Текст книги "Госпожа Рекамье"

Автор книги: Франсуаза Важнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

К этим напастям добавлялось чувство неуверенности, вызванное недавним правительственным кризисом: испытывая давление со всех сторон – недовольство общественности, оппозиция справа и слева, а главное – зажигательные речи Шатобриана, – король был вынужден расстаться с человеком, который обеспечил преемственность его политики после кончины его брата. Виллель пал, став жертвой своей попытки обновить закон о печати (Шатобриан во всеуслышание поносил проект закона, прозванного им «вандальским»), а также несвоевременного и непопулярного роспуска национальной гвардии. Была надежда, что благородного виконта призовут в новый кабинет под председательством Мартиньяка; король его отверг, но в конце концов сделал послом в Риме. Адриана назначили в Вену.

Тревога Жюльетты по поводу скорого отъезда Шатобриана усиливалась от того, что ей предстояло расстаться с Амелией: Ленормана назначили в экспедицию под руководством Шампольона, которая должна была отправиться в августе 1828 года в Египет. Амелия будет сопровождать мужа до самой пристани, в Тулонском порту. Она намеревалась пожить там до тех пор, пока не получит первое письмо от Ленормана.

Жюльетта осталась в Париже в обществе Балланша, который как никто умел ободрить ее в трудные моменты. Но когда превосходный друг пишет к Амелии, в его словах слышатся жалобы Жюльетты:

От этой жизни, сотканной из неуверенности, возводимых и разрушаемых планов, отъездов и отсутствий, о которых никогда не знаешь, когда они закончатся, невозможности рассчитать встречи, у меня голова идет кругом…

Амелию занимают детали протокола, которые она намерена уладить «наверху», как и положено, – то есть через неотложное заступничество тети перед адмиралом Алганом и министром военно-морского флота де Невилем: нужно добиться, чтобы Ленормана допускали за стол капитана фрегата «Эгле» наравне с Шампольоном! Жюльетта все сделала.

21 августа она изливает душу племяннице:

Г-н де Шатобриан заболел (ревматической лихорадкой). Его отъезд по-прежнему назначен на начало сентября. Как грустно ото всех этих отъездов! Как тяжела жизнь! Когда же мы все соберемся вместе? Прощай, моя бедная дорогая Амелия, возвращайся как можно скорее отдохнуть на моей груди и ждать и постарайся усмирить свое воображение и заботиться о своем здоровье. Г-н Ленорман, когда вернется, должен найти тебя свежей, точно королева цветов.

14 сентября 1828 года Шатобрианы – ибо на сей раз виконтесса решила сопровождать мужа – отправились в Италию. Около 10 октября они прибыли в Рим. Там они пробудут примерно семь месяцев. Жюльетта надеялась к ним присоединиться и, если бы посольство продлилось подольше – кто знает, – поселиться в Вечном городе, посреди своего маленького общества… Пока же великий человек поручил ей непростую задачу: добиться постановки «неиграбельной» трагедии под названием «Моисей», которую он написал еще при Империи…

Посольство в Рим

Это посольство будет не столь политизированным, как предыдущее, в Лондон, но таким же пышным, а в общем, более приятным. Шатобриан вновь увидел Рим, и «волшебное действие», которое оказал на него этот город, было подобно эстетической и духовной вспышке…

Не то чтобы удаление от Парижа было ему по душе: Карл X знал, что делал, отправляя его в Рим, и Шатобриан порой с горечью задумывался о возможных интригах, которые велись в Замке во время болезни его непосредственного начальника – министра иностранных дел Ла Ферроне, и хотя, в некотором роде, смерть папы Льва XII оказалась ему на руку, наделив деликатной ролью в переговорах конклава, он не строил никаких иллюзий относительно важности своей деятельности в европейской дипломатии. Как всегда, его внутренний мир отличается разнообразием: Рим приводит его в восторг, но в то же время неотступно преследует мыслями о смерти и уничтожении. Он скучает по Жюльетте. Ему тяжело от присутствия г-жи де Шатобриан. Тогда он берется за перо и с трогательной доверчивостью делится всем с той, кто ждет его в Париже, заботясь о его политических и литературных интересах.

Художник Огюст де Форбен, познакомившийся с Жюльеттой именно в Риме в 1814 году, вернулся в Вечный город в 1828 году и был принят французским послом во дворце Симонетти. По словам г-жи Сальваж, тоже отправлявшей Жюльетте подробные письма из Рима, Форбен так отозвался о Шатобриане: «Он показался мне орлом, запертым в курятнике».

Госпожа Сальваж была далеко не красавицей: у нее был длиннющий нос, и Адриан подметил эту черту, описав ее не лестно, но метко: «Нужно быть с ней поосторожнее. Если она рассердится, то проткнет вас своим носом!..» При всем при том ее письма к Жюльетте весьма забавны: в них открываешь для себя Шатобриана-человека, который смеется, как ребенок в кукольном театре (в палаццо Фиано), что супруга посла комментирует таким образом: «В Париже, когда думали, что он занят чем-то серьезным, его мысли часто уносились к Полишинелю». В то же время г-жа Сальваж посылала Жюльетте подробные и регулярные отчеты о жизни во дворце Симонетти, маленьких неприятностях, например, супруги посла: «Ей все руки расцарапал кот, подаренный папой, которого ей очень хотелось заполучить, и она выпросила его себе». Любовь этой странной пары к семейству кошачьих – не самая антипатичная его черта: 2 апреля г-жа Сальваж сообщила в Аббеи, «что кот папы удостоен чести быть допущенным в спальню г-на де Шатобриана», супруга же его нашла утешение с котом горничной… В переписке Жюльетты как бы между прочим говорится о том, что к послу вернулись все прежние чувства к Риму…

Что это значит? Смерть папы, а затем собравшийся конклав вызвали бурю деятельности в канцеляриях, которые, разумеется, хотели попытаться повлиять на избрание нового понтифика сообразно их дружескому расположению и расстановке сил… Только ли этим можно объяснить перемену тона и настроения Шатобриана? Он вновь увлечен и явно помолодел… Как странно! Как по волшебству, всё прояснилось – и небо, и его душа: он в восторге, конклав подвигается, его архивные поиски идут хорошо, он возобновил свои прогулки и между голосованиями устремляется из Ватикана к Святому Онуфрию, чтобы проверить и сообщить Жюльетте, что за оградой растут два апельсинных дерева, а не зеленый дуб… Тон его писем к ней весел и энергичен… Куда только девались ревматизм, скука и мрачность…

Жюльетта пока ничего не знает, но вскоре ей станет известно, что Шатобриан завел сразу несколько любовных интрижек. Благодаря несдержанному на язык персоналу посольства мы узнаем, что он осыпал цветами княгиню дель Драго… а на Пасху началась связь, малейшие обстоятельства которой нам сообщит сама заинтересованная особа… Это молодая женщина (она родилась в Милане в 1801 году), которую послу рекомендовала г-жа Амелен и которая окажется привлекательной партнершей, не дикаркой, страстно желавшей заставить говорить о себе, – Гортензия Аллар.

После довольно бурной юности она выйдет в 1843 году замуж за г-на де Маритана, не зажившегося на этом свете, и получит известность в литературе под псевдонимом «г-жа де Саман». Она опубликует несколько романов, в том числе «Сикст» и «Индианка», но позднюю скандальную славу ей принесут в основном откровения о ее связях, сопровожденные предисловием Жорж Санд и озаглавленные «Очарование осторожности». Мы узнаем о ее встречах с Шатобрианом, прекратившихся весной 1830 года и впоследствии время от времени возобновлявшихся, о подробностях, ничего не добавляющих к славе писателя… Мы разделяем мнение Барбе д'Оревилли, которому претили бахвальство и бесстыдство этой книги: он не мог простить автору того, что она «раздела» на виду у всех очаровательного и стареющего мужчину, легко поддавшегося ее чарам…

Гортензия Аллар, использовавшая все средства без разбора, лишь бы прославиться, была, впрочем, доброй, хотя и бестактной девушкой, за неимением лучшего она дала себе то, чего не добилась от славного писателя – немного известности, связанной с великим именем… Из двух литературных авантюристок, попавшихся Жюльетте на жизненном пути (вторая – Луиза Коле – появится позже), Гортензия Аллар была самой интересной. Не столько благодаря себе самой, как благодаря своему влиянию на Сент-Бёва, на которого она обратит свое благосклонное внимание после автора «Агалы», – тот читал интимные письма Шатобриана и, как и его ровесница Гортензия, был очарован великим человеком, отцом новой чувственности, которого потом захочет убить…

Сегодня, когда мы одинаково восторженно относимся ко всему, нам трудно представить, как властно Шатобриан царил тогда в мире литературы: Гюго и Бальзак только начинали, Стендаль был известен лишь узкому кругу. Ламартин оставался в тени. Мериме и Сент-Бёв почти не существовали… Опираясь на престиж своей официальной роли, Шатобриан господствовал безраздельно. Если для нас он – автор посмертного произведения, «Замогильных записок», то для людей его эпохи он в основном был творцом «Рене», «Агалы» и «Гения христианства», иными словами, представал отцом романтизма, мастером образа и слова. К тому же он был грозным полемистом и членом Академии, перед которым заискивали. Нет ничего удивительного, что дети нового века поклонялись ему, хотя впоследствии с тем же пылом отрекались от этого поклонения, не лишенного некой опаски… Вместе читая зажигательную прозу своего кумира, Сент-Бёв и его нескромная подруга, должно быть, провели сладостные минуты… Слабости великого человека, вероятно, забавляли их, а главное – ободряли.

Позже, после смерти Жюльетты и Рене, Гортензия Аллар напишет такие строки своему старому сообщнику:

Я всегда хвалила г-жу Рекамье и никогда не оказывала ей плохой услуги. Она это знала и говорила в мой адрес тысячу приятных вещей; она считала, что я упорхнула, а она не была злопамятна. Я никогда к ней не ревновала, никогда не стремилась быть упомянутой в «Замогильных записках»: конечно, я слишком мало значила, чтобы там фигурировать, к нашим отношениям примешивались другие связи, у нас с Рене была разная вера, я была не из его лагеря и не относилась к женщинам из его свиты.

Почему она не оставалась столь же скромной до конца?!

***

Однако вернемся в Рим, где, пока Рене и Гортензия развлекались и проводили долгие часы, запершись в ее квартире на улице Четырех Фонтанов, что подле Квиринала, разворачивались пасхальные торжества, следуя неизменному ритуалу и с неизменной же пышностью… Рене откликнулся на это более чем живо; вот что он писал Жюльетте:

Суббота, Рим, 11 апреля 1829 г.

Вот уже и 11 апреля: через неделю Пасха, через две – мой отпуск, а потом я увижу Вас! Все тонет в этой надежде: я более не печалюсь, не думаю о министрах и политике. Увидеть Вас – вот и всё; остальное я ставлю в медный грош.

Завтра начинается Страстная неделя. Я подумаю обо всем, что Вы мне сказали по этому поводу. Отчего Вы не здесь, чтобы слушать вместе со мной прекрасные песни скорби?!А потом мы отправились бы на прогулку в пустынные поля под Римом, теперь покрытые зеленью и цветами. Все развалины как будто помолодели с наступлением весны. Я из их числа.

Натура Шатобриана позволяла ему жить в нескольких регистрах и одновременно испытывать разнообразные чувства. Не будем обманываться, как не обманывалась и Гортензия Аллар: в центре жизни писателя оставалась его любовь к г-же Рекамье и его потребность в ней, не только каждый день, но и далее, навеки связанной с тем его образом, который он оставит потомству… Поэтому он оставлял для нее лучшее в себе, самые потаенные свои мечты, переживания, амбиции, тревоги, разочарования, канву своей души, которые питали его перо, а то как нельзя лучше передавало их в цвете и движении. И об этом знала Жюльетта.

«Это было время, когда она более всего была им довольна», – скажет впоследствии г-жа де Буань, вспоминая посольство в Рим… Какое ей было дело до возможных любовных похождений! Шатобриан великолепно умел подобрать слова, чтобы их замаскировать…

***

В Аббеи Жюльетта ждала: ее племянница снова уехала в Тулон, откуда надеялась отплыть в Грецию вместе с мужем, который должен был за ней заехать. Она ждала также посла, не зная, сколько времени продлится его отпуск и сможет ли она его сопровождать, когда он вернется в Рим. Как всегда, Жюльетта, любившая ясность, сетовала на такую неопределенность. Амелия, называвшая «благородного друга» своей тетушки «грубияном», не умевшим оценить ее душевной привязанности, всё же надеялась, что возвращение виконта ее развлечет. Она не ошиблась. 1 июня 1829 года тетя ей сообщила:

Г-н де Шатобриан приехал еще в четверг; я была счастлива увидеться с ним, еще более счастлива, чем я предполагала… Если г-н де Шатобриан вернется в Рим, вероятно, я проведу там зиму… Возвращение г-на де Шатобриана вернуло мне жизнь, которая уже угасала. Мои еще столь юные впечатления позволяют мне лучше понять твои.

Она шутит – и жеманится. Это сообщничество между двумя женщинами…

В салоне Жюльетты 17 июня читали «Моисея». «Лафон читал очень плохо, потому что рукопись была дурна, – писал Амелии Балланш. – Тогда г-н де Шатобриан начал читать сам: таким образом, интерес возместил то, чего могло недоставать чтению. Однако ваша тетушка была как на иголках…» Среди собравшихся было одно новое лицо – Мериме. Присутствовавший там Ламартин вспоминал, что Шатобриан, в тот день сидевший под портретом Коринны, был похож на «постаревшего Освальда, прятавшего за ширмами и дамскими креслами некрасивость своих неровных плеч, низкий рост и тонкие ноги…»

В середине июля Рене и Жюльетта расстались: он поехал на воды в Котере, в Пиренеях, где намеревался встретиться с одной из своих почитательниц, с которой переписывался уже некоторое время, – Леонтиной де Вильнёв. Эта «окситанка», разочаровавшая его при встрече, все же подала ему идею романа, к которому он сделал наброски, но так и не написал. Что важнее, он узнал о падении правительства Мартиньяка и его замене Полиньяком, бесталанным «крайним», которого считали незаконным сыном короля… Рене ухватится за этот повод подать в отставку с поста посла в Риме.

В это время Жюльетта жила в Дьепе, в компании Балланша. Она писала Амперу, который отправился в Гиер к больному отцу, что «ложится в девять часов, встает в шесть, принимает морские ванны, которые должны совершенно ее преобразить, читает, гуляет по берегу моря, думает и мечтает о своих друзьях, по утрам делает несколько визитов и проводит вечера с г-ном Балланшем…». К несчастью, мирное течение жизни было нарушено приездом дофины и герцогини Беррийской: празднества, балы, иллюминация раздражали ее. Это чувствуется из писем герцога де Дудовиля, который, по обыкновению, ей сочувствовал: «Все эти нынешние волнения, распри, переживания ранят Вашу чувствительную душу, Ваш мудрый ум, Вашу бескорыстную любовь к добру; все эти отставки проходят не так спокойно, как моя…» Ибо, конечно, Жюльетта снова задавалась вопросом, что уготовит судьба Рене…

Все это усугублялось мелкими неприятностями: заручившись согласием Адриана, она решила оказать услугу своей соседке по Аббеи, весьма настойчивой г-же Жюно: нужно было подыскать место для одного из ее сыновей. В начале лета Адриан согласился взять его с собой в Вену. Неудачная мысль! Молодой Жюно для начала наделал долгов, отказался даже появляться в посольстве и заслужил себе у товарищей репутацию «взбалмошного, странного и непоследовательного». Пришлось оберегать его мать, тайно прибегнуть к помощи ее старого друга Меттерниха, уладить дело полюбовно… Г-жа Сальваж устраивала сцены из Альбано: она разочарована, она ждала Жюльетту. Она ревнует к г-жам Свечиной и Нессельроде, ведь они тоже в Дьепе. Несмотря на всю мягкость Жюльетты, она чувствовала горечь… В Аббеи меняют убранство – как это воспримет ее окружение?.. И самое неожиданное: у Балланша роман! Ленорман так пишет об этом Амперу: «Да, роман весьма некрасивый, с жадной старой девой по имени мадемуазель Мазюр, разыгрывающей сильную страсть к автору „Антигоны“. Бедняга не может оставаться безучастным к выражениям восторга, к которым он не привык. Но мы надеемся, что это приключение не принесет ему вреда и не выставит на посмешище…»

Осенью, устроившись, на сей раз окончательно, в больших апартаментах второго этажа, которые г-жа де Буань и Шатобриан нашли превосходными, Жюльетта встретилась с Адрианом: он выехал из Вены в Лондон «с поручениями в пользу греков»…

Жюльетта попросит его позаботиться об одном молодом друге Ампера, очень одаренном человеке, которому можно было бы подыскать место в Лондоне, как устроили юного Жюно в Вене: речь о Мериме. После нескольких переговоров герцог де Лаваль был готов принять его в число своих атташе. Увы, молодой человек раздумал быть дипломатом. Своему ходатаю – Жюльетте – он привел в пример «простого солдата», который должен следовать за «генералом»! Генералом, как можно понять, был Шатобриан… «И потом, – добавил он, – от болезни писательства не излечиваются!» Ладно. Как можно было ожидать, Мериме обиделся на Жюльетту за то, что она попыталась сделать для него или, скорее, для Ампера…

Начало зимы выдалось мрачным: политическая напряженность с каждым днем становилась все тягостнее. Герцог де Дудовиль, так хорошо знавший Жюльетту, поделился с ней своим неодобрением того, что он называл «опасными декламациями…». В его глазах вещи представали в более темных красках. Он опасался «революционных путешествий Лафайета и компании», отмечал «брожение в умах, бред в головах, страсти, примыкающие к ним амбиции, которые сбивают с толку столько людей…». Короче, послушать его, так надлежит готовиться «к новым потрясениям, как в 1789 году». Верно подмечено, надо признать.

В этой тревожной обстановке у Жюльетты прошло чтение «Гамлета» в новом переводе Вайи, в присутствии, как она писала Амперу, «полусотни романтиков, все они в восторге, однако я остерегаюсь такого энтузиазма»… На дворе 11 октября, до премьеры «Эрнани» еще четыре месяца!.. Жюльетта сообщает Амперу, что она развлекается, помогая Шатобриану в кое-каких исследованиях: «Г-н де Шатобриан по-прежнему занят своими историческими трудами, с нетерпением ожидая увидеть историю в действии…»

Ждать долго не придется. Год, завершающийся образом Жюльетты, которая по просьбе Рене читает Тьера, Минье и Тацита, замыкает десятилетие, прошедшее для дамы из Аббеи под знаком Шатобриана, его назначений, поездок, опалы, его оппозиции и, в меньшей мере, его писательской деятельности. Но все переменится: завтра наступит 1830 год, год разрывов и разломов, переломный год в политической и литературной жизни их страны, а во многих отношениях – и их собственной жизни…

Июльские дни…

Для г-жи Рекамье первым делом изменилось ее личное положение: в понедельник 29 марта 1830 года, примерно в три часа пополудни, в присутствии Жюльетты, доктора Рекамье и еще одного врача, примчавшегося в последний момент, (беременной) Амелии и Балланша, г-н Рекамье скончался в большом салоне Аббеи. Дожив почти до восьмидесяти лет, не изменяя своему обычному оптимизму, он почти никогда не болел, если не считать непродолжительной лихорадки в предыдущем году, ничем не нарушившей его приятного времяпрепровождения. Балланш отметил, что «он на порядок сдал», но всем остальным его жизненная сила по-прежнему казалась поразительной. Ленорманы прокомментировали это событие в письме к Амперу, бывшему тогда доцентом в марсельском Атенее: «Мы потеряли бедного дядюшку 29 марта; он не страдал и ни на минуту не подозревал об опасности, но эта катастрофа после полутора суток болезни только сильнее поразила, поскольку была более неожиданной».

