Текст книги "Сара Бернар. Несокрушимый смех"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Впервые меня вызывали на читку новой пьесы, и я ликовала: значит, мне поручат роль в постановке! И хотя в театре я узнала, что эту роль должна была играть мадемуазель Фавар, которая заболела, я никак не могла опомниться от радостного удивления, хотя мне не давало покоя некое предчувствие, одно из тех тревожных предчувствий, которые всегда неизменно предупреждали меня о грядущих бедах. И в самом деле, беда не заставила себя ждать: через десять дней я встретила на лестнице мадемуазель Натали, она любезно приветствовала меня с довольным смешком, а на следующий день роль у меня отняли. Я поднялась к директору Дома, несчастному господину Тьерри, и во время бурной сцены сообщила ему, что покидаю «Комеди Франсез».

Вернуться туда мне суждено было лишь через двенадцать лет, но зато с триумфом, и каким! Правда, тогда этого еще никто не знал, мои родные дулись на меня, пока мать чудом не нашла мне место в театре «Жимназ».

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Прошу прощения, что прерываю Вас, но мне кажется, Вы слишком торопитесь… Что с Вами происходит? Или, вернее, что с Вами произошло в ту пору?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Что со мной произошло… А произошло то, что в ту пору со мной ничего не происходило, ни малейшего успеха ни в «Комеди Франсез», ни в «Жимназ». В «Жимназ» мне давали играть только глупости, дурацкие глупости. Я была весьма посредственной в своей игре, и до того была этим раздосадована, что решила отправиться в Испанию с несчастной горничной, обитавшей напротив моей матери, я убедила ее поехать со мной. Вот так я провела в Испании несколько дней, довольно скучных, а потом вернулась к матери.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Да-да, я знаю! История с Испанией! Еще одна прекрасная выдумка, это путешествие с несчастной горничной!..

И Вы хотите, чтобы я Вам поверила? Хотите, чтобы вообще кто-то Вам поверил? Вот так вдруг, ни с того ни с сего, Вы поехали в Мадрид? Зачем? Для чего? Посмотреть на тореро? Посетить музей «Прадо»?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Помилуйте! Вы испытываете мое терпение, в конце-то концов… Да что я говорю: с самого начала… Ну да, я уехала с Кератри. Но только не в Ваш Мадрид, такой мрачный город (что за идея: Мадрид!). Я уехала, но только в Пальму, где среди апельсиновых деревьев мы провели десять упоительных дней, а горничная вместе со своим горячо любимым молодым человеком наилучшим образом устроилась в гостинице в Мадриде. Я сказала «Испания» потому лишь, что не хотела говорить «Кератри», вот и все…

Знаю, знаю, в своих «Мемуарах» я жалуюсь, что была в отчаянии, оказавшись в Мадриде совсем одна. Знаю, что я рассказываю об ужасном путешествии на каботажном судне, о мрачной гостинице и одиноком номере там, где меня одолевала скука, которой на самом деле я не испытывала!

Ибо в действительности я провела в Испании восхитительную любовную сиесту с Кератри. В Пальме по ночам – и каким ночам! – мы оба, почти обнаженные, купались в море. Затем на две недели мы уехали в Мадрид, где меня нежили, лелеяли и ублажали и где я впервые побывала на бое быков. В Мадриде на какое-то время я забыла о своей прежней жизни. Забыла все свои чаяния и разочарования, забыла всё-всё в объятиях Кератри и уже почти захотела жить в Испании до самой смерти. Но Судьба не дремала. «Моя милочка» прислала мне телеграмму: мама была больна, очень больна. И мне не оставалось ничего другого, как уехать.

На этом закончилась моя любовная история с Кератри. Ему хотелось, чтобы я осталась в Испании, он подозревал, что моя мать не так уж больна, он подозревал, что я рада была вернуться, он подозревал, что в конечном счете мне недоставало театра. В ту пору Кератри был без ума от меня, он готов был жениться на мне, остаться со мной в Испании, ездить верхом, курить большие сигары и играть «Рюи Блаза». Он просто сходил с ума.

Однако моя тоска по театру приводила его в отчаяние: застав меня перед зеркалом читающей стихи и принимающей позы, он жестоко насмехался надо мной. Думается, мужчины готовы скорее смириться с живым соперником, чем с абстрактным. Так я говорю теперь, но верно ли это, не знаю… Верного нет ничего, мой бедный друг, и только в этом я абсолютно уверена. Словом, я его покинула. Мы расстались. Он сказал, что никогда не увидится со мной, в чем ошибался.

Я ответила, что никогда не полюблю никого, кроме него, и тоже ошибалась. На перроне вокзала я вспоминала мать, но уже думала лишь о театре; впрочем, вернувшись домой, я увидела ее, лежавшую в шезлонге, немного похудевшую, но изумительно красивую и в необыкновенно хорошем состоянии.

У нее был небольшой плеврит, но теперь дело шло на поправку. Мое присутствие было совершенно бесполезным. Я поселилась в своей девичьей комнате и решила спокойно жить своею жизнью. Теперь я была женщиной, молодой женщиной; я знала мужчин, отношение мужчин, познала любовь и наслаждение, узнала множество вещей, которые не надеялась узнать столь быстро и столь чудесно, как позволил мне это сделать Кератри.

Мне следовало покинуть мою мать, я не должна была оставаться в доме, где любовь, пожалуй, слишком часто рассматривалась как источник или средство к существованию. Ибо я знала, что по слабости или от усталости рискую рано или поздно рассматривать ее точно таким же образом, и притом по причинам, гораздо менее достойным уважения, чем те, что толкнули меня в объятия Кератри. Да, это правда. Покидая свою мать, я покидала место, которое, разумеется, вызывало у меня отвращение, но вместе с тем и немного притягивало меня. Разве в девятнадцать-двадцать лет знаешь по-настоящему, что ты собой представляешь? И это после пятнадцати лет, проведенных в монастыре, одного года галантных отношений и месяца в объятиях мужчины! Я, во всяком случае, ничего об этом не ведала и отчасти не придавала этому значения. Я знала: что бы ни случилось, каковы бы ни были мои увлечения, будь то любовь к жизни или желание умереть, всегда настанет определенный и неизбежный момент, когда я окажусь наедине с собой… С собой, наедине с собой на сцене, я буду одна перед множеством лиц.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Я только что получила последнее Ваше послание и могу сказать одно лишь слово: браво! Представляю, как Вам было тяжело содержать маленькое семейство на Ваши, насколько мне известно, скудные гонорары. Наверное, это было тяжело, но достойно всяческих похвал, и я хочу непременно поздравить Вас. Примите мои и так далее, так далее.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Прошу Вас, мой юный друг, держите свои сарказмы при себе: эта юмористическая и, можно сказать, почти английская форма, форма недоверия, какую Вы используете, не только ничуть не унижает меня, но, если хотите знать, вызывает у меня смех. Да, конечно, разумеется! Естественно, я тоже жила за счет мужчин, как все незамужние женщины, как все свободные женщины моего времени. Действительно, если я покинула жилище своей матери, то вовсе не потому, что ее пример огорчал или стеснял меня, а потому, что я хотела следовать ему, и делать это для меня было удобнее в собственной квартире. Я жила мужчинами, потому что мне это нравилось, потому что меня это не беспокоило и потому, что я не могла вести жизнь, какую хотела вести в Париже, со своим жалованьем в «Комеди Франсез» или в иных местах. Я была дебютанткой. Мои платья, мои украшения, мой образ жизни, прислуга, коляска, а кроме того, моя семья обходились мне в четыре раза дороже моих гонораров. Поэтому я выбирала мужчин, у которых было достаточно денег, чтобы содержать меня. И в то же время я выбирала мужчин, обладавших достоинствами, которые нравились мне. Вот и все! В мое время одно не противоречило другому, а в Ваше, как я заметила, совсем наоборот: деньги водятся лишь у мужчин, наделенных брюшком, какими-то маниями или грубой самоуверенностью. В мою пору деньги весело струились из их карманов, словно молоко из коровьего вымени, и мы этим пользовались. Не золотому тельцу мы поклонялись, а позолоченной жизни. То, что произошло с тех пор и происходит, насколько я знаю, сегодня, не представляется мне продвижением вперед.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Вы совершенно правы, и в отношении меня тоже! Думаю, во мне заговорила ревность, когда Вы вспоминали прекрасных молодых людей, элегантных, щедрых и очень богатых! Что касается меня, то мне никогда не попадались состоятельные поклонники. Они редко бывали таковыми, и хотя особого значения для меня это не имело – ибо я чудом очень молодой заработала себе на жизнь, – признаюсь, порой мне это было бы весьма приятно или, скорее, внушало бы доверие. Заметьте, я никогда не испытывала ни малейшей гордости, ни малейшего чувства превосходства по отношению к мужчинам, зарабатывая денег больше, чем они, или даже если они зависели от меня в плане материальном; в моих глазах это ни в коей мере не умаляло ни их престижа, ни их мужественности. Это была случайность, так уж получилось. То, что Вы нуждались в них, чтобы жить, кажется мне вполне естественным, и я наверняка поступила бы точно так же, если бы это было возможно. К тому же, по правде говоря, если кто и может упрекнуть Вас за Ваше расточительство, то только не я; думаю, Вы заработали огромные суммы, так же как и я сама, и всю свою жизнь бегали от кредиторов, как делала это я и делаю до сих пор. Деньги у меня никогда не задерживались, я всегда относилась к ним как к чему-то, что входит в дверь и тотчас же уходит через окно. И если под этим окном есть руки, которые нуждаются в них и ждут их, или эти дьявольские казино – корзинки для бумаг, как зачастую говорили, то это касается только меня, точно так же как Ваш образ жизни касается только Вас.

Но в отношении золотого тельца Вы правы. Тем более что этот телец бешеный, развращенный, яростный и заразный. Если бы какой-нибудь обитатель другой планеты прочитал нашу историю, то наверняка воскликнул бы: «В конце второго тысячелетия обитатели планеты под названием Земля разделились таким образом: половина неумолимо умирала с голоду, а другая половина тратила три четверти своих доходов на создание того, что поможет ей уничтожить себя». И он был бы абсолютно прав! Это верх смехотворности и верх жестокости, не так ли? Можно сказать лишь одно: если мы исчезнем, то мы это вполне заслужили!

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Послушайте, мой милый друг, что за мрачные мысли навеяли Вам наши мелочные денежные истории? Не поддавайтесь унынию! Я ведь говорила Вам: в 1914–1918 годах нам уже предсказывали самое худшее, однако эти пресловутые газы так и не подействовали! Не сокрушайтесь, Земля крепкая, и некоторым кретинам с их циферками, черной доской и мелкими расчетами не под силу, благодарение Богу, уничтожить эту великолепную планету! А знаете, почему я была расточительной и почему Вы наверняка являетесь таковой? Потому что Вы, как и я, поразмыслили и пришли к следующему выводу: мы входим в число небольшого меньшинства, которое, благодаря некоему таланту, благодаря дару небес, само может зарабатывать на жизнь, если, конечно, публика, расположение публики, помогает ему это делать. И среди этого меньшинства мы входим к тому же в еще более крохотное меньшинство, которое не умеет беречь деньги. Почему? Да потому что иметь деньги и уметь беречь их означает раз десять на дню говорить «нет» людям, которые нуждаются в деньгах (в наших, естественно, деньгах), а мы не можем сказать «нет», если мысленно говорим «да». Третье, и последнее, утешение: мы составляем часть ничтожного и даже редчайшего меньшинства, которое умеет тратить свои деньги. Ибо в этом и заключается наш реванш: мы, кто не владеет деньгами, кто зарабатывает их благодаря удаче и случаю и тратит их ежедневно по необходимости, мы, кто никогда не будет людьми богатыми, то есть людьми, которым не надо думать о деньгах, мы тем не менее обладаем способностью ценить праздники, забавные фарсы, подарки и возможность получать удовольствие от жизни. Так вот, поверьте, такое встречается не часто, вовсе нет! Даже в мое время, меж тем более благоприятное, попадались люди, готовые всеми силами защищать свои банкноты и монеты и державшиеся за свои кошельки более цепко, чем моллюски за рифы. И такая разновидность получила ныне широкое распространение, о котором в мое время не могли и помыслить… Вы заметили, что очень богатые мужчины никогда не делают вам таких же хороших подарков, какие дарите им вы?.. Быть может, они слишком боятся, что их станут любить за их деньги? Во всяком случае, зачастую они делают подарки, словно сами они бедняки, тогда как вы изощряетесь в поисках роскошных вещей для них! Бывает еще и так: они могут забрать обратно или разделить подарки: например, путешествие, которое они собираются совершить вместе с вами, драгоценность, о месте приобретения которой они вам сообщат, поездку на курорт в Румынию – такая идея, скажут они, пришла им в голову, а то и приобретение небольшого домика, куда они будут наведываться, чтобы проводить украденное у жены свободное время, причем арендная плата оформляется на их имя! Нет-нет, уверяю Вас: их подарки никогда не бывают безвозмездными. Какая жалость! Никогда кто-то богатый молча и тайно, так, чтобы ваши друзья об этом не узнали, не положит в банк крупную сумму на случай, если она вам понадобится. Никогда кто-то богатый не предложит вам жилище, где в случае нужды вы сможете спокойно провести свою старость (о чем, возможно, порой со стоном взывает ваш страх перед будущим). Нет-нет, увы, заметьте! Будь то ваши любовники-мужчины или подруги-женщины, богатые люди всегда преподнесут вам такие заурядные подарки, что в силу этого они непременно станут сугубо личными и вы их спрячете, либо такие кричащие, что вам придется назвать того, кто вам их преподнес. Что же касается вас, то роскошные подарки, которые вы им сделаете, дабы доказать, что вам дороги не их деньги, а их удовольствие, – так вот, что касается вашего подарка, то он пополнит их коллекцию в одном из бесчисленных ящиков, во тьме, скрытой от глаз. Вот и все! Ну нет, избавьте меня от богатых людей, они чересчур дорого обходятся!

И потом, все это чрезвычайно глупо. Разумеется, мы любим богатых людей за их деньги! Это наделяет их свободой и роскошью, некой аурой, в которую мы спокойно погружаемся вместе с ними. Ну и что! Разве красивые мужчины просят нас любить их за ум (заметьте, такое, увы, действительно случается! Это своего рода наваждение, обычно, слава богу, временное!)?

Ах, я все-таки чрезвычайно довольна, что деньги Вы любите не больше, чем я! Не знаю почему, но я о них не думала, а иначе теперь в разговоре с Вами меня это сильно смущало бы. Точно так же мне кажется, что Вам не пришло бы в голову создавать биографию или портрет скупой женщины.

Но вернемся, пожалуй, к моему ремеслу, ведь это и есть предмет Вашего повествования. Хотя почему-то именно мне приходится время от времени призывать Вас к порядку, это уж чересчур! Период, последовавший за моим переселением, совпал с тем, когда я создавала себе имя в Париже. Я создала себе имя в газетах, у мужчин, у куртизанок, у «всего Парижа», как тогда принято было говорить, я создала себе имя совсем не по причине моего таланта и совсем на иной драматургии, чем драматургия Расина. Я прославилась своей неверностью, своими чарами, своей веселостью и элегантностью. Так-то вот! Я прославилась как женщина, а вовсе не как актриса, и странным, я бы даже сказала, аморальным образом я приобрела у журналистов гораздо большую известность в этот период безумств, чем за два года серьезных усилий. Знаете, фраза Мюссе необычайно справедлива: «Я утратил все, даже веселость, заставлявшую верить в мой гений». До тех пор я ее не понимала и вдруг осознала: действительно, в Париже успех вернее всего приходит к тому, кто его афиширует, но, разумеется, только в том случае, если доказано, что этот успех заслужен. Словом, когда в Париже до меня дошли слухи, что театр «Одеон» ищет актеров, я решительно ринулась туда, причем в одном из тех экипажей, который мне достался за иные таланты. Принимать и выбирать актрис должен был директор «Одеона», некий господин Дюкенель.

И вот, в один прекрасный день в половине одиннадцатого утра я навела красоту. Надела платье ярко-желтого, канареечного цвета, а поверх – черную шелковую накидку с каймой зубчиками, островерхую соломенную шляпу с черной бархатной лентой под подбородком. Выглядело это, по моему разумению, безумно привлекательно. И так, исполненная радостного предчувствия, я отправилась к Дюкенелю. Подождав какое-то время в прелестной, весьма хорошо меблированной гостиной, я увидела прибывшего вскоре очаровательного молодого человека моего возраста, наверняка тоже актера. Приветливая улыбка этого блондина вызвала у меня невольный вздох облегчения.

– Как я вам рада, – сразу обратилась я к нему. – Теперь мы будем дрожать вдвоем.

– Дрожать? – спросил он. – Но почему вы должны дрожать?

– Потому что я не знаю этого Дюкенеля, – отвечала я, – а мне действительно хочется поступить в «Одеон». Я скучаю по театру, но при мысли о необходимости держать экзамен перед незнакомым господином у меня начинают стучать зубы!

И в подтверждение я стала громко клацать зубами, как учили меня в «Комеди Франсез».

Сначала молодой человек разразился безумным смехом, потом, к величайшему моему изумлению, бросился к моим ногам.

– Прекратите эту игру на кастаньетах, – все еще продолжая смеяться, попросил он. – Перестаньте! Я и есть Дюкенель, и это я на коленях умоляю вас поступить в мой театр.

Он протянул ко мне руки, я, разумеется, вручила ему свои. А через несколько дней и всю свою особу. По правде говоря, Дюкенель был само очарование, зато его компаньон, некий де Шилли, просто отвратителен. Итак, Дюкенель стал моим театральным директором, затем моим любовником, хотя я уже не помню хорошенько, в каком порядке это произошло. Потом, позже, он снова стал моим любовником, потом опять директором театра и в конце концов, как обычно, моим другом. Дюкенель был высоким, мужественным, веселым, очаровательным, заботливым человеком, к тому же сильно влюбленным в свою жену, женщину прелестную и в достаточной мере невнимательную к мелочам.

Феликс Дюкенель на всю жизнь остался для меня самым верным товарищем. Точно так же, как тот молодой блондин, которого я встретила однажды весенним днем в маленькой гостиной и который предложил мне свое сердце, свою постель и свою сцену на многие месяцы.

Некоторые мужчины вот так входят в ваше существование и становятся для вас настоящим подарком.

Едва успев подписать контракт, я бросилась к мадемуазель де Брабанде. Несчастная уже тринадцать месяцев лежала в одном монастыре с острым ревматизмом, поразившим все ее конечности. На небольшой белой кровати с повязкой на голове, со своим большим поникшим носом и выцветшими глазами она была неузнаваема. Только ее невероятные усы ощетинивались от частых приступов боли.

Я тихонько ласково поцеловала ее со смешанным чувством печали и нежности, согревшим ей сердце. Я заметила это по ее ожившим на миг глазам. Поставив в стакан, где уже лежали ее бедные зубные протезы, принесенные мной три розы, я с тяжелым сердцем покинула монастырь.

Я навещала ее каждый день. И многому научилась у мадемуазель де Брабанде до того, как она умерла.

В этот момент подле нее я постигла гораздо больше всего, чем тогда, когда она жила полной жизнью. Она подала мне пример мужества, спокойствия и своего рода беспечности перед лицом смерти (такое я мало у кого видела), весьма неожиданной у этой женщины, которая ничего не знала о жизни: усы лишили ее всех радостей женской доли, и однако в минуту агонии она проявила что-то вроде удовлетворенного спокойствия, словно всю жизнь имела все, чего желала. Похоже, нет никакой связи между потребностями, аппетитами человека и пользой, видимыми преимуществами, которые он извлекает из существования. Есть даже несомненное противоречие между предполагаемыми желаниями некоего человеческого существа и их гипотетическим удовлетворением. Я, со своей стороны, нередко встречала людей изголодавшихся, но умирающих с довольным видом, и видела других, которые имели все, но умирали, проклиная день своего рождения.

Мадемуазель де Брабанде умерла, увы, очень быстро, но успела поразить меня в последний раз. Я пришла проститься с ней. Десять монахинь, пребывавших в крайнем возбуждении, окружили кровать, на которой покоилось невообразимо странное существо. У моей бедной воспитательницы, неподвижно застывшей на своем смертном ложе, было лицо мужчины. Ее усы выросли, подбородок обрамляла сантиметровая борода, беззубый рот ввалился, а нос уткнулся в усы. То была ужасная и смешная маска, заслонившая ее доброе лицо. Маска мужчины. Зато ее руки, маленькие и тонкие, были руками женщины.

Молодые монахини были напуганы тем, что, сами того не ведая, держали у себя мужчину. И, несмотря на уверения сестры-санитарки, одевавшей это бедное тело, они дрожали, непрестанно осеняя себя крестным знамением.

Я очень горевала. На следующий день после похоронной церемонии я дебютировала в «Одеоне» в пьесе «Игра любви и случая». Мариво – не моя стихия, он прославляет кокетство, жеманство, а это не мое. И никогда не было моим. К тому же я была такой тонюсенькой. Словом, успеха я не имела ни малейшего, и де Шилли, оказавшийся в тот вечер за кулисами, когда Дюкенель целовал меня в лоб, пытаясь подбодрить, с усмешкой сказал ему:

– Да это игла с четырьмя шпильками по бокам!

Я была возмущена, кровь бросилась мне в лицо, но мне вдруг вспомнился Камилл Дусе и данное ему обещание сохранять спокойствие, и я сдержалась. Впрочем, Дусе сам вскоре подошел ко мне, сказал, что у меня все такой же красивый голос и что второй мой спектакль будет успешным. Он всегда был безупречно любезным, но правдивым, и меня это успокоило.

В «Одеоне» я работала не покладая рук, выучила все роли наизусть и в любую минуту была готова кого-то подменить. Я добилась некоторых успехов, особенно у студентов, которые, не стесняясь, оказывали мне предпочтение. Это был долгий путь, мне он показался очень долгим, но в конце меня ждал успех, настоящий успех…

Феликсу Дюкенелю пришла мысль поставить «Гофолию» [22] , использовав хоровые сочинения Мендельсона. Мне поручили роль Захарии. Репетиции проходили ужасно, просто ужасно, известный актер Бовалле, игравший Иодая, не выдержав, грозно кричал: «Черт побери!» И все начиналось сначала, и опять ничего не получалось. Хоровые партии должны были исполнять ученики консерватории, хоры звучали отвратительно… Внезапно де Шилли словно озарило, и он воскликнул:

– Ничего не поделаешь, пускай эта дурочка (я!..) одна произносит партию хора, думаю, у нее сразу все получится, я слышал, что у нее красивый голос!

Дюкенель молча покручивал усы, чтобы скрыть улыбку. Ну как же, его компаньон сам до этого додумался, вспомнил о малютке Саре Бернар! Стараясь казаться безразличным, Дюкенель снова начал репетицию, но только теперь вместо хора читала я одна. В конце все зааплодировали, особенно ликовал дирижер: бедняга так намучился!..

День первого представления стал для меня настоящим маленьким триумфом. Конечно, маленьким, но все же вполне определенным и полным радужных надежд! Успех на сцене – как это прекрасно, воистину это совершенно упоительно! Публика, завороженная моим голосом и чистотой его звучания, заставляла меня исполнять на бис партию говорящего хора, и наградой мне был гром аплодисментов.

Когда занавес упал, ко мне подошел де Шилли.

– Ты прелестна, – заявил он, обращаясь ко мне на «ты», что меня ничуть не удивило (всякий раз, когда кто-то добивается успеха, вместе с цветами на сцене его удостаивают подобного обращения).

– Ты находишь, что я пополнела? – со смехом ответила я.

Он хохотал до упаду… И с того дня мы обращались друг к другу только на «ты» и стали лучшими друзьями в мире. Юмор разрушает вражду и создает дружеские отношения – разумеется, между его обладателями…

Театр «Одеон» я любила больше всего на свете. Там все было хорошо, все были счастливы; он был сродни школе, в нем полно было веселой молодежи, и Дюкенель был самым галантным, самым умным и чудесным директором на земле. Мы ходили в Люксембургский сад играть в мяч, все вместе мы играли в карты, в ладошки, да во что угодно. Думая о «Комеди Франсез» и о том маленьком напыщенном мирке с его завистливыми пересудами, вспоминая «Жимназ», где только и разговору было, что о платьях и шляпках, я с еще большим восторгом относилась к «Одеону». В этом храме искусства думали только о предстоящих постановках, говорили только о театре, репетировали и утром, и днем, и вечером – все время. Я обожала это. И даже сейчас, услышав слово «Одеон», я снова представляю себе Париж, лето и деревья, окаймляющие Сену по правому берегу. Каждое утро я ехала в театр в своей маленькой коляске, поскольку жила в ту пору довольно далеко, на улице Монморанси, в XVI округе. У меня были две лошадки, два чудесных пони, которых мне отдала тетя Розина, потому что однажды они чуть было не сломали ей шею, когда вдруг понесли. И была у меня прелестная коляска (уж не помню, кто мне ее подарил), именовавшаяся «кареткой», которой я управляла сама. Я мчалась по набережным галопом, во весь опор, сверкающее июльское солнце расцвечивало Париж серебряными и голубыми бликами. Несравненный раскаленный город выглядел пустынным. Я пересекала его, отпустив поводья, и брала их в руки, лишь подъезжая к театру. Оставив коляску возле «Одеона», я бегом поднималась по холодным растрескавшимся ступеням театра, торопясь в свою гримерную и приветствуя всех на ходу, сбрасывала накидку и шляпу с перчатками и устремлялась наконец на сцену, во тьму, довольная тем, что после поездки по залитому солнцем Парижу добралась до привычного полумрака. Там, при слабом свете висевшей над сценой лампы, там, в окружении декораций, там, во тьме, там, среди едва различимых лиц, там теплилась настоящая жизнь. Ибо я не знала ничего более животворного, чем этот пропитанный пылью воздух, я не знала ничего более веселого, чем эта темнота, я не знала ничего более лучезарного, чем этот полумрак. Однажды моя мать из любопытства заглянула туда ко мне и едва не умерла от отвращения.

– Как ты можешь жить тут? – спросила она.

Как рассказать ей, что я никогда не смогла бы жить где-то еще? Да, я могла жить там, мало того, по-настоящему я жила только там!.. С той поры мне приходилось иногда кривить душой, но по-настоящему я всегда любила лишь этот театральный цех, где я и мои товарищи, подобно мясникам и поэтам, резали и кромсали на куски наши пьесы.

Дни шли за днями, мне исполнился двадцать один год, выглядела я на семнадцать, а играла с одинаковой радостью женщин тридцати пяти и пятидесяти лет. Ибо сама жизнь казалась мне нескончаемой радостью. За стенами театра меня ждал Париж с его лошадьми, его небесами, платанами, мужчинами, кафе, балами, с его рассветами, шампанским и ночами: жить в театре было невероятной, очевидной, немыслимой удачей. Это было прекрасно. И забавно, и удивительно. В «Одеоне» мне довелось повидать многое. Я видела, как из робости часами пряталась за декорациями госпожа Жорж Санд, видела, как освистали Дюма за то, что он демонстративно появился в своей ложе с любовницей, видела, как один актер-грубиян сделал резкое замечание бывшему принцу Наполеону – тот вроде бы сел на его перчатки, и принц швырнул эти самые перчатки на пол, выразив удивление, что банкетка в «Одеоне» такая грязная! Я видела однажды разбушевавшийся зрительный зал, возмущенный тем, что не играли Виктора Гюго, и встретивший бедного Дюма криками «Рюи Блаз»! «Рюи Блаз»! Виктор Гюго! Виктор Гюго! «Рюи Блаз!», слышала свой голос, который требовал для Дюма права быть самим собой, а не Виктором Гюго. Помню, как публика разразилась хохотом, когда в спектакле «Кин» я вышла в эксцентричном костюме, одевшись под англичанку, и как очень скоро, благодаря аплодисментам моих друзей-студентов, злобный смех прекратился, уступив место смущенному вниманию зрителей, покоренных моим голосом, о котором тогда уже заговорили газеты.

Но главное, в один прекрасный день я увидела, как пришел безумно влюбленный в Агар [23] , нашу великую трагедийную актрису, юный Франсуа Коппе, необычайно похожий на Бонапарта. Он принес свою пьесу, которую Агар хотела играть со мной и которую без особого труда я уговорила принять Дюкенеля: конечно, он был влюблен в свою жену, но ведь и в меня по-прежнему тоже.

В сущности, мне всегда нравилось быть любовницей женатых мужчин, это позволяло видеть их в наилучшей форме и избегать неудобств совместного проживания, порой весьма тягостного. Кстати, я до сих пор не знаю, почему это воображают, будто любовница женатого мужчины сидит у себя дома в печальном ожидании, в то время как любовник замужней женщины, напротив, словно бабочка, может порхать от цветка к цветку и от очага к очагу. Да!.. Такова была одна из глупейших условностей общества моей эпохи. Ну а как в Ваше время, все так и продолжается, или эта благостная ложь уже не в ходу?

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Все так и продолжается: любовник замужней женщины – «счастливый плутишка», а любовница женатого мужчины – «несчастная жертва». Это, по сути, Фейдо [24] в гостиных или «back street» [25] 3 в тесном семейном кругу. Нет, в этом смысле ничего не изменилось, во всяком случае, по названию.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Ну что ж, прекрасно! Мужчины любят тешить свое тщеславие, и, пожалуй, даже лучше, что от века к веку в этом смысле ничего не меняется; это способствует их хорошему настроению да и нашим уловкам не слишком мешает. В конце концов, кто движет миром, кроме нас? Но вернемся к театру и Франсуа Коппе, речь шла о «Прохожем», репетиции этой пьесы начались вскоре после моего прихода с помощью этого молодого поэта, он был остроумным собеседником и очаровательным мужчиной. «Прохожий» стал настоящим триумфом, зрители аплодировали, не переставая, вызывая Агар и меня, занавес поднимался восемь раз. За несколько часов Франсуа Коппе стал знаменитостью, а нас с Агар осыпали похвалами. «Прохожего» мы играли более ста раз подряд в переполненном зале. Нас даже пригласили в Тюильри к принцессе Матильде.

Ах, этот день в Тюильри! Я отправилась туда вместе с «моей милочкой», она была страшно взволнована, тем более что за нами прислали адъютанта, господина графа де Лаферрьера, человека чрезвычайно любезного, но ужасно чопорного, он должен был представить нас императрице Евгении. Когда мы, проезжая по Королевской улице, остановились, к нам подошел генерал, друг де Лаферрьера, чтобы поприветствовать нас, на прощанье он воскликнул: