Текст книги "Розовый Меркурий"

Автор книги: Франтишек Лангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Я взял второе и третье письма и стал осматривать их. Что я мог узнать по штемпелям? Один – от января 1852 г., другой – от марта. Оба из Феррары. Второе письмо в нескольких местах проколото. Рассматривая его, я увидел внезапно, к своему удивлению, что оно не распечатано. Оно было заклеено почти семьдесят лет назад, когда его отправили. И первое письмо также.

–  Вы воображаете, господин Крал, что в совершенстве знаете свою коллекцию. А ведь эти два письма даже не распечатаны! И вы не знаете, что в них.

Крал рассмеялся.

–  Что в них может быть? Они адресованы в Кдыню, недалеко от Домажлиц. В них не могут быть вложены чистые марки для ответа. Тогда еще не было такой привычки, и потом, главное, эти марки можно было употреблять для писем из Италии в Австрию, а не наоборот. Вот я и накрыл вас снова, как неграмотного!

–  Но что содержат эти письма?

–  Ну, что могут содержать подобные письма?

–  Можно их открыть? Крал слегка заколебался, потом сказал:

–  Открывайте. Я осторожно развернул первый сложенный желтый листок, адресованный

«Благородному и глубокоуважаемому государю, господину Йозефу Фердинанду Шимаку, старшему канцеляристу в имениях Его Светлости Князя Камила Шварценберга в Кдыне близ Домажлиц/Таус».

Все было написано поблекшими уже чернилами, каллиграфически, с устаревшей орфографией, а именно «j» вместо «у», «w» вместо «v» и «au» вместо «ou». Письмо гласило:

«Глубокоуважаемый и любимый отец,

Бог знает сколько раз прошу я Вас умерить, наконец, гнев на своего сына и проявить ко мне свою отцовскую милость. Пятый год моей военной службы подходит к концу после многих страданий и тяжелых испытаний. И до сих пор я не услышал от Вас ни слова. В чем же я провинился? Разве было нечто преступное в том, что я полюбил Альжбету и решил честно взять ее в жены, когда выяснилось, что она станет матерью? Да, она служанка. Но Вы сами не могли отрицать, что в ней побольше благородства, чем в иной барышне из зажиточной семьи. И Вы, любимый отец, чтобы помешать честному браку, сами сорвали меня с учебы и сделали так, чтобы меня призвали на военную службу, а мою невесту и новорожденную дочь ввергли в нужду, о чем я узнаю из сообщений о них. Несмотря на то, что я постоянно прошу Вас помочь им, Вы даже мешком картошки не поделились с ними зимой. Любимый отец, если Вы не можете подавить в себе ненависти ко мне, то хотя бы позаботьтесь о той, которая является моей женой перед Богом, раз она, из-за Вашего несогласия, не смогла стать ею перед людьми. А также о моей бедной доченьке, которая, как мне по просьбе Альжбеты сообщает наш достойный приходский священник, растет красивой и добродетельной девочкой. И здесь, вдали, я не позорю Вашего имени. Как я узнал, меня собираются повысить в чине на ефрейтора. Если Вы выразите желание, то я и в дальнейшем останусь за границей и не явлюсь Вам на глаза, но прошу Вас, Бога ради, позаботьтесь о моих дорогих, страдающих почти под Вашими окнами, не дайте этим невинным душам умереть. Я надеюсь, что это письмо застанет Вас в добром здравии, о чем я ежедневно молю Бога, когда вспоминаю Вас и покойную маменьку, и подписываюсь как Ваш недостойный и униженно целующий отцовскую руку

сын Леопольд Шимак»

–  Роман, – вырвалось у меня, когда я дочитал письмо. – Но в вашем сундуке Вас не интересуют романы. А что содержится во втором письме?

Я открыл второе письмо, проколотое насквозь в нескольких местах иглой. Оно также было адресовано черствому канцеляристу Его Светлости в Кдыне, который никогда не распечатывал письма своего сына и выбрасывал их вместе с ненужными бумагами.

Письмо было короткое.

