Текст книги "Госпожа Рекамье"

Автор книги: Франсуаза Важнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Явление святого Матье

Нам неизвестно, испытывала ли Жюльетта какое-то чувство вины из-за того, что ей курили фимиам… Вероятнее всего, нет. Ее религиозные чувства, как и роялизм, казались искренними, но умеренными. Это была эпоха здравого смысла. Зато нам известно, что этой неисправимо светской женщине были ведомы страдания человеческого рода и что она, в определенный момент своей жизни, решила облегчить их, воспользовавшись преимуществами своего положения. Она ясно осознавала, что свет – не самоцель. Должен быть еще какой-то способ, толчок к чему-то иному. Благотворительность была более чем компенсацией со стороны Жюльетты своей совести. Она испытывала к этому делу настоящее призвание и предавалась ему всю жизнь, находя тысячи различных способов, превратив его, в буквальном смысле слова, в профессию.

Присовокупить к репутации, созданной красотой и состоянием, активную благотворительность (ибо Жюльетта верила в силу лишь методичной деятельности в этой области) являлось выходом, лекарством от нарциссизма, единственным способом уйти от себя. Заниматься другими, чтобы немного забыть о себе самой – то была новая дорога, открывшаяся ей. Своим умственным пробуждением г-жа Рекамье была обязана г-же де Сталь, пробуждением духовным – Maтье де Монморанси.

Матье, двоюродный брат Адриана. Какая личность! Он принадлежал к поколению, поверившему Просветителям и отправившемуся вместе с Лафайетом сражаться в Америку, что значительно расширило его духовный горизонт (пример американцев оказал определяющее воздействие на других замечательных путешественников – Талейрана, Ларошфуко, Шатобриана), а по возвращении подтолкнувшему начало Революции. У Матье были другие смягчающие (или отягчающие, смотря с какой стороны поглядеть) обстоятельства: он ходил в школу аббата Сийеса, его наставника, который не имел к нему никакого снисхождения…

Когда Матье вернулся во Францию, его женили на кузине Гортензии де Бюин, которая родит ему дочь Элизу, и позволили со всем пылом окунуться в революционные перемены. Его избрали депутатом в Генеральные штаты, и именно по его предложению в ночь на 4 августа 1789 года Собрание приняло решение об отмене привилегий. Неплохо для Монморанси! Он страстно влюблен в другую свою кузину, мадемуазель д'Аржансон, ставшую маркизой де Лаваль, сочетавшись браком со старшим братом Адриана. Прекрасная маркиза умерла, простудившись в «день тачек», и Матье, убитый горем, решился эмигрировать вслед за г-жой де Сталь, с которой у него некогда была короткая связь…

Это ли вынужденное отступление и драматический поворот революционного процесса вызвали возврат к самому себе? Потеря ли любимой женщины или, как полагали в его среде, смерть на эшафоте его юного брата, аббата Лаваля надломили его, спровоцировав острый кризис вины? Во всяком случае, с Матье произошла метаморфоза: он яростно, страстно обратился к религии. Матье, кипучий Матье со столь передовыми идеями, стал одним из знаменитых святош Европы, одним из самых пламенных поборников реставрации Бурбонов, одним из самых активных сторонников возвращения к чистому католицизму.

Он демонстрировал незаурядную душевную твердость, в том числе в собственном клане, изобиловавшем яркими личностями, чьи имена не сходили со страниц газет: его мать, виконтесса де Лаваль, не скрывала своей беспорядочной личной жизни и открыто возобновила связь с графом де Нарбоном, после того как тот отделался от г-жи де Сталь. Половина семьи грозилась сотрудничать с новой властью, а теща Матье превратила особняк Люинов в настоящий притон…

Какая разница! Проникнутый правотой своего служения, Матье пытался привлечь под свое знамя – вернее, под знамя Христа – всех, с кем был рядом. Можно легко себе представить, что в столь вольном обществе, каким был парижский свет по возвращении из эмиграции, Матье походил на святого, да просто на чудо природы…

Сколько сил он приложил, чтобы обуздать свою буйную натуру! Тем более что он от природы был остроумным и привлекательным и обожал женщин… Это в нем не отталкивало, и кое-что от этих черт сохранилось в его поведении. С какой восторженностью он затевал душеспасительные предприятия! С какой ненавязчивой галантностью пытался воодушевить своих собеседниц!.. Он заговорил – ради благого дела – красивую (и богатую) Рекамье, и очень скоро получил то, чего другие тщетно добивались: доступ в ее ближний круг.

В шестом обращенном к ней письме он заявляет: «Я бы хотел объединить все права отца, брата, друга, добиться Вашей дружбы, Вашего полнейшего доверия с единственной целью: чтобы убедить Вас в Вашем собственном счастии и подвигнуть Вас на единственный путь, который к нему лежит, единственно достойный Вашего сердца, Вашего ума – возвышенное призвание, уготованное Вам. Одним словом, чтобы привести Вас к твердому решению, ибо в этом всё, и всё от этого зависит».

Как пылко Матье выражает ей свою благодарность, когда «красивая и добрая», как он ее называет, присовокупляет к своим записочкам кое-какие существенные акты благотворительности! С каким чувством он становится ее духовником, поверенным ее души, выслушивающим между «добрыми делами» отзвуки ее тайной печали… Матье прослыл мастером в искусстве возвышать побуждения и увлечения. Ему удастся увлечь самую светскую из женщин наслаждениями внутренней жизни.

Изгнание госпожи де Сталь

В феврале 1803 года Париж вздрогнул, получив суровое предупреждение: салон г-жи Рекамье закрыт, во всяком случае по понедельникам, в день больших приемов. Что конкретно ей ставят в упрек? Ее дружбу с либералами, республиканцами или роялистами? Или же это просто проявление аллергии на плюрализм, подкрепленное неким женоненавистничеством, из-за которого Первому Консулу несносно любое другое главенство, кроме его собственного? Приказ не был официальным, однако Жюльетта ему подчинилась и, возможно, не была недовольна тем, что постоянному чужому присутствию в ее доме положен конец.

Бонапарт был противником «слухов», а это означало, что придется прятаться, чтобы поговорить, и что на смену свободному общению может вскоре прийти установленный сверху порядок, который лучше бы не нарушать. Г-жа де Сталь это уже понимала. Зная, насколько ее находчивость и вольнодумие не нравились «наверху», она не показывалась всю зиму, и на улице Гренель воцарилась тишина.

Дело в том, что Бонапарт очень плохо воспринял позицию так называемого комитета Просветителей во время чистки в Трибунате. Г-жа де Сталь была возмущена до глубины души: когда кто-то ей сказал, что «Трибунат очистили от накипи», она возразила: «Вы хотите сказать, сливки сняли!» Война, объявленная Первым Консулом «идеологам», автоматически подвигла остроумную баронессу обозвать его самого «идеофобом». Бонапарта сообщение об этом ввергло в ярость.

Решительно, между Тюильри и «этими людьми» не было взаимопонимания. В июле 1802 года Камиль Жордан опубликовал брошюру под красноречивым названием «Подлинный смысл пожизненного консульства» – снова буря гнева в верхах! Месяцем позже Неккер выпустил в свет «Последние взгляды», что-то вроде политического завещания, в котором с плохо скрытым неодобрением выявлялись опасные двусмысленности Конституции VIII года Республики, чреватые наступлением военной деспотии. Очень некстати! Снова буря в верхах! На сей раз дочери великого человека дали понять, что она встретит плохой прием, если случайно нарушит своим появлением спокойствие парижской жизни.

Она на такое не отважилась, однако выпустила «Дельфину», роман в письмах, как «Вертер» или «Новая Элоиза», действие которого происходит якобы в 1791 году, но на самом деле в нем выражался здравый взгляд на общество времен Консульства. Предисловие было обращено «К безмолвной, но просвещенной Франции», а каждая страница книги несла в себе урок нравоучительного либерализма, что так хорошо удавалось автору… Добавьте к этому представление в дурном свете католицизма, который у протестантки г-жи де Сталь часто был синонимом обскурантизма. Первый Консул вне себя! Эта женщина превзошла все границы, если она только попробует приблизиться к Парижу, ее ждет от ворот поворот.

Дружба дамы из Коппе с красавицей Жюльеттой, хоть и относительно недавняя, была всем известна. Нет никаких сомнений, что в начале 1803 года Жюльетта решила переждать грозу в надежде, что весной г-жа де Сталь вернется и всё уладится.

К несчастью, не уладилось. Сколько ни ходатайствовала г-жа де Сталь прямо или косвенно перед Люсьеном и Жозефом Бонапартами, всё без толку. Неофициальная опала за несколько месяцев превратилась в форменное изгнание. Но г-жа де Сталь не собиралась хоронить себя в Коппе. Она стремилась в свой парижский салон, к своему избранному окружению из самых блестящих умов своего века – следует признать, только они одни и могли поддерживать с ней разговор.

Она вела себя хоть и храбро, но неразумно. Ее хотели заставить замолчать – она кричала о несправедливости, уверенная в своих правах и в том, что новая власть должна питать уважение к ее имени, ее репутации и ее состоянию… Она сильно ошиблась в Бонапарте! Между ними завязался поединок, который продлится больше двенадцати лет. Под конец она выбьется из сил, а он добьется лишь растущего неодобрения, двойного порицания: как глава государства, порывающийся обуздать полет творческой мысли, и как мужчина, боящийся и угнетающий женщину.

Г-жа де Сталь попыталась заманить Жюльетту к себе в Коппе, скучая в своей тихой, далекой Швейцарии. Но то лето г-жа Рекамье провела, в виде исключения, в замке Сен-Брис, на опушке леса Монморанси, так как Клиши был на ремонте.

В своем письме г-жа де Сталь просила ее отговорить Дюпати от его планов поставить водевиль, пародирующий «Дельфину», что сама она расценивала как пинок бедной изгнаннице. Судьба этого проекта неизвестна, зато мы знаем, что г-жа Рекамье заступилась за Дюпати, когда тот не поладил с властями. Бонапарту не понравился его дивертисмент под заглавием «Прихожая, или Слуги между собой» – насмешливая карикатура на выскочек с темным прошлым и нечестно приобретенным состоянием. Под тем предлогом, что Дюпати, морской офицер, не испросил разрешения на выход судна из порта, его посадили на гауптвахту в Бресте, а затем отправили в Кайенну. С борта корабля он написал Жюльетте, моля ходатайствовать о его помиловании. Слава богу, ей это удалось, и Дюпати не депортировали. Иначе Французская Академия лишилась бы одного из своих членов.

***

Положение г-жи Рекамье в политической обстановке того времени было сложнее, чем кажется. Она была связана со всеми общественными течениями, но у них всех был повод ее критиковать. В свое время ее нейтралитет ценили, теперь же, когда в обществе произошла перестройка, а оппозиционные фракции определились перед лицом власти, захваченной одним человеком, нейтралитет превратился в недостаток.

Взять хоть роялистов: всем известна дружба Жюльетты с Монморанси, Ноайлями, Сегюрами, Ламуаньонами, равно как и ее отношения с такими деятелями, как старый Лагарп (который к тому времени только что умер), послами Австрии и Пруссии, членами королевских семей, бывавших в Париже, как, например, герцог Вюртембергский, ухаживавший за нею на балу в Опере. Не забыли и того, что г-н Бернар лишился должности за помощь им. Они знали, что находятся под наблюдением (Адриана даже только что выслали за то, что он в письме, перехваченном «черным кабинетом», назвал Бонапарта «прохвостом»), знали они и то, что Жюльетта в хороших отношениях с Фуше, что может пригодиться… И тем не менее «агенты Людовика XVIII» в Париже не щадили г-жу Рекамье, чей муж был в их глазах одной из финансовых опор «узурпатора».

Либералы: известно, что она с детства дружила с Камилем Жорданом и Лемонтеем, который до самой смерти будет ужинать у нее по субботам. Не говоря уже о Дежерандо, Бенжамене Констане и баронессе из баронесс… И всё же, что думали эти просвещенные – и встревоженные – умы о салоне Жюльетты, наполненном довольными собой рубаками, у которых конституционные тонкости вызывали зубовный скрежет и которые, дай им волю, навели бы порядок во всей этой «метафизике», как говорил их командир… Они знали о ее более чем тесных связях с некоторыми, очень влиятельными членами семьи Бонапарта, в которой они уже видели своего рода мафию, готовую рвать глотку за с таким большим трудом добытые привилегии…

Что до республиканцев, или до того, что от них осталось, они корили г-жу Рекамье за ее огромное состояние, социальную элитарность, близость с обладателями знатных фамилий прежнего и нового режима.

В Тюильри всё это осознавали, но, несмотря на свою суровость, Бонапарт не был бесчувствен к чарам Жюльетты. Поэтому он щадил ее, и она пользовалась относительным, но все-таки доверием, когда оно ей требовалось, чтобы помогать другим. Таким образом Жюльетта, заручившись поддержкой во всех кругах, сохранила некую неприкосновенность.

Она независима, не следует никакой конкретной идеологии: ее темперамент оберегает ее от всяких излишеств, эксцессов, как в образе мыслей, так и в действиях. Она не способна шумно отстаивать какую-либо идею, в душе она не борец, ее оценки четки и проницательны, хотя у нее не политический ум. Вот только она не выносит, когда трогают ее друзей. И она спокойно и искренне принимает сторону несчастной и преследуемой дружбы.

В конце сентября 1803 года г-жа де Сталь поселилась в Мафлие, неподалеку от Парижа. Она написала Первому Консулу, прося разрешения провести два месяца в деревне в сорока километрах от Парижа, чтобы поправить здоровье детей и уладить финансовые дела супруга, и получила ответ, что, если она не уедет сама, жандармы отконвоируют ее до самого Коппе. Дело плохо.

Г-жа де Сталь приехала на несколько дней в Сен-Брис. Жюльетта была взволнована: «Я стала свидетельницей ее отчаяния. Она написала Бонапарту: „Какой жестокой славой вы меня наделили, я стану одной из строк в Вашей истории“. Я страстно восхищалась г-жой де Сталь. Разлучивший нас поступок жестокого произвола явил мне деспотизм в своем самом отвратительном проявлении. Мужчина, изгонявший женщину, и какую женщину, причинявший ей такую боль, в моих мыслях мог быть лишь безжалостным деспотом; с тех пор мои желания были направлены против него, против его восшествия на трон, против установления безграничной власти».

15 октября Первый Консул послал в Мафлие жандарма с предприсанием выехать в двадцать четыре часа за сорок лье (160 километров) от Парижа. Г-же де Сталь оставалось лишь подчиниться и собрать чемоданы. Она проехала через Сен-Брис, чтобы попрощаться с прекрасной подругой, и застала там Жюно, военного губернатора Парижа, обещавшего вступиться за нее. На следующий же день Жюльетта отправила г-же де Сталь письмо, извещающее о результате этого ходатайства: Первый Консул милостиво разрешил г-же де Сталь не покидать пределов Франции и даже, если захочет, поселиться в Дижоне. Она взывала к терпению и сдержанности подруги в надежде на благополучное разрешение конфликта. Однако письмо не дошло до адресатки. Она покинула Францию на несколько лет.

***

Вскоре после этого Жюльетта, невзлюбившая человека, который обидел ее подругу, стала внимательнее прислушиваться к проектам Бернадота.

Воплощение услужливости и соблазнительности, бывший сержант был при том сама хитрость в образе человека. Умен, ловок, наделен политическим чутьем, безупречным хладнокровием и, как настоящий гасконец, дожидается своего часа. На него не произвел впечатления маленький корсиканец с прямыми волосами, на пять лет младше него и произведенный в генералы в тот же год, что и он сам. Бернадот не боялся Бонапарта (он, так сказать, походя отбил у него марсельскую невесту, Дезире Клари, и сделал своей женой) – он его ненавидел. Беспрестанно плел заговоры, и Бонапарт об этом знал. Но Бернадот не тот человек, которым можно вертеть как хочешь! Первый Консул пытается удалить его и назначает послом в США. Тот не спешит садиться на корабль, зная, что возобновление войны с Англией неминуемо, и цепляется за этот предлог, чтобы вернуться в Тюильри и передать себя в распоряжение армии…

Чтобы остановить продвижение к абсолютизму, он планировал собрать группу генералов, которые официально взяли бы под арест Бонапарта. Не хватало самого популярного из них, самого известного – Моро. Поэтому Бернадот попросил Жюльетту, бывшую близкой подругой г-жи Моро, организовать тайную встречу у нее дома. «Они вели долгие разговоры в моем присутствии, но было невозможно склонить Моро к тому, чтобы сделать первый шаг», – сообщает она.

Ближе к зиме, на балу у г-жи Моро, Бернадот снова перешел в наступление. Отсутствие на празднике официальных лиц вносило тревожную нотку, говоря об изоляции Моро. Бернадот стал уверять его в том, что он один может диктовать условия Бонапарту, чувствуя за своей спиной поддержку народа. Моро приводил свои аргументы: он сознавал опасность для свободы, но опасался гражданской войны. Он даже отрицал влияние, которое ему приписывали. Бернадот вышел из себя: «Бонапарт поиграет свободой и вами. Она погибнет, несмотря на наши усилия, а вы окажетесь погребены под ее развалинами, не дав боя».

Впоследствии Моро оказался замешан со многими другими в процессах над Жоржем Кадудалем и Пишегрю, но г-жа Рекамье оставалась убеждена в том, что он был неповинен в заговорах, как и тогда, с Бернадотом.

Итак, все труды Бернадота пошли прахом. Впоследствии Бонапарту удастся – временно – привлечь его на свою сторону. Он даже включит его в число своих маршалов XII года Республики, хотя это ни в чем не изменило их взаимной неприязни. Из всех маршалов, сделанных Наполеоном феодалами и засланными возглавлять то или иное герцогство, княжество или королевство, Бернадот станет единственным, который без покровительства французского императора займет настоящий трон (шведский), долго на нем продержится и умрет, любимый своими подданными.

Что до Моро, этот щепетильный, нерешительный, покорный человек, подверженный разрушительному влиянию супруги и тещи (ненавидевших Жозефину), скорее всего, оказался марионеткой в серьезнейшем деле Кадудаля. Так думала Жюльетта, считая его невиновным. Но узнаем ли мы когда-нибудь правду?

Заговор XII года Республики

Возобновление войны с Англией в мае 1803 года привело к оживлению деятельности роялистов, которым снова обеспечили надежный тыл по ту сторону Ла-Манша. Один из редких вождей шуанов, не сложивших оружия – Кадудаль, которого все звали по имени – Жорж, – с августа находился в подполье в Париже. Он участвовал во всех крупных шуанских акциях, начиная с осады Гранвиля вплоть до высадки в Кибероне. Трудно поверить, но борцом за восстановление прежней монархии был человек из народа. Его храбрость, сила духа, его энергия создали ему ореол легенды. Можно себе представить, с каким усердием разыскивала его полиция.

Но Жорж был неуловим. Было известно, что он замышлял убийство Первого Консула, между 1 и 15 февраля 1804 года. 16 января во Францию прибыло подкрепление из тридцати пяти роялистов. Один арестованный шуан, Буве, «раскололся» и выдал заговор, возглавляли который, по его словам, два генерала – Пишегрю и Моро. Изложенный им план выглядел вполне логичным: «Восстановление Бурбонов: в парламенте проводит работу Пишегрю, восстание в Париже, поддержанное присутствием лица королевской крови; атака живой силы против Первого Консула; Моро представляет государя армии, предварительно настроив соответственно умы».

Бонапарт отреагировал незамедлительно: 15 февраля он отдал приказ об аресте Моро, что вызвало «живые протесты» со стороны общественности. 28-го настал черед Пишегрю, выданного другом, у которого он прятался на улице Шабане. Блестящий главнокомандующий Рейнской армией, в шесть недель завоевавший Голландию, переметнулся в другой лагерь – в армию Конде; при Директории он вернулся и добился своего избрания в Совет Пятисот. Высланный после фрюктидора в Кайенну, он сбежал оттуда и добрался до Лондона. Там он вступил в заговор против Бонапарта вместе с двумя братьями Полиньяками. Общаясь с членами королевской семьи, Пишегрю многое знал, возможно, даже слишком…

Его обнаружили повешенным в камере до начала подготовлявшегося шумного процесса: общество полагало, что его убили. Тем временем наконец схватили Жоржа, 9 марта, на перекрестке Бюси, после жаркой драки. Допрос подтвердил планы убийства. «Я должен был напасть на Первого Консула, только когда в Париже появится французский принц, а его пока еще нет», – вот и всё, что удалось из него вытянуть. Какой принц?

На следующий день Совет правительства, включая всех трех консулов, верховного судью Ренье, Талейрана и Фуше, решил похитить в Германии, в Эттенгейме, герцога Энгиенского, последнего отпрыска дома Конде. 21 марта, в три часа утра, герцога расстреляли у Венсенских рвов, после недолгого заседания военного трибунала. Во встрече с Первым Консулом ему было отказано.

Процесс Жоржа – Моро открылся 25 мая на фоне неописуемого брожения умов: убийство герцога Энгиенского вызывало возмущение, повешение Пишегрю ошарашивало, трудно было поверить, что Моро спутался с роялистами, ведь он всегда проявлял, скорее, республиканскую независимость по отношению к консульскому режиму. К этому добавлялось любопытство к Жоржу: такая личность завораживала публику…

Г-жа Моро дала понять г-же Рекамье, что ее присутствие будет приятно ее мужу, и та отправилась на заседание. Обвиняемых было сорок семь, возле каждого стояли по два жандарма, поведение охранников Моро свидетельствовало о их глубоком к нему почтении. Жорж защищал только своих друзей. Когда ему предложили последовать примеру других обвиняемых и попросить пощады, он сказал: «Обещаете ли вы предоставить мне лучший случай умереть?» Моро не произнес ни слова. По окончании заседания г-жа Рекамье пошла к выходу мимо скамей подсудимых. Моро вели ей навстречу. Он тихо проговорил ей слова благодарности и просил прийти еще. Но на следующий день, в семь утра, ей доставили послание Камбасереса, призывавшего ее, в интересах Моро, больше не появляться на суде: читая отчет о заседании и увидев ее имя, Первый Консул воскликнул: «А что там делала госпожа Рекамье?» Та поспешила к супруге генерала, и г-жа Моро посоветовала ей подчиниться. К концу процесса все дела были заброшены, народ высыпал на улицы, говорили только о Моро.

10 июня были вынесены двадцать смертных приговоров, приговор Жоржа был утвержден. Он умер так же храбро, как и жил, с горькими и верными словами на устах: «Мы хотели себе короля, а получили императора!» Моро, приговоренный к двум годам тюрьмы, будет выслан по приказу Бонапарта и отправится в Америку. Странная судьба Моро состоит сплошь из недоразумений: он вернется в Европу, чтобы сражаться вместе с русскими, и погибнет под Дрезденом в 1813 году, сраженный французским ядром. Как и его бывшие собратья по оружию, он будет произведен в маршалы, но только Людовиком XVIII и посмертно…

***

Хотя процесс вышел громким, а убийство герцога Энгиенского повергло в ужас иностранные дворы и роялистов, в целом общественное мнение было по-прежнему на стороне Бонапарта и нашло совершенно естественным, что он ускорил события, учредив сенатус-консультом Империю 18 мая 1804 года. Раньше за него боялись, а теперь успокоились.

«Я навсегда заставил замолчать роялистов и якобинцев», – заявил он после казни в Венсене. Фуше сказал тогда: «Это больше, чем преступление, это ошибка!» – и эту ошибку надо было использовать, как трамплин. Первый Консул не колебался, и добрый народ узнал о новом счастье, постигшем его, из следующего сообщения (повторявшего первую статью сенатус-консульта): «Управление Республикой доверено императору, принимающему титул Императора французов…»

Тот, кого отныне следовало называть по имени – Наполеон, в тридцать пять лет обладал колоссальным умом, широким кругозором, несравненной работоспособностью и волей стать абсолютным властителем, способным подчинить весь мир. Он управлял путем издания декретов, окружая себя покорными и ему одному подчиняющимися министрами, проводя систематическую централизацию служащей ему администрации, привлекая к своему двору каждого политического и военного деятеля, которого, по его выражению, он занимал «погремушками» и мог сломать, если тот не согнется. Он опирался на безупречную полицию, управляемую Фуше, который каждое утро информировал его обо всем, что происходило во всех кругах: в прессе, театре, финансах, частных кружках, общественных местах… Короче, Французская республика – это название находилось в употреблении до 1809 года – находилась в умелых и твердых руках – руках диктатора.

Франция не была этим недовольна. Посредственность всегда хорошо уживается с абсолютизмом, а молчаливое большинство – в то время его интеллектуальный уровень был особенно низок – положительно воспринимало простые схемы: централизацию, иерархизацию, милитаризацию. Отсутствие мыслей, жизнь в ногу, удобство надзора во всех обстоятельствах – чего еще желать? Лучше бы, конечно, мир, но военные успехи, идущие один за другим, опьяняли, кричащая роскошь новой аристократии, напыщенность вельмож вызывали восхищение. Нельзя не согласиться с императором, когда тот писал своему брату Жозефу, что «у людей нет других прав, кроме права быть управляемыми». Управляемыми им, вот счастье-то!

Просвещенные круги смотрели на дело совсем иначе. Они слишком хорошо понимали, куда всё зашло: творчество и суждение будут либо уместными, либо запрещенными. Всякая критика – задушена. Несогласное меньшинство, невыносимое для власти, будет вынуждено уйти в подполье. Не понравиться ему – уже крайне опасно. Любой голос, обличающий возврат к закабалению, а следовательно, обскурантизму, будет заглушён. Придется подчиняться, присутствовать при печальном зрелище всеобщей покорности: внутри – элита с заткнутым ртом, вовне – Европа, десять лет подряд предаваемая огню и мечу, бессильная и словно загипнотизированная железным кулаком и харизмой непредсказуемого завоевателя…

Подчиниться, присоединиться, пассивно или активно сопротивляться – иного выхода нет. В окружении г-жи Рекамье, как и во всех семьях, настал раскол. Г-н Рекамье был сторонником того, чтобы не столкнуться лоб в лоб с человеком, которому он по-прежнему доверял. Жюльетта не имела никакого снисхождения к «безграничной власти» и была решительно настроена скрытно противостоять ей, по возможности избегая инцидентов. Она продолжала вести прежнюю жизнь, не удивляясь сверх меры переходу некоторых (например, Бернадота) на сторону власти, но крепя дружбу с г-жой де Сталь и братьями Монморанси. Г-да Бернар и Симонар предавались умеренным радостям камерного роялизма, в то время как другие близкие знакомые, например кузен Брийа-Саварен, гастроном, но прежде всего судейский, открыто решили сделать хорошую карьеру, послужить.