Текст книги "Сара Бернар. Несокрушимый смех"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Однако в ту пору я до этого еще не дошла. Напротив, была очень далека от подобного. Театральное искусство я освоила быстро, по наитию, а вот «играть» училась гораздо медленнее. Между тем, чтобы нравиться зрителям и нравиться автору, отвечать желанию одних и удовлетворять потребность другого, существует целая система. Сама того не ведая, я старалась познать ее. Мне помогло мое окружение.

В последующие дни на меня сыпались поздравления и комплименты, дурманившие мне голову; я к этому не привыкла, до тех пор я ощущала себя бременем, а теперь становилась надеждой.

Со всех сторон говорили, что мне повезло, вместо того чтобы считать это моей заслугой, и признаюсь, я разделяла такое мнение. Когда получают то, на что не надеялись и к чему не стремились, обычно говорят об удаче, но мне почему-то казалось, что это не все. Мне казалось, что кроме случайности, подкрепленной господином де Морни, в моем случае можно было говорить о совпадении этой случайности и способности, до тех пор у меня не открытой, что и послужило причиной такого успеха.

Оказалось, я была способна на… я могла… меня просили о… все заметили, что… Словом, меня начали принимать в расчет, я существовала в жизни нескольких особ – и не только в силу семейных связей или инстинктивной нежности.

Впереди у меня была целая жизнь: мне было семнадцать лет, и я самостоятельно могла строить эту жизнь. Мало того, я могла делать это, не прибегая к помощи какого-то старикашки, к попустительству или хитростям сугубо реалистическим. Возможно даже, я смогу жить и зарабатывать себе на жизнь благодаря вымыслу, дополненному всеми чарами благородства и таланта.

Вы скажете, что я немного поторопилась, ведь если я взволновала или удивила каких-то взрослых пресыщенных людей басней Лафонтена, это еще не доказывало наличия у меня театральных талантов. Я с Вами согласна! Но, в конце-то концов, мне было семнадцать лет. Да, да! Я была как в дурмане, тем более что мои успехи этим не ограничились. Вскоре выяснилось, что я не только способна что-то делать, но и могу прельстить кого-то: один из друзей моей семьи попросил моей руки.

Это был молодой богатый торговец кожами, человек приятный, но такой смуглый и такой черный, такой волосатый и бородатый, что вызывал у меня отвращение. Я отказала ему. Это стало причиной скандала, ибо мой «волосатый бородач» оказался еще и богатейшим человеком. «У него большие виды на будущее», – сообщил мне мой крестный… Я возразила, что у меня тоже есть виды, которые, на мой взгляд, сулят более приятное будущее.

Крестный рассмеялся мне в лицо, заявив, что я поступаю безответственно; он обрисовал мне замужество, удивительно походившее на торговую сделку. Однако у меня, хотя еще и очень молодой и очень наивной, были теперь кое-какие представления о чувственности. В консерватории я нашла себе новых друзей и… Короче говоря, я нравилась не только торговцам кожами, я нравилась и безбородым молодым людям, и хотя никому из них я еще не уступила в библейском смысле этого слова, но мне пришлись по вкусу некоторые ласки и поцелуи, поэтому я могла вообразить, что означало в той же самой области отвращение или равнодушие.

Тогда крестный устроил мне сцену, в которой мы оба были задействованы и которая уже готовила меня к роли Маргариты Готье. Моя мать, жалобно объяснял он мне, располагает лишь небольшой рентой, оставленной моим отцом, но вскоре может лишиться и ее, ибо семейство отца терпеть не может мою мать. У нее не будет ни гроша, и тогда уже придется мне, благодаря моему «волосатому мужчине» (который не только должен получить наследство в два миллиона, но, кроме того, уже сейчас предоставлял в мое распоряжение триста тысяч), так вот, придется мне содержать мать и моих несчастных сестер.

На его беду, я тогда еще не читала «Даму с камелиями» и не знала ни всех прелестей предназначавшейся мне роли, ни ее жестокой глупости. Я уцепилась за свое отвращение с таким упорством, с каким редко держатся за какое-нибудь пристрастие. Я не представляла себя в этом дремучем волосатом лесу, пускай и денежном.

Крестный возмущался, взывал к моему здравому смыслу, считая его, однако, мертворожденным, взывал к моему сердцу, в которое не верил, взывал к будущему, к которому я не испытывала ни малейшего интереса. Словом, я отказала. Отказала, вопреки ласковому, молящему взгляду матери, вопреки атмосфере, в которую я окунулась вдруг, смутно ощущая себя почитаемой, словно золотой телец семейства, золотой телец комфорта и благополучия.

Это не изменило моего решения. Я отправилась к госпоже Герар, чтобы пожаловаться и убедить ее согласиться со мной, а на деле столкнулась там с моим воздыхателем, с моим женихом, с этим скорняком; в слезах он рассказывал «моей милочке» о своих сентиментальных горестях. Она деликатно вышла, оставив нас наедине. Мой торговец кожами заявил, что любит меня до безумия, что уже сейчас готов дать мне все, что я пожелаю, имея в виду финансы, и что он умрет, если я откажу ему.

Он говорил с жаром, и из-за слез его шерстяной покров был не слишком заметен. Признаюсь, я была в восторге – не из-за денег и обещаний, а потому, что со мной наконец говорили как в настоящей жизни (то есть, по моему разумению, как в романах).

В конечном счете, я, безусловно, отказалась от его предложения, и он, вопреки своим обещаниям, не умер. Напротив, он разбогател еще больше; с возрастом его шевелюра и волосы, его шерсть стали белыми с голубоватым отливом и потому вполне сносными. Слишком поздно!..

Но вернемся к театру.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Прежде чем вернуться к театру, согласна с Вами, предмету более серьезному, могу я задать Вам один, очень прямой вопрос?

Вы, конечно, знаете, что Ваша добрая подруга Мари Коломбье и печальная легенда приписывают Вам весьма жалкий темперамент, а это означает, что Ваш список побед – который, скажем так, не может не удивлять своим изобилием и разнообразием, – этот список легко объяснить отсутствием интереса или неудачей в отношении физической любви. Думаю, что такого рода удовольствия, как и все прочие, после шестидесяти лет, проведенных в могиле, должны Вам казаться пустыми, и все-таки не могли бы Вы поделиться со мной некоторыми Вашими впечатлениями или мыслями на сей счет?

Богу известно, по сравнению с людьми, которых я встречаю, у меня это вызывает не столь горячий интерес!.. Но похоже, что сексуальность – наиважнейшая основа нашей личности… (Много ли уже говорили о Фрейде в 1910 году?) И не кажется ли Вам непристойным говорить о Вашей сексуальности, или это, скорее, поможет дополнить Ваш портрет? По крайней мере, тот, который я пытаюсь себе представить. Дело Ваше, отвечать мне «нет» или «да».

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Дорогой друг,

Время от времени (я уже об этом упоминала) я прогуливаюсь по Парижу и действительно вижу, что «дела плоти» – как мы в свое время говорили – оказывают такое влияние и взяли такую власть над Вашими современниками, каких в наше время и не предполагалось. Для женщин это было средством обмена: плоть на деньги; для романистов – способом размышлений; для одних – удовольствие, для других – тяжелая обязанность, но в любом случае тема частная (и потому не столь важная, но порождающая слухи в Париже).

Словом, это не было основой, материалом первостепенной важности, на котором выстраивалась наша личность. Благодарение Богу, нет, это было совсем не так! Полагаю, Фрейда, например, моя собственная жизнь сбила бы с толку. Нет! В ранней юности у меня был один любовник, его имя я Вам назову позже, а потом было еще множество других. Потому что я очень любила такой стиль отношений: меня это забавляло, мне это бесконечно нравилось, я находила, что мужчины бывают гораздо свободнее и словоохотливее в постели, чем где-либо еще; и честное слово, верность – не самая сильная моя сторона.

Ну и что? – скажете Вы. – Означает ли это неудачу? Вспомним недавних горизонталь и волокиту. О мужчине, который погуливает, говорят, что он волокита и до того любит любовь, что не в силах не изменять жене. О женщине, которая поступает точно так же, говорят, что она холодна. Поди тут разберись!

Я получала удовольствие со множеством красивейших мужчин и со множеством некрасивых тоже и при этом ни в малейшей степени не испытывала чувства неполноценности по отношению к супругам, познавшим лишь одного мужчину, как, впрочем, и чувства превосходства над ними; тьма любовников не внушала мне особой гордости, но будь у меня лишь один-единственный, я тоже не возгордилась бы. Во всяком случае, мое любопытство, моя фантазия, мои капризы всегда удовлетворялись, так же как и мое пристрастие к наслаждению. И это уже хорошо.

Меня ничуть не беспокоит, если Господь, люди и психиатры придут к согласию, объявив меня холодной. Как бы там ни было, ныне маленькая кучка костей, в которую я превратилась, напоминает о чем угодно, кроме любви! Не важно! Бренная плоть, когда-то окружавшая мои кости – эти маленькие бирюльки, сегодня такие чистые и гладкие, – эта бренная плоть была обожаема… и обожала быть таковой!

И все-таки! Все-таки! Что ни говори, теряя жизнь, многое теряешь…

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Я так и предполагала: это подтверждает и точность Вашей последней фразы, и все, что ей предшествовало. Я представляю себе Вас какой угодно, но неудовлетворенная женщина – это, конечно, не про Вас.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Спасибо!

Вернемся к «Комеди Франсез».

Я поступила туда чудом. Во всех моих биографиях Вы прочтете эту сцену в трогательном пересказе, но главное, что тогда, помнится, меня охватила неописуемая ярость, самая страшная за всю мою жизнь.

В день конкурсного экзамена мать пригласила своего парикмахера, все утро он мучил мои волосы, распрямлял, потом завивал их, видно, он был наделен особым даром, если в мои восемнадцать лет сумел сделать из меня уродину вроде Горгоны! Потом на меня надели безобразное платье и в таком отвратительном виде отправили на конкурс. Я ощущала себя некрасивой и была именно таковой! А ощущая себя некрасивой – и будучи таковой, – я чувствовала, что навожу скуку, так оно и случилось с самого начала трагедийной сцены.

Я старалась изо всех сил, но играла так, как может играть женщина, которая ощущает себя некрасивой, и я потерпела полный провал. Что же касается комедии – это было чуть позже, когда я расчесала свои волосы, стала похожа скорее на амазонку, чем на Горгону, и немного пришла в себя, – так вот, что касается комедии, то я заняла второе место, первое досталось очаровательной, красивой девушке, игравшей Селимену с поразительным изяществом и глупостью, олицетворением коих она и была, потому ей досталась победа в этой роли.

Мне трудно было признать себя побежденной, но я смирилась, ибо эта прелестная особа, звавшаяся Мари Ллойд, пока ее поздравляли, а я изнывала от досады, шепнула мне:

– Это ведь ты должна была победить! А тебе не хочется пригласить меня на обед?

И по ее глазам я поняла, что у нее нет никого, с кем можно было бы поделиться своей радостью, отчего сердце мое наполнилось бесконечной жалостью, а последние остатки горечи как рукой сняло. С того дня мы очень подружились с Мари Ллойд.

Я не буду долго останавливаться на этом конкурсе, хотя мои биографы не поскупились на всевозможные подробности. Я не стану об этом распространяться, ибо там я провалилась, а я терпеть не могу вспоминать свои неудачи.

Скажу только, что я долго еще сердилась и на свою мать, и на весь белый свет, и, конечно же, на парикмахеров!

Тем не менее в «Комеди Франсез» я вошла через скрытую, не знаю от кого, дверь, зато знаю, кем открытую – моим преподавателем Камиллом Дусе. Он так просил за меня, столько хорошего говорил обо мне, что в конце концов дал мне шанс поработать во «Французском Театре». Причем, к величайшему моему удивлению, ибо после того ужасного обеда, где мне пришлось сносить сочувственные взгляды одних и насмешливые – других, пока Мари Ллойд мило беседовала со всеми, – после того обеда я со слезами на глазах ушла к себе в комнату и легла, мечтая умереть (желание умереть – одно из редко выполняемых на этой земле, вернее, оно исполняется один лишь раз… к счастью).

Проснувшись, я обнаружила на ночном столике записку от «моей милочки»: оказалось, герцог де Морни сообщил, что меня приняли в «Комеди Франсез». Сначала я ущипнула себя, пытаясь удостовериться, что это правда… Потом выглянула в окно: небо было черным. Да, оно было черным, но мне показалось, что оно усыпано звездами…

И тут я стала предаваться безумствам, свойственным тогдашнему моему возрасту. Я прыгала на кровати и сломала ее, одну за другой выпила три чашки шоколада, повредила мебель, держала длинную речь, обращенную к Пресвятой Деве, и приложилась к ее ногам, вскочила на пуховик, словом, наделав утром глупостей, вечером я валяла дурака. Но разве это имело значение! Меня приняли в «Комеди Франсез», жизнь начиналась…

На другой день я должна была отправиться в «Комеди» за своим контрактом и привезти его на подпись моей матери. Думаю, это был единственный раз, когда моя мать забыла, что в глазах света ее социальный успех отнюдь не был признаком респектабельности. В «Комеди» меня отправили в экстравагантном шелковом платье, тетя Розина предложила свой экипаж: великолепную коляску с превосходными лошадьми, более чем неуместную в моем возрасте… На всех присутствующих у входа в театр я произвела огромное впечатление, правда совсем не то, на которое рассчитывали мои родные, во всяком случае далеко не самое достойное впечатление. Понадобилось, чтобы оказавшийся там господин Дусе объяснил Бовалле, первому трагику, что экипаж принадлежит моей тетушке.

– Ну, тогда другое дело! – довольно грубо проворчал трагик, и я села в коляску, которая, не в пример моему хвастливому появлению, тихонько тронулась прочь.

Дома мама молча с равнодушным видом подписала врученный мною контракт. Ей было все равно. Но я бесповоротно решила стать кем-то, быть личностью во что бы то ни стало [18] .

Спустя несколько дней моя тетя дала большой обед. Пышный обед. На нем присутствовали, конечно, де Морни, Камилл Дусе, министр изящных искусств господин де Валевски, Россини, моя мать, мадемуазель де Брабанде и я.

Собралось много народа: и модные люди, и талантливые, и кутилы. Я была одета весьма элегантно, с большим декольте, отчего очень смущалась; тем более что все окружили меня, когда Россини, поддавшись внезапному порыву, попросил меня почитать стихи.

Я с восторгом согласилась, подошла к пианино и, облокотившись на него, томным голосом продекламировала «Страждущую душу» Казимира Делавиня [19] . Мне оглушительно аплодировали.

– Это надо читать под музыку, – сказал Россини, который выпил, возможно, немного лишнего.

Его слова встретили радостными криками, и Валевски обратился к Россини:

– Мадемуазель начнет сначала, а вы импровизируйте, дорогой маэстро!

«Дорогой маэстро» принялся весело наигрывать у меня за спиной, я снова прочитала стихи, и тут началось нечто невообразимое.

Слезы восхищения собственной персоной катились по моим щекам, откинув голову назад, я млела от восторга, и даже моя мать, казалось, гордилась мною, что случалось весьма редко. И вот что она сказала:

– Сегодня впервые ты тронула меня по-настоящему! – Фраза скорее точная, нежели материнская. (Добавим, что она любила музыку и что импровизация Россини наверняка взволновала ее больше, чем мое выступление.)

