Текст книги "Телемак"
Автор книги: Франсуа Фенелон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Промышленность мужчин, сверх землепашества и скотоводства, состоит в делании разных вещей из железа и дерева, но и железо у них употребляется только на земледельческие орудия. Искусства, до зодчества относящиеся, им совсем бесполезны: они не строят домов. «Тот слишком привязан к земле, – говорят они, – кто строит себе такое жилище, которое может пережить человека; довольно кров иметь от непогоды». Художества, чтимые у греков, египтян, у всех образованных народов, они презирают как изобретения суетности и роскоши.
Станет кто говорить им о народах, знаменитых искусством возводить великолепные здания, убирать дома серебряными и золотыми вещами, украшать богатые ткани шитьем и драгоценными камнями, составлять изящные благовония, снеди роскошные, пленять слух волшебным согласием звуков, они отвечают:
– Эти народы должны быть весьма несчастны, употребляя столько трудов и дарований на свою пагубу. Такая роскошь расслабляет, упояет, мучит богатых, а недостаточных заставляет искать того же излишества неправдами и хищениями. Можно ли назвать добром ненужные вещи, от которых растление сердца? Здоровее ли, крепче ли нас жители тех стран со всем своим избытком? Живут ли они долее нас? Согласнее ли между собой? Счастливее ли нас свободой, спокойствием, весельем жизни? Они, напротив того, должны друг другу завидовать, снедаться низкой, черной ненавистью, терзаться властолюбием, страхом, любостяжанием. Рабы ложных нужд, в которых полагают свое счастье, они и не предугадывают, что есть иные, простые и непорочные удовольствия.
Так рассуждают, – продолжал Адоам, – Эти мудрые люди, учась мудрости в храме природы. Они гнушаются нашей образованностью, и надобно признаться, что их образованность отлична любезной простотой. Не деля между собой земли, они живут совокупно. Семейства управляются старейшинами: старейший – царь в своем доме. Глава семейства, имея право наказывать детей или внуков за злое, бесчестное дело, прежде от всей семьи требует мнения! Но у них наказания редки по невинности нравов, по правоте, покорности и общему омерзению к пороку. Астрея, по сказаниям, на небо переселившаяся, кажется, живет еще там втайне между мирными обитателями. Им судьи не нужны: совесть их судия. Все имущество у них общее: растения, плоды, молоко в таком у них изобилии, что народу умеренному, трезвому не для чего ими делиться. Каждая семья, кочуя свободно по прекрасным лугам, переходит и переносит шатры свои из места в место, когда там, где расположится, оскудеют плоды и пастбища. Не имея, таким образом, собственности, которую надлежало бы ограждать от алчного корыстолюбия, они друг друга любят братской любовью, ничем и никогда не возмущаемой. Отвержение суетного богатства и ложных наслаждений у них первое основание свободы, единодушия, мира: все они свободны и все равны.
Нет между ними иного отличия, как только то, которое приобретают старцы опытностью, а юноши возвышенным умом и подражанием в добродетели совершеннейшим старцам. Коварство, насилие, клятвопреступление, тяжбы, война никогда не возмущали грозным, убийственным своим голосом глубокой тишины в этой земле, любимой богами. Никогда не обагрялась она кровью человеческой, редко увидишь там кровь и животного. Изумляются они, когда услышат о кровопролитных битвах, о быстрых завоеваниях, о ниспровержении царств между другими народами. «За что предавать друг друга насильственной смерти, – говорят они, – когда и без того люди смертны? Жизнь наша кратковременна: но там, вероятно, она кажется слишком продолжительной. Для того ли мы на земле, чтобы взаимно терзаться и бедствовать?»
Они совсем не понимают, как можно удивляться завоевателям, покоряющим царства, говорят: «Какое безумие искать счастья во власти, неразлучной с бесчисленными скорбями, когда кто хочет властвовать по правде и разуму! И что за удовольствие управлять людьми насильственно? Пусть мудрый может поработиться, принять на себя правление покорным народом, когда он вверен ему богами, или сам его молит быть ему отцом, защитником, пастырем. Но управлять народом против его воли – значит то же, что покупать ценой бедствий ложную славу – держать людей в рабстве. Завоеватель есть бич, посылаемый богами на землю в гневе их к роду человеческому, чтобы превратить царства в пустыни, поразить их ужасом, голодом, отчаянием, наложить на свободных людей чуждое иго. Кто ищет славы, не найдет ли ее в мудром устроении доли, свыше даруемой? Неужели нельзя заслужить хвалы ничем иным, как только насилием, неправдами, надменностью, хищениями, жестокостью? Меч можно обнажать только для защиты своей независимости. Счастлив тот, кто не раб, но не хочет по безрассудному властолюбию иметь раба и в своем ближнем! Великие завоеватели, представляемые нам в таком блеске, подобны рекам, выступившим из берегов: для глаз они величественны, но превращают плодоносные поля в пустыни вместо того, чтобы только удобрять их туком благотворной влаги».
Телемак, восхищенный, спрашивал Адоама из любопытства еще о разных предметах.
– Пьют ли вино, – говорил он, – жители Бетики?
– Не только они не пьют вина, – отвечал Адоам, – но и не делают, не потому, что у них нет винограда: напротив того, нигде нет лучшего, но виноград идет у них в пищу наравне со всеми другими плодами; вина они боятся, как чародея, вредного людям. «Вино, – говорят они, – есть яд, приводящий в исступление, человек от него не умирает, но становится несмысленным животным, без вина можно сохранить здоровье и силы, вино расслабляет тело и портит добрые нравы».
– Какие законы у них о супружестве? – продолжал Телемак.
– Многоженство у них не дозволено, – отвечал Адоам, – муж обязан жить с женой до смерти. Честь мужа там столько же зависит от верности к жене, сколько в других странах честь жены зависит от верности к мужу. Нет в мире народа, который мог бы сравниться с ними в добродетели и непорочности. Женщины у них приятны, прекрасны, но в образе жизни просты, скромны, трудолюбивы. Супружества их мирны, чисты, благословенны потомством. Муж и жена – один дух, одно тело в двух лицах, делят между собой труды домоводства, муж исправляет все дела вне домашнего круга, жена занята внутренним хозяйством, она во всем помощница мужу, дышит для его счастья, снискивает его доверие, пленяет его не столько еще красотой, сколько добродетелью, райское удовольствие жизни их продолжается даже до гроба. Трезвость, умеренность, чистота нравов даруют им жизнь долговременную и безболезненную. Нередко встречаются между ними столетние старцы, довольно еще здоровые весельем духа и крепостью тела.
– Каким образом, – спросил наконец Телемак, – они избегают войны с сопредельными племенами?
– Природа, – отвечал Адоам, – отделила их от прочих племен с одной стороны морем, с другой от севера высокими горами. Но и без того они чтимы за добродетель. Другие племена в несогласии часто избирали их посредниками, судиями своих распрей, вверяя им земли и города, предметы раздора. Этот мудрый народ всегда гнушался насилием и за то пользуется общим доверием. Они смеются, когда услышат о спорах между царями о границах владений, говорят: «Как можно опасаться недостатка в земле? Люди никогда не возделают всего пространства полей. Пока будут свободные и праздные земли, мы и не подумаем защищаться от нападения». Не видно у них ни гордости, ни высокомерия, ни лукавства, ни жадности к преобладанию. Нет причины соседям бояться такого народа, но и соседи никогда не могут устрашить его силой. Оттого он в покое, скорее он бросит родную землю или погибнет в ее развалинах, чем поработится. Сколько сам он далек от властолюбивого желания посягать на чужое, столько же трудно и его покорить. Оттого он в мире со всеми соседями.
Адоам заключил беседу описанием, как финикияне начали торговые сношения с Бетикой.
– Жители этой страны, – говорил он, – изумились, увидев иноземцев, пришедших к ним по водам из дальнего края, беспрекословно дозволили нам основать город на острове Гадесе, приняли нас благосклонно к себе на берег, разделили с нами все, что имели, без всякого возмездия, наконец, сами предложили нам весь остаток рун со своих овец за удовлетворением собственных надобностей и вслед за тем прислали в дар большое количество. Удовольствие для них делиться излишним. Рудники свои также они отдали нам беспрепятственно. Им они были совсем бесполезны. Они считали неразумием искать в поте лица в мрачных недрах земли того, что не может ни составить счастья, ни удовлетворить никакой истинной нужды, говорили нам: «Не ройте глубоких пропастей, а старайтесь лучше возделывать землю: она принесет вам неложное богатство, верную пищу, соберет плоды, полезнейшие серебра и золота; люди ищут серебра и золота для того только, чтобы иметь пищу к сохранению жизни». Неоднократно мы хотели научить их мореплаванию и взять от них молодых людей в Финикию. Никогда и никак они не соглашались дать волю своим детям привыкать к нашему образу жизни. «Дети наши, – говорили они, – научатся иметь нужду в вещах, для вас необходимых, захотят так же иметь их, и от добродетели пойдут по кривым путям обогащения, будут как человек, у которого крепкие ноги, но который, отвыкши от ходьбы, мирится, наконец, с купленным доброй волей рабством, – жить на носилках, подобно больному». Дерзким изобретениям мореплавания они дивятся, но считают его пагубным искусством. Говорят: «Когда дома есть в изобилии все потребное к жизни, то чего еще искать в чуждых странах? Неужели для человека не довольно того, чем природа удовлетворяет все его нужды? Такие люди достойны быть жертвой моря, когