглар недовольно прищелкнул языком и сложил картофель в миску, чтобы промыть. Нет, Адамберг не имел ничего общего с рысью, он не так подтянут, как кошачьи. Сейчас он, должно быть, гуляет с карандашом в кармане. Данглар даже немного позавидовал.