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

В самом деле, Вы уже писали в своих мемуарах, которые назвали «Моя двойная жизнь», о том, о чем только что (причем очень точно) мне рассказали:

«Домой я вернулась совсем другой. И долго сидела, не раздеваясь, на своей девичьей кровати. Жизни я совсем не знала, знала только работу да семью… Я была поражена лицемерием одних и самомнением других». (Продолжаю читать то, что Вы написали.) «Я с тревогой вопрошала себя, что мне делать, ведь я такая робкая и бесхитростная…» и так далее.

Должна ли я действительно отнестись к этому маленькому пассажу всерьез, раз Вы снова повторяете его, или Вы просто скопировали то, что написали когда-то?

Между нами, разве в тот вечер у Вас с Кератри ничего не произошло? Что означают слова «домой я вернулась совсем другой»? А эти: «я такая робкая и бесхитростная»?

«Робкая» – Вы? Да полноте! Вы ожесточенно спорите со всеми! Вы рвете волосы у одних и бьете других! Полноте! «Робкая» – Вы? Да будет Вам! И почему Вы слово в слово повторяете этот блестящий пассаж, этот остроумный «пустячок»? Что все-таки произошло между Вами и Кератри? Если это не слишком нескромно… само собой разумеется!..

Сара Бернар – Франсуазе Саган

А знаете ли, дорогой друг, что порой Вы бываете просто невыносимы? То ли потому, что ошибаетесь, то ли потому, что пытаетесь докопаться до истины? Какое дознание! Да-да, в самом деле, в тот вечер я стала любовницей Кератри! И это случилось в том самом будуаре! Мое семейство уехало в другом фиакре. И что! Что Вы хотите, чтобы я написала об этом? Хотите, чтобы я во всеуслышание кричала: «Домой я вернулась совсем другой, потому что уже не была девушкой… Что моя кровать меня больше не устраивала?.. Что я потеряла стыд и была рада этому?» Разве такие вещи пишут? Чего Вы, в конце концов, от меня хотите? Исповеди? Или рассказа?

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Ничего я от Вас не хотела, разве что более точного рассказа. А исповедь – это далеко не точный рассказ, исповедь – это рассказ-жалоба. Я не прошу Вас жаловаться, я прошу у Вас немного правды, хотя бы иногда. Неужели Вам так трудно сказать, что однажды в праздничный вечер, когда под музыку Россини Вы декламировали «не помню что» Казимира, Вы не устояли перед красавцем гусаром, который ухаживал за Вами? Что тут позорного? Зачем это скрывать, а главное, преображать? Нельзя ли проявлять побольше доверия в наших с Вами отношениях?.. И, конечно, к читателям, которые, возможно, будут следить за этой перепиской?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Да, безусловно, Вы правы!

Я опять увлеклась в своем рассказе его девической стороной… Но согласитесь, что такая возможность представилась мне в последний раз…

Хорошо! Покончим с девичеством, я уже даже не девственница. Я стала любовницей мужчины, молодого мужчины, который мне бесконечно нравился и который, вопреки тому что позже напишут биографы, отнюдь не оставил меня безучастной.

Кератри был опытный молодой человек, до меня у него было много любовниц. То, что в его постели оказалась юная девушка, подвигло его на деликатные ласки и нежность, этого было достаточно, чтобы с того самого вечера заставить меня полюбить любовь – разумеется, еще не в полную меру, но это открыло мне путь к наслаждению.

Позже, много лет спустя, я снова встретилась с Кератри, но думаю, что в тот самый вечер я могла бы влюбиться в него, если бы уже не была влюблена в театр. Однако я знаю: Кератри стал для меня счастливым событием, неоценимой удачей. Да, в самом деле, я могла бы влюбиться в него, если бы на следующий день меня не вызвали на репетицию «Ифигении». Впервые я должна была играть на сцене перед публикой.

После этой первой ночи и перед первой встречей с публикой, между первым мужчиной и первым зрителем я не сомкнула глаз и пришла в «Комеди Франсез» на час раньше.

Давен, управляющий постановочной частью, увлек меня на сцену, чтобы показать ее. Таинственный полумрак, вздымающиеся, словно крепостная стена, декорации, дощатый настил помоста, несметное количество веревок и противовесов, задников, софитов, висевших у меня над головой, совершенно черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, будто в погребе, – все это пугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом и своими рыданиями, нет, скорее я очутилась в окружении мертвой славы, насмешливых призраков, порожденных моими наивными чаяниями…

Слава богу, артисты стали понемногу подходить. Ворчливые, сонные, они бросали на меня взгляд и, не обращая больше внимания, начинали репетировать свои сцены. Со всех сторон я слышала грубые слова, удивлявшие меня (у матери нравы отличались вольностью, а язык – сдержанностью; стоит ли говорить, что в монастыре я ни разу не слышала ни единого непристойного слова). Короче говоря, в этом театре я скорее приобщилась к жаргону, а не к Расину. В тот первый день, и без того волнительный, мне довелось встретиться с костюмершей, в довершение всего предложившей для примерки совершенно безобразное платье! Я решительно воспротивилась, тогда эта женщина посоветовала мне самой купить себе костюм! Причем сделала она это с таким отчаянием, будто посылала меня на верную гибель.

– Хорошо, я куплю, – надменно заявила я, покраснев, однако.

Вернувшись домой, я поведала матери плачевную историю с костюмом, и она тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными складками. Прекрасный венок из роз и заказанные у хорошего сапожника котурны окончательно преобразили меня. Я чувствовала себя неотразимой, хотя и умирала от страха, придя на свой первый спектакль. Мой дебют пришелся на 1 сентября 1862 года.

Вторую половину дня я провела на улице Дюфо перед театральными афишами, не сводя глаз с афиши «Комеди Франсез», на которой значилось: «Дебют мадемуазель Сары Бернар». Наконец в пять часов с подгибающимися коленями я вошла в театр.

Я бесконечно долго одевалась и, глядя в зеркало, то нравилась себе, то нет. «Моей милочке» я казалась слишком бледной, а мадемуазель де Брабанде – чересчур красной. А когда я услышала предупреждение о том, что спектакль начинается, с головы до ног меня прошиб пот, то ли холодный, то ли горячий, я так и не поняла, если такое, конечно, возможно. Перед выходом на сцену у меня стучали зубы.

Занавес подняли. Я смотрела, как он устремляется во тьму, к колосникам, и не могла пошевелиться, завороженно глядя вверх. Занавес поднимался медленно, торжественно, и мне казалось, что это приоткрывается завеса, за которой скрыто мое будущее. Увидев, как он исчезает у меня на глазах, я испытала такое же пугающее головокружение, какое, верно, ощущают перед эпилептическим приступом при виде ускользающей действительности. Точно так же я видела свою ускользающую жизнь: по сути, моя жизнь заключалась в этих диковинных римских декорациях, в этом искусственном освещении и этих загримированных людях. Моя жизнь была там ! Настоящая моя жизнь, естественная, инстинктивная и бессознательная, была в этом тряпье и этой клееной фанере. Именно там она будет протекать. Кровь стучала у меня в висках, кроме этого звука я ничего больше не слышала. На сцену меня вытолкнул Дусе, глазами, руками я сразу стала искать опору. Увидев Агамемнона, я бросилась к нему! И с этой минуты никак не хотела отпускать его: мне надо было за кого-то держаться. Актер, игравший Агамемнона, в ярости тотчас бросился прочь, как, впрочем, и требовала его роль. Потом я увидела свою мать, Иокасту, и уцепилась за нее. Ей тоже удалось вырваться из рук обезумевшей дебютантки, но я последовала за ней, покинув сцену, и бегом поднялась к себе в гримерную. И хотите верьте, хотите нет, но я начала лихорадочно раздеваться! В это время вошла «моя милочка» и спросила, в своем ли я уме: я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре!

Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я призвала на помощь всю свою волю и приказала себе образумиться, взять себя в руки. Не знаю как, но мне удалось укротить обезумевшего зверя, бушевавшего у меня внутри. Правда, я была совершенно невыразительна в этой роли, спокойная и какая-то отстраненная.

Это подтвердил и Сарсе [20] в своей статье: «Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в «Ифигении», – высокая, стройная девушка приятной наружности, особенно красиво было у нее лицо. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

В самом деле, ничего другого сказать было нельзя. Я чувствовала, что он прав, и ничуть не возмутилась. То же самое было и со вторым моим спектаклем, в котором я играла роль Валерии, но в нем я, однако, пользовалась некоторым успехом. В третий раз я вышла на сцену «Комеди» в «Ученых женщинах». Вот что писал все тот же Сарсе: «Мадемуазель Бернар, исполнявшая роль Анриетты, была столь же красива и столь же невыразительна, как и прежде. Правда, окружавшие ее актеры были не многим лучше, чем она, а ведь у них за плечами большой сценический опыт; они сегодня такие, какой может стать мадемуазель Бернар лет через двадцать, если удержится в «Комеди Франсез». Сарсе скорее был судьей, нежели пророком, хотя я действительно там не удержалась. Но не по его вине, а из-за пустяка, по глупости. Одной из тех глупостей, которые могут лишь раз случайно решить судьбу людей, но которые слишком часто решали мою судьбу. Особенно если дела шли не очень хорошо и случай усугублял мое отчаяние.

Я пришла в «Комеди», чтобы остаться там навсегда. Я слышала, как крестный объяснял различные этапы моей будущей карьеры: «Первые пять лет малышка будет получать столько-то, потом столько-то, и наконец, по прошествии тридцати лет, она получит пай сосьетерки, и так далее».

Поэтому мне казалось, что моя судьба окончательно определилась, вернее, так казалось моему семейству. Лично я немного сомневалась, полагая, что все будет не так просто и может возникнуть какая-то помеха. На мой взгляд, было невозможно и даже ни с чем не сообразно, чтобы я следовала столь определенно начертанной и столь же определенно наводящей тоску линии. Это случилось в день рождения Мольера, когда, согласно традиции, все артисты Дома [21] должны были подходить с приветствием к бюсту гениального писателя. Я впервые принимала участие в такого рода церемонии. Моя младшая сестренка упросила меня взять ее с собой, и мы с огромным почтением смотрели на весь состав «Комеди Франсез», собравшийся в фойе.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в «галерею бюстов». Я держала сестру за руку. Перед нами шествовала очень толстая и необычайно торжественная мадемуазель Натали, сосьетерка «Комеди» – старая, злющая, сварливая. Моя сестра Режина, опасаясь наступить на мантию одной актрисы, нечаянно встала на шлейф мадемуазель Натали. Та, резко обернувшись, с такой силой оттолкнула Режину, что она ударилась о колонну. Моя сестра вскрикнула и бросилась ко мне, ее хорошенькое личико было залито кровью. У меня перехватило дыхание и что-то подступило к горлу, и это был не смех.

– Вы злая и глупая! – воскликнула я, набрасываясь на мадемуазель Натали, и в ту самую минуту, когда она собиралась ответить, влепила ей пару пощечин.

Она тут же грохнулась в обморок, а вокруг – сутолока, возмущение, приглушенные смешки, удовлетворенная жажда мести и сострадание артистов к моей сестре, которая пролепетала, обращаясь ко мне:

– Клянусь, я не нарочно это сделала! Эта старая кляча начала лягаться из-за сущего пустяка!

Ибо моя сестренка, этот белокурый херувимчик, созданный, казалось, на зависть ангелам, эта поэтичная краса изъяснялась как извозчик (впрочем, с годами это ничуть не изменилось).

Ее пагубная шутка вызвала смех дружелюбно настроенного кружка и возмутила вражеский лагерь. А тем временем публика топала в зале ногами: мы задержались на двадцать минут.

Некоторые артисты обнимали меня – они терпеть не могли эту Натали, другие бросали на меня яростные взгляды: все-таки уважение к старшим считалось в «Комеди Франсез» обязательным. А я могла смеяться сколько угодно, но мое чутье предупреждало меня, что я дорого поплачусь за эту семейную выходку.

На следующий день я получила письмо из дирекции, в котором меня просили прийти в театр точно к часу. Утаив письмо от матери, я отправилась к директору, господину Тьерри, у которого было бледное, холодное лицо с красным носом, выдававшим злоупотребление кое-чем.

Он сделал мне строгий выговор, осудив мое неповиновение дисциплине, отсутствие у меня должного уважения, мое скандальное поведение и тому подобное. А под конец велел мне попросить прощения у мадемуазель Натали.

– Я пригласил ее, – сказал он. – Вы принесете свои извинения в присутствии трех сосьетеров из комитета. Если она согласится простить вас, комитет примет решение, наложить ли на вас штраф или расторгнуть с вами контракт.

С минуту я молча смотрела на него. Моему воображению уже рисовалось самое худшее: я видела мать в слезах, ухмыляющегося крестного, торжествующую тетю с ее неизменным «Какой ужасный ребенок!». Видела мадемуазель де Брабанде с печально поникшими усами, заботливую и робкую Герар, пытавшуюся защитить меня… словом, сущий ад!

– Ну, так как же, мадемуазель? – сухо спросил Тьерри.

Я по-прежнему не отвечала, и он продолжал:

– Я приглашу мадемуазель Натали сюда, а вас попрошу сделать все необходимое, да поживее. У меня есть другие дела, а мне приходится исправлять ваши глупости.

– Сударь, мадемуазель Натали звать не надо, я не стану просить у нее прощения. Я хочу уйти, и сейчас же! – сказала я, или, вернее, услышала, как говорю, ибо не отдавала себе отчета в том, что делаю.

Просто я знала, что не смогу извиниться перед этой отвратительной толстой тварью. Я была в отчаянии, но не могла поступить иначе. Тьерри пришел в замешательство. Он почувствовал что-то вроде… жалости ко мне из-за обуявшей меня гордыни, которая, думалось ему, погубит мое будущее, и виной всему – ничтожное самолюбие. Он стал ласково рассказывать мне о преимуществах «Комеди Франсез», об опасностях, которые подстерегают меня, если я покину этот театр, приводил еще множество всяких доводов, один другого лучше и разумнее, и тут я расчувствовалась. Но когда, увидев, что я дрогнула, он опять решил пригласить мадемуазель Натали, я ощетинилась, словно дикий зверь:

– Нет, пусть не приходит, не то я снова ее ударю!

– В таком случае мне придется вызвать вашу матушку!

– Мне все равно, я вполне самостоятельна и вольна сама распоряжаться своей жизнью, я одна отвечаю за свои поступки!

– Хорошо, – сказал Тьерри, – я подумаю.

И он встал.

Я вернулась домой с твердым намерением ничего не рассказывать, но младшая сестра уже посеяла смуту, к тому же все преувеличив. Мое семейство пребывало в горестном волнении, горячо обсуждая случившееся; я нервничала. Мне не понравились сыпавшиеся со всех сторон упреки, и я заперлась в своей комнате, два раза повернув ключ.

Эта комната была ко мне, видно, благосклонна и приносила удачу, ибо на другой день я получила вызов из театра на читку «Долорес» господина Буиле: мне предлагали роль в новой пьесе!