Балланш справедливо выразился по этому поводу: «Он забывал принимать годы один за другим, по мере того, как они приходили; пришлось взвалить их на себя все зараз».

Счастливый человек! Почувствовав, что надломился, он пришел к Жюльетте и там угас, как и жил, – самым естественным образом!

Жюльетта, по словам ее окружения, была «сильно потрясена», однако старалась держаться молодцом… Сколько воспоминаний, чувств, самокопания, должно быть, вызвала у нее эта внезапная смерть!

«Трудно было встретить менее совпадений во вкусах, настроении, уме и характере, чем между г-ном и г-жой Рекамье; одно-единственное качество было для них общим – доброта; и тем не менее в необычном их союзе, длившемся тридцать семь лет, постоянно царила полная гармония. Потеряв его, г-жа Рекамье как будто во второй раз потеряла отца…»

Г-жа Ленорман права. Из девочки, на которой он женился во время Террора, Рекамье сделал самую красивую женщину Парижа, если не самую счастливую. Никогда, разве что немного, во время изгнания, он не отказывал ей в любящем покровительстве. Рекамье любил Жюльетту, как отец, желавший ей добра. И Жюльетта платила ему тем же. Она выполняла и свои обязательства. Их заслуга и элегантность состоят в том, что они изначально сумели выйти с честью из ненормальной ситуации. Закрыв глаза г-ну Рекамье, Жюльетта перевернула самую тайную, но не менее почетную страницу своей истории. Ей не за что было краснеть. Последний поступок элегантного банкира, продиктованный доверием, тому свидетельство. Как в случае Матье де Монморанси, друзья г-на Рекамье могли сказать: «Какая прекрасная смерть!» По крайней мере, она наступила вовремя.

Супруги Шатобриан отреагировали по-разному. Г-жа де Шатобриан – с теплотой, не совсем уместной в данном случае. Рене был погружен в задумчивость.

Адриан не забыл ее и прислал соболезнования из Лондона. Госпожа Сальваж оказалась довольно проницательной: «Вы говорите, что Ваше будущее холодно и мрачно. Если я знаю Вас так хорошо, как Вы говорите, если я верно оценила Ваши впечатления в тот момент, когда порвались связывавшие Вас узы, я не могу подумать, что это событие послужило к упадку духа, заставляющему Вас смотреть на будущее сквозь черную пелену. Есть ли у Вас какое-нибудь горе?»

9 апреля Жюльетта решила провести две недели в Боннетабле, у герцогини Матье. Зациклившаяся на своем непримиримом ультрароялизме и моральном конформизме, она выглядела карикатурой на женский тип, получавший все большее распространение: старая вдова-святоша, утрированная утонченность которой сравнима только со скупостью. Последнюю черту не без иронии подмечает г-жа де Буань – у этой «странной особы» она особенно бросалась в глаза:

Она не обделена умом, рассказывает довольно смешно и непревзойденным образом считает свои экю. Поскольку она всегда больше всего любила деньги, то полагает, что Бог разделяет ее вкусы. Когда она чего-либо хочет, то отправляется к алтарям и обещает доброму Боженьке более-менее круглую сумму, в зависимости от важности предмета. Если ее желание исполняется, она добросовестно платит. Но ничего не дает, если ничего не вышло…

Как и мы, г-жа де Буань, наверное, спрашивала себя, о чем могут говорить эти две столь непохожие вдовы…

Возможно, Жюльетта искала в Боннетабле лишь немного покоя и живые воспоминания о Матье. Властная Гортензия попытается – безуспешно – вовлечь ее в литературный проект: вместе публиковать… цензурованные произведения г-жи де Жанлис! Вот, наверное, посмеялся Шатобриан, когда об этом узнал…

Тем временем Аббеи казалось пустым без своей хозяйки. Амели без зазрения совести напоминает ей об этом в длинном письме от 14 апреля, которое выражает извечную любовную собственность окружения Жюльетты на нее саму: без нее все идет наперекосяк, она должна вернуться. Балланша разбил ревматизм, дело с наследством г-на Рекамье оборачивается плохо, Амелия скоро родит, и сколько бы ни насмешничали «эти господа» насчет того, что здесь вряд ли пригодится опыт г-жи Рекамье в данной области, все-таки… Амелия опасается перепадов настроения в «монастыре», надеется, что тетушка «проводит больше времени на прогулке, чем на мессе» (!), что «ее герцогиня не слишком ее утомляет»… И потом все эти дамы рвутся на ее террасу, чтобы посмотреть на кортеж, когда раку святого Винсента де Поля будут переносить к лазаристам, г-жа де Шатобриан и ее кузина уже записались первыми… Высший аргумент: в Аббеи скоро зацветет сирень!

Жюльетта вернется. Но скоро, в июне, снова уедет в Дьеп. Тем временем Амелия произвела на свет девочку, названную в честь двоюродной бабушки. Или приемной бабушки – как угодно. Жюльетте, которой исполнилось пятьдесят два года (и Жерар написал ее сидящей, в профиль, все такой же грациозной), наверное, было тяжеловато смириться со своим новым качеством, новым гражданским статусом – вдовы и бабушки.

***

Во вторник 27 июля 1830 года Шатобриан приехал к Жюльетте в Дьеп и провел несколько часов в ее обществе, в отеле «Альбиан», «беседуя и глядя на волны». Политическая обстановка была напряженной: в мае палата депутатов воспротивилась королю и в своем «Обращении 221-го» ясно дала понять, насколько она не одобряет правительство Полиньяка. В ответ Карл X ее распустил. Несмотря на недавние успехи в Алжире, новая палата в большинстве своем была либеральной. Король должен действовать. Опасаются попытки государственного переворота. Появляется добрый Балланш со свежими новостями: публикация четырех королевских ордонансов, отменяющих свободу прессы, распускающих новый парламент, изменяющих закон о выборах и назначающих выборы на следующий месяц. Шатобриан не ошибся: момент серьезный, ему нужно немедленно возвращаться в Париж. Он «сел в карету в семь часов вечера, оставив своих друзей в тревоге»…

По дороге Шатобриан перечитал в «Мониторе» королевские ордонансы: они ужасно нескладны и выражают «полное неведение о состоянии современного общества»… Брожение умов таково, что Париж может восстать… Шатобриану не хочется такое пропустить…

Он прав. В тот день король остался в Сен-Клу, тогда как Мармон развернул королевские войска в столице. Вечером начались первые столкновения, из мостовых вынимали булыжники, в бедных кварталах строили баррикады. Шатобриан, подробно рассказавший об этих днях в «Записках», писал, что тогда «старые тактики революции еще помнили пути к ратуше, а прежние мятежники наставляли молодых инсургентов». И добавляет – потрясающий ракурс: «В Сен-Клу играли в вист».

В среду 28-го, в пять часов утра, Париж был объявлен на осадном положении. Восстание ширилось. Три колонны, развернутые Мармоном, чтобы ему противостоять, потерпели поражение. Бились на Аркольском мосту и на подступах к ратуше, на которой удалось поднять трехцветный флаг.

В четверг 29-го Мармон, отступивший к Лувру и Тюильри, был вынужден оставить свои позиции. Как национальные гвардейцы накануне, два из его полков примкнули к мятежникам. Мармону пришлось вывести войска из Парижа. Под вечер «трех славных дней» Бурбоны, не покидая Сен-Клу, были побеждены.

В тот же день Шатобриан сообщил обо всем Жюльетте.

Четверг, утро, 29 июля 1830 г.

Пишу Вам, не зная, попадет ли к Вам мое письмо, ибо почту больше не отправляют.

Я вступил в Париж: под звуки канонады, перестрелки и набата. Сегодня утром набат еще звучит, но, выстрелов больше не слышно: говорят, что происходит организация и сопротивление будет продолжаться, пока ордонансы не отзовут. Вот непосредственный результат, не говоря уже об окончательном результате клятвопреступления, по меньшей мере явную вину за которое мерзкие министры возложат на корону. Национальная гвардия, Политехническая школа – всё в этом участвует. Я еще никого не видел. Можете судить, в каком состоянии я нашел г-жу де Шатобриан. Люди, которые, как и она, уже видели 10 августа и 2 сентября, остались под впечатлением террора. Один полк, 5-й линейный, перешел на сторону Хартии. Ясно, что г-н де Полиньяк и его правительство – главный виновник [sic], какой только есть. Его бездарность – плохое оправдание: амбиции при отсутствии талантов – преступление. Говорят, что двор в Сен-Клу готов уехать.

О себе не говорю. Мое положение тягостно, но ясно. Взвился трехцветный флаг. Я же признаю лишь белое знамя. Я не предам ни короля, ни Хартию, ни законную власть, ни свободу. Так что мне нечего говорить и делать, только ждать и оплакивать мою страну.

Несмотря на жгучее желание видеть Вас, несмотря на то, что мне всего недостает в Ваше отсутствие – счастья, чтобы жить, и воздуха, чтобы дышать, – оставайтесь, где Вы есть, выждите несколько дней; я буду писать Вам каждый день. Мне было бы весьма сложно, из-за страхов г-жи де Шатобриан, выехать и отправиться к Вам, оставайтесь же, пока все не уляжется. Одному Богу известно, что теперь будет в провинции; уже поговаривают о восстании в Руане; с другой стороны, Конгрегация вооружит шуанов и Вандею. От чего только зависят империи! Одного ордонанса и шести жалких, бесталанных или бессовестных министров достаточно, чтобы превратить самую спокойную и цветущую страну в самую мятежную и несчастную.

Полдень.

Стрельба возобновилась; как будто атакуют биржу, где окопались королевские войска. В предместье, где я живу, начинается восстание; поговаривают о временном правительстве, вождями которого стали бы генерал Жерар, герцог де Шуазель и г-н де Лафайет.

Вероятно, это письмо не удастся отправить. Париж объявлен на осадном положении. За короля командует маршал Мармон; говорят, его убили, но я не верю. Постарайтесь не тревожиться. Да хранит Вас Бог! Мы еще увидимся.

Жюльетта не прочитает это письмо в Дьепе, откуда она выехала в пятницу 30 июля. У ворот Парижа, в Шапель-Сен-Дени; ей пришлось оставить карету и идти через город пешком в сопровождении Ампера и горничной, чтобы добраться до Аббеи. За несколько часов до того она могла бы повстречать странный кортеж – несколько молодых людей узнали Шатобриана и несли на руках до Люксембургского сада: в его лице приветствовали борца за свободу печати.

Бурбоны побеждены, но кто придет на их место? Парижане склонялись к кандидатуре героя войны за независимость Америки, старика Лафайета, который не замарался ни при Терроре, ни при Бонапарте, ни при власти «крайних». Восстановит ли он республику, как того требовала часть восставших?

Лафайет сознавал, что сторонники республиканского варианта еще находились во Франции в меньшинстве. Тьер предложил выход из сложившегося кризиса: Луи Филипп Орлеанский, осторожный, популярный, либеральный сын Филиппа Эгалите, ждущий своего часа.

В субботу 31 июля Лафайет принял в ратуше главу младшей ветви королевского дома. Луи Филиппа сделали королевским наместником. Он обратился к парижанам с прокламацией, восстановил трехцветную кокарду, назначил временное правительство и очень ловко отказался от королевского звания: он-де хочет получить трон только от парламента… Это произойдет 7 августа: республику задвинули в пользу буржуазной монархии, но на сей раз божественное право умерло окончательно.