«Глубокоуважаемый господин канцелярист! Согласно последней просьбе Вашего сына Леопольда, сообщаю Вам, что он скончался от холеры, которая здесь страшно буйствует, четвертого марта. Ваш сын похоронен в общей могиле № 4 на военном кладбище в Ферраре. С почтением…»

Подпись была еще менее разборчива, чем письмо, написанное непривычной рукой.

–  Какой внезапный и печальный конец романа, – огорчился я. – Да, я и забыл, вас ведь не интересует это.

–  Что-нибудь сообщают о холере? – живо спросил Крал.

–  Ага, значит, вы все же кое-что знаете о несчастном сыне?

–   О холере я узнал по штемпелю. А на письме, которое вы держите, рядом с папской маркой снова поддельная десятичентезимовая ломбардская! Возможно, что наши солдаты покупали их у одного и того же продувного торгаша. Вот что самое ценное в этом письме – особый штемпель. Это – холерный штемпель. Он означает, что письмо, отправленное из Феррары, зараженной холерой, было на почте обкурено. Оно и проколото поэтому. Так тогда дезинфицировали. Штемпель подтверждает это: Netta fuori e dentro. Очищено, дескать, внутри и снаружи.

Крал помолчал, а потом протянул мне оба письма.

–  Мне не хотелось распечатывать их. Они так замечательно выглядели, именно в нетронутом состоянии. Подлинно филателистически. Знаете, я передумал и не пошлю их на аукцион. Хотя какой-нибудь энтузиаст и подбросил бы за них тысченку, но по-чешски он все равно не понимает, и этот роман пропадет зря. А вы, если захотите, сможете когда-нибудь использовать это и что-нибудь написать… Я продам их вам, идет? А чтобы я на этой сделке не прогорел, дайте-ка мне по кроне за каждое письмо. Мне-то ведь они ничего не стоили.

Чемодан с заморскими.

Господину редактору Гиршу под елку. (Редактор Э. Гирш, исключительный знаток марок, покинул мир в 1956 г., когда филателия переставала быть наукой и приключением.)

Так, вы начали собирать также и заморские марки? И говорите, что Зубак подарил вам сигарную коробку, полную марок, а Гирш набил ими для Вас даже коробку из-под ботинок? Тогда подождите, молодой человек, я подарю вам целый чемодан заморских марок! Как рождественский подарок.

Крал не стал открывать свои шкафы, тянувшиеся по стенам его комнаты и хранившие его коллекции. Он пошел (а за ним двинулся и я) на кухню. Кухня была, собственно, единственным жилым помещением в его квартире. Там он спал, готовил себе завтрак и ужин, одевался и брился, одним словом, делал все, что порядочные люди называют жизнью. На кухне он открыл узкую дверь кладовки, где у него хранилось все, что угодно, только не запасы продовольствия. Он отставил и отбросил несколько ящиков и коробок и поставил на кухонный стол большую полотняную сумку, выкрашенную коричневой глянцевой краской, так что она производила впечатление кожаной.

– Держите, все они теперь ваши, эти заморские. Можете их забирать домой!

Я раскрыл сумку и убедился, что она доверху наполнена мелкими листочками марок.

Какой это дивный вид, такая взрыхленная куча марок, их зубчатые уголки протискиваются на поверхность. Словно рыбешки проталкивают свои головы на поверхность воды. То одна, то другая марка уже всплыла на гладь, словно для того, чтобы показать всю свою обнаженную красоту, если только она не повернулась своей белой хрупкой спинкой. Человек не устоит и потревожит это хаотическое скопление, запустит в него руку, конечно, нежно, будто ищет в клевере четырехлистники. От прямоугольничков

нежно, будто ищет в клевере четырехлистники. От прямоугольничков зарябило в глазах, при каждом прикосновении они то появлялись, то исчезали, как стекляшки в калейдоскопе или как в стремительном фильме. Менялись краски и картины. Чередовались различные знаки, толпы голов, зверинцы хищников, множество надписей, фигур, карт, сцен, городов, символов, растений. Так пронеслись передо мной все оттенки всех цветов радуги, да и такие, каких в радуге никто не встречал, от нечетких и туманных красок севера до жгучих и опьяняющих красок тропиков.

Передо мной сплелись материки, империи, острова, побережья, мысы, горы, пустыни, и всякий раз, когда я запускал в этот водоворот руку, у меня возникало ощущение, будто я копаюсь в нашей планете, в ее морях, лесах, степях, в городах, в пустынях и в снегах полюсов. Вернее, только в мягкой воздушной пене планеты, которая была сбита со всей ее поверхности в эти четырехугольнички, в их зубчатые кружева. Я испытал неповторимое блаженство, какое испытывал бы, наверное, каждый филателист, очутившись перед таким количеством марок со всего света, но при одном условии: если бы он не страдал филателистическим атеросклерозом, задушившим в нем великолепное чувство детского восприятия марочного коллекционирования.

– Не копайтесь сейчас в этом. Дома разберетесь. Я было совсем забыл, что у меня имеется это барахлишко, с радостью избавляюсь от него. – Крал помолчал, а потом добавил каким-то странно жалобным извиняющимся голосом: – Ведь они напоминают мне, что я был, собственно, причиной того, что Югославия потеряла Риеку.

–  Что-о?!

–  Да, это правда. Я лишил Югославию Риеки. Но давайте не будем об этом. Смотрите-ка, какие у меня интересные французские штемпеля…

Таким маневром Крал обычно пытался ускользнуть, едва надкусив, если можно так выразиться, приключение, вращавшееся вокруг его марок. А сегодня он был даже чуть-чуть прибит, и мне казалось, что я делаю ему больно, возвращаясь к тому, на что он намекнул, а именно, что он лишил Югославию Риеки. Крал – и Риека?..

–  Вы ведь уже хорошо знаете, что это останется между нами, если здесь нечто тайное. Как же все-таки это произошло?

Крал долго молчал. Он словно решал трудную задачу – рассказывать ли мне об этом. Потом он начал вот с этого вступительного слова:

–   Вы ведь тоже помните, что творилось, когда кончилась мировая война 1914– 1918 гг.? Какой хаос существовал с новыми границами? Каждое государство, принадлежавшее к стану победителей, стремилось захватить побольше территории побежденного противника. И еще хуже было, если имелись два победивших государства рядом. Они ссорились между собой из-за каждого такого куска. Именно так и было между Югославией и Италией. Правда, все выглядело так, что до войны у них не дойдет, но и мира между ними не было. А в конце августа девятнадцатого года, – видно было, что Крал уже включился в рассказ полностью, – наш белградский посол телеграфировал в Прагу. Ссылаясь на просьбу югославского правительства, он требовал немедленно прислать в Белград лучшего филателиста нашей республики.

–  И вас сразу послали туда?

–   Куда там! Сначала послали какого-то чиновника из министерства почт, понимавшего лишь, как марки печатают, перфорируют, покрывают клеем, наконец, как для них размешивают краски. Через неделю он возвратился с письмом, в котором сообщалось, что эксперт по печатанию их не устроил, и, по-прежнему, требуется лучший филателист, коллекционер. Тут-то наше министерство иностранных дел обратилось в филателистические общества и к клубам. Через два дня к заместителю министра явилось двенадцать господ, выделенных двенадцатью нашими обществами в качестве, якобы, лучших филателистов республики. Это напоминало выборы королевы красоты. Не стесняясь заместителя министра, они принялись пререкаться и упрекать друг друга, напоминая, когда кто осрамился, не распознав подделку, которую заметил бы даже четырнадцатилетний мальчишка. Тогда этот господин из министерства отправил их этот господин из министерства отправил их восвояси. Он был в отчаянии, пока его слуга – он собирает все, как вы, все, что ему попадется под руку, – не направил его ко мне. Так я получил билет первого класса, кое-какие деньги на расходы, письма, документы и наставление о том, как важна моя поездка. И вот я отправился.

В Белграде я явился к нашему послу. Он угостил меня черным кофе и дал переводчика, который отвез меня в какое-то военное управление. Там меня уже поджидало с полдюжины офицеров, усевшихся вокруг стола. Старые и молодые, у всех куча орденов, и больше всего у одного однорукого, видимо, генерала. Конечно, угостили черным кофе, предложили отличные сигареты, а потом, с помощью переводчика, объяснили, что от меня требуется.

По Югославии разъезжает какой-то агент с граммофонными пластинками, фамилия его Сарока. Он выдает себя за коллекционера марок. По крайней мере, из каждого пункта, где он останавливается, Сарока посылает в Вену, всегда по одному и тому же адресу, марки для обмена. Все это словно обычное дело, но он показался им чем-то подозрительным, они дали на просмотр его невинную филателистскую корреспонденцию, показали ее местным знатокам, и подозрения усилились. Да лучше всего мне самому все это посмотреть, и они протянули мне фотокопии писем Сароки, напечатанных на машинке. Оригиналы они, мол, пока-что, как и раньше, посылают по правильному адресу. Я выбрал одну из копий и прочел: «Спасибо Вам за прекрасные марки Папской области. В обмен направляю Вам приложенные марки. Надеюсь, они удовлетворят Вас». Потом я просмотрел фотокопии марок Сароки и убедился, что Сарока посылает в Вену новозеландскую 1901 г. с номиналом в полтора пенни, довольно загрязненную штемпелем, и розовую Трансвааль 1895 г. с достоинством в один пенс.

–  Он не прогадал, этот Сарока, – заявил я сразу офицерам. – За Папскую область посылает такую дрянь, которую продают в конвертах по двадцать пять штук за крону!

–  Это мы уже сами знаем. От наших филателистов, – сказал однорукий генерал. – Но взгляните-ка на другие.

И другие ничем не отличались. Какие-то самые обыкновенные Колумбии, Гаити, Доминики. И их обменивал этот счастливчик Сарока на Гамбург, Саксонию, Бремен!

–  У него там в Вене какой-то дурак, – говорил я.

–   И это нам наши филателисты тоже уже сказали, – откликнулся генерал. – Но им думается, что в этом обмене не все чисто. Этим они только подтвердили наше подозрение, что марки Сароки – это шифр. Понятно, что только по одному подозрению мы не можем его арестовать. Вы ведь понимаете, как бы откликнулась на это Европа. Поэтому мы и ищем. Эксперты обратили наше внимание на то, что существуют каталоги марок и что ключ к шифру, быть может, можно было бы найти в номерах, под которыми значатся марки Сароки в определенном каталоге. Я телеграфировал в Женеву, затребовал всевозможные каталоги, самолет доставил мне их две дюжины, немецких, английских и не знаю еще каких. Но нам не удалось установить никакой связи. Впрочем, мы уже сами думали, что это был бы чересчур простой способ передачи информации для матерых шпионов. Эксперты считали зубчики, пробовали, не сделаны ли надписи на марках особым способом, с помощью химических средств, – нигде ничего. Мы очутились, таким образом, в безвыходном положении. Поэтому-то мы и решили заполучить лучшего филателиста из Праги и начать поиски заново. Итак, уважаемый господин филателист, что же означают эти марки Сароки?

У меня было нелегкое положение. Не начни генерал сам с этого, я тоже посоветовал бы начать с каталогов и химии. В этот момент ничего лучшего не приходило мне в голову. В самом деле, у меня было скверное положение. Ведь я должен был как никак представлять здесь и не опозорить доброе имя нашей филателии, а вот не знал, что делать.

Я снова склонился над фотокопией первого письма этого Сароки. Она была очень четкая, словно оригинал. Что же он это посылал? Загрязненную новозеландскую и вот этот Трансвааль. Что могло заключаться в них особенного? На новозеландской, по-моему, ничего такого особенного нет. А впрочем, погодите… Я припомнил водяные знаки. Да, эта серия имеет множество комбинаций водяных знаков, и в Баден-Бадене есть один специалист, у которого хорошая коллекция таких марок. В 1909 г. он получил за них бронзовую медаль на выставке в Монако. Этот водяной знак был однообразный. Если мне память не изменяет, там были буквы NZ и звездочка. Что мог связывать с этим шпион? Теперь о Трансваале. Эта марка имеет свою особенность. Знаете какую? А хотите еще собирать заморские марки! Вы и не представляете, сколько они имеют своих тонкостей. Знаете ли вы, по крайней мере, что изображено на этой марке? Овальный знак со знаменами, сверху какие-то фигурки, а внизу миниатюрная бурская повозка. И по этой повозке, которая на марке меньше блошки, мы различаем два типа этих марок. На одном повозка имеет одно дышло, а на другом – два, и каждое тоньше блошиных ножек! Если бы марка и фотокопия были лучше, я смог бы различить, к какому типу принадлежит марка. Я не мог отделаться от мысли об этой бурской повозке, известной крытой повозке старых голландских эмигрантов, которую тянет медлительная упряжка волов по южно-африканской кафрской пустыне. И эта повозка внезапно, неизвестно почему, напомнила мне повозки военных обозов, также крытых брезентом, какие мы во время войны видели тысячи.

–   Нет ли, – говорю генералу, – там, откуда посланы эти марки, какого-нибудь военного обоза?

Один из офицеров посмотрел в списки.

–  Да, там имеются военные склады. Вы узнали об этом по маркам? У меня мелькнула мысль, что на этой загрязненной новозеландской марке почтовый

штемпель, оказывается, прикрывает крошечную гравюру военного лагеря с постами и палатками.

–  А нет ли там также военного лагеря?

–  Конечно, там имеется летний лагерь. Но как, черт побери, вам это удается…

– Ничего особенного. Ведь этот ваш Сарока заставляет просто говорить картинки на марках. Они и рассказывают, что искать в местах, откуда он посылает в Вену свои письма. Вот на этих двух марках военный лагерь и повозки. А на этой уругвайской пятерке в знаке крошечная лошадка, полагаю, что здесь речь идет о кавалерии. Но что нибудь некрупное.

–  Да, там эскадрон кавалерии.

–   Вот и на этой двойке Гватемалы 1902 г. довольно большой памятник всадника. Письмо послано из Митровицы.

–  Там как раз кавалерийский полк.

Короче говоря, этот Сарока чертовски облегчил себе дело. Таким способом переписываются мальчишки или возлюбленные.

– Это настолько просто, что не могло прийти в голову кому-нибудь из генерального штаба, – проронил генерал.

А теперь уже весь штаб принялся наперегонки расшифровывать послания Сароки. Они сразу догадывались, что большие или маленькие флаги на Перу или Колумбии означают большие или меньшие части пехоты, пушки под пальмой на марке Гаити – полевую артиллерию, и генерал расшифровал, что известная красивая двойка Соединенных Штатов означает главное командование, потому что на ней изображен Колумб со своим штабом.

–  Собственно, никакого труда не стоило решить эту загадку,– сказал он, наконец, упустив из виду, что это же самое было уже сказано по поводу яйца Колумба. – Пошлите по телеграфу ордер об аресте Сароки, – приказал он адъютанту. – А вам, брат чех, спасибо. Вы получите за вашу консультацию отличный орден, вероятно орден святого Саввы.

Я почувствовал – этим он дает мне понять, что моя миссия окончена. Но не тут-то было! Я ведь тоже воевал с четырнадцатого по восемнадцатый годы. Правда, не в рядах армии, у меня одна лопатка немного выше другой, я просидел к тому времени уже пятнадцать лет за письменным столом. И филателия не является спортом, выравнивающим спину. Нет, мы, оставшиеся дома, воевали по-своему и в больших масштабах, мы вкалывали в карту булавки на всех фронтах. У меня еще была и своя цель – так я узнавал, откуда доставать штемпеля полевой почты. Вы, само собой, не знаете, какие трудности сегодня у коллекционера со штемпелями франко-германской войны 1871 г. Поэтому на сей раз я своевременно завел точный учет. Передвигая флажки на картах, я словно краешком глаза подсматривал и учился генеральскому искусству, в конце я так увлекся, что мне казалось, будто я смог бы предостеречь своим советом не один генеральный штаб от неудач. Сколько у меня зарождалось идей! У нас в канцелярии во время войны… но, не будем отвлекаться.

Сейчас в Белграде, в центре одного из всамделешних генеральных штабов, где я мог проявить свое не остывшее еще военное чутье и опыт по-настоящему, от меня ничего не требовали, кроме какого-то пустяка насчет марок. Так нет же, так просто я не уйду. Говорю:

– Господин генерал, мне думается, мы могли бы воспользоваться нашей разгадкой шифра Сароки. Как вы полагаете, для кого он шпионил?

– Для Италии. Наверняка каждое его сообщение шло из Вены в Рим. Они оккупировали наш порт Задар и претендуют еще бог знает на что.

– А не кажется ли вам, что мы могли бы от имени Сароки посылать в Вену такие сообщения, что у них голова пошла бы кругом? Например, они внезапно узнают, что в таких-то и таких-то местах появилась артиллерийская часть, а пара полков пехоты обнаружилась там, где ее никак не ожидали, и кавалерия, и военные суда… И все будет двигаться так, будто мы хотим взять обратно Задар. Все выражалось бы в марках, и они принимали бы это за правду… Принялись бы срочно перемещать свои части, возможно, объявили бы даже мобилизацию, среди народа у них началась бы паника. И все это из-за нескольких марок, не имеющих никакой ценности…

Я объяснил на карте, каким образом я расставил бы все, как раз так, как мы толковали об этом над картами во время войны, и генерал смеялся, покручивая своей единственной рукой усы, и офицеры посмеивались, окружив меня. Похлопывая меня, как своего, по спине, они говорили:

– Этот чех – добар войник.

Письма были написаны по-немецки, и я сказал, что знаю этот язык и машинопись, но машинка должна быть такого же типа и письма должны посылаться из определенных мест так, чтобы это выглядело, будто дело касается Задара…

Тут генерал приказал все для меня подготовить, послать мне в отель карту и пишущую машинку, пускай, мол побалуется, напишет эти письма и подберет для них марки, как это делал Сарока. Он сказал даже, что прикрепит ко мне вестовых на мотоциклах, которые сразу же развезут мои письма туда, где поставят на конверты нужные почтовые штемпеля. В отеле, разумеется, я буду их гостем.

Отлично. Мне оставалось еще заметить, что для задуманного предприятия мне понадобится довольно большой набор иностранных марок. Мне ответили, что об этом мне нечего беспокоиться. И в самом деле, в полдень солдат в сопровождении полицейского принес мне целый чемодан с марками. Вот он, в ваших руках. Кто знает, откуда он появился? Возможно, марки реквизировали у белградских торговцев или коллекционеров. Во всяком случае, взяли чуть ли не все, что имелось в Белграде. Вечером офицер принес мне карты. Попросил меня класть свои шпионские письма всегда в два конверта. На верхнем должно быть написано, откуда они должны быть отосланы. Он передал мне также от генерала две бутылки шампанского для подкрепления.

Я писал письма в Вену, потягивал шампанское и, конечно, пил черный кофе. Из чемодана я отобрал две дюжины Боливии, Перу, Эквадора, Колумбию с флажками вокруг их знаков, разыскал даже несколько пятидесяток Либерии 1906 г., на них изображено прекрасное знамя, вроде тех, за которыми марширует пехота. Я перемешал их с Уругваем, на которых были изображены лошадки, нашел бразильскую 1900 г. с целой группой ездоков на ней и шесть марок островов Кука 1899 г. с чайкой, явно намекающей на самолеты. Между нами говоря, я как раз недолюбливаю некоторые из этих марок, например марки Центральной и Южной Америки. Их раскраска напоминает яркие цвета на этикетках мыла и дешевых конфет. Но теперь, когда они стали моей армией, я был рад любой из них. Уже в первый день, прежде чем лечь, я закончил подготовительную работу. Выпросил у горничной булавки, изготовил бумажные флажки и приколол их к карте, чтобы видеть, как стремительно наступает моя армия на порт Задар.

Утром перед отелем выстроились четверо солдат-мотоциклистов и унтер-офицер, знавший немецкий язык и служивший нам переводчиком. Я вручил каждому солдату по нескольку конвертов, моторы страшно затарахтели, потом еще раздалось туф-туф и внезапно все затихло вокруг. Это было здорово, весь отель смотрел на нас.

Но в этом таилось и нечто дурное. Солдаты подъезжают, я говорю им, куда ехать, они отдают честь и укатывают. Это льстило мне. Мне захотелось продлить это удовольствие. Я передал генералу через унтер-офицера, что парни с мотоциклами понадобятся мне еще не раз. Через час мне передали через унтер-офицера, что парни будут здесь в течение целой недели и я могу располагать ими, как захочу. Вероятно, генералу все это уже порядком надоело – шпион-то был под замком! А мне вот не надоело.

Я продолжал воевать. Сразу на следующий день какие-то полки поднялись и направились к побережью. С ними двигалась кавалерия – на этот раз это была двухцентовая марка Соединенных Штатов с лошадкой, которую мне даже было жаль отсылать. Им была придана также и тяжелая артиллерия, о чем всякий зрячий сразу мог догадаться по тунисским маркам, и это, надо полагать, уразумел и венский шпионский центр и доложил в Рим. Были у меня и самолеты, их изображали три гуся на китайских долларовых марках, и они перелетали на сто километров ближе к югу, к побережью. Все это я подготовил с вечера, утром раздал своим мотоциклистам конверты, и они умчались, как черти. Поднимаясь по нескольким ступенькам в отель, я почувствовал всеобщее почтение.

Днем я непрерывно работал у карты. Я втыкал флажки в последующие пункты, куда должно было направиться мое воинство, и отбирал для них марки. Мне удавалось находить все новые и новые. Северо-американские четырехцентовые, коричневые, например. На них имеется старинный автомобиль, и они могли означать автоколонны. Крохотный поезд на марке Никарагуа 1890 г., при небольшой фантазии, мог быть расшифрован, как бронепоезд. Даже марки, изображавшие знамя с равносторонними крестами, могли сойти за полевой госпиталь.

На третий день, уже с утра, я послал подкрепление своей наступающей армии, и тогда перед отелем собралась вся улица. Старший кельнер (он знал немецкий язык) шепнул мне, что поговаривают, будто я устраиваю состязание армейских мотоциклистов. На четвертый день я внезапно обнаружил, что моя армия при своем продвижении на юг, к далматинским берегам, уже попала в горы. На это указывала карта. Теперь я вкалывал булавки в горные деревушки, посреди темной штриховки. Горы не мешали моей армии так, как они мешали мотоциклистам. А именно, на пятый день вернулось только трое, один где-то разбился. У одного ко всему была повреждена машина, и он мог продолжать поездки только через два дня. Все это меня расстроило, так как я как раз намечал послать одного из них до самого Котора, что находится на южном окончании Далмации, чтобы он бросил там на почте письмо с тремя марками из Тринидада, показывавшими, будто бы там в порту стоят на якоре военные суда. А одна с рыбкой (очень хороший экземпляр) должна была заверить Вену, что у нас там подводная лодка.

Наконец, я сказал себе: хватит бить мотоциклы и мотоциклистов на горных дорогах. Армия находится уже в горах, в шаге от побережья – несомненно, итальянцы напуганы больше, чем достаточно. За Сароку мы им славно воздали по заслугам, и с меня довольно, надоело. Итак, я распростился с генералом и его штабом. Попрощался с нашим послом. Под конец меня еще пригласили к какому-то югославскому министру.

Министр отметил мою скромность, наш посол поздравлял меня, утверждая, что я защитил честь чехословацкой науки. На другой день я уже сидел в отдельном купе первого класса,– да, первого, – и катил в Прагу.

Солдатик принес мне от генерала прямо в вагон большую корзину с цыплятами и винами и вот этот чемодан. Цыплят и вино я уничтожил, пока доехал до Праги.

Так я вернулся домой и снова спокойно сидел в канцелярии, а потом над марками. И вдруг, ровно через две недели, приходит на мое имя письмо. Коллега из Риеки отлично, по-филателистски оклеил его марками. А по маркам я увидел, что Риека с такого-то дня в итальянских руках. Значит, опять будут новые надпечатки. Меня эти послевоенные надпечатки и изменения названий уже начинали раздражать.

Для верности, чтобы выяснить, что случилось, беру телефонную трубку и звоню нашему канцеляристу Панку. Он постоянно зарывается в газеты и знает все, что происходит в мире. Он разъяснил мне, что Риека, бывшее венгерское поселенье и порт, принадлежала к спорным территориям между Югославией и Италией. А сейчас его внезапно оккупировал господин Д'Аннунцио[4]4
  Габриэль Д'Аннунцио – итальянский поэт конца XIX, начала XX века, идеолог империализма, примкнувший к фашизму.


[Закрыть] и его ардиты. Ардиты—это скопище мальчишек, строящих из себя вояк, а этот Д'Аннунцию – поэт. Ну, а он придерживается принципа «Possessio su-prema ratio», иначе говоря: «Кто первый, тот и правый». Вот он и захватил Риеку. Меня будто обухом по голове ударили. Я сразу понял – Югославия потеряла Риеку из-за меня. Да, я виноват. После этого я всю ночь прошагал по своей комнате.

Крал и сейчас принялся нервно ходить по комнате.

– Что это вам взбрело в голову? – не совсем учтиво заметил я. – Вы-то при чем здесь? Там происходили различные международные переговоры и интриги, и итальянцы вели себя при этом более бурно и с темпераментом, а этот Д'Аннунцио был в самом деле поэтом и хотел покрасоваться.

– Нет, нет, не утешайте меня, – отмахнулся Крал. – Прошло уже немало лет, а как подумаю об этом, хочется биться головой о стену. Только я был виноват и моя доморощенная стратегия. А я еще ею так гордился! Этот однорукий генерал несомненно хорошо и целесообразно расположил свою армию, а я явился и все перепутал – пускай лишь в марках, но ведь итальянцы не знали этого и решили, что так происходит все на самом деле. Я ее выгнал на холмы и горы и оголил остальную территорию – так мы это называли во время войны. По флажкам на карте мы судачили об ошибках Жофра или Брусилова. Именно так я оголил правый фланг, Риека оказалась незащищенной, а посему поэт так расхрабрился и занял ее с помощью мальчишек!

– Глупости, милый друг…

– Погодите, погодите, не торопитесь. Я тогда все это не только продумал, но и высчитал. Вот, слушайте. Я посылал свои марки в Вену. Это длилось тогда трое суток. Также медленно ездил тогда и международный экспресс. Оттуда это шло в Рим, скажем, четверо суток. Из Рима уже можно было телеграфировать или даже позвонить по телефону этому Д'Аннунцио, значит, это я не считаю. Но пара дней была ему нужна, чтобы одеть и вооружить своих парней и чтобы изготовить печати для надпечатки марок. Скажем, он мог занять Риеку уже на десятый день, и в этот же день мой друг мог купить на почте первые марки и сразу послать их мне с этим письмом. Оно шло в Прагу как раз четверо суток. Сложите все это и получите ровно две недели с момента, когда я кончил воевать. Все сходится точка в точку. К несчастью, это так.

Я еще хотел что-то возразить, но Крал замахал рукой и продолжал:

– Что ж, так все это и случилось. Удачно еще, что мое вмешательство не попало в историю. Поэтому я и остерегался рассказывать вам о нем. У меня было тяжелое угрызение совести. Это худшее наказание. За что? Неужто непонятно? За самовлюбленность и гордыню. Когда я удивил братьев югославов изящным решением марочной загадки, мне захотелось еще принудить их удивляться моему военному искусству. Показать, что я на самом деле добар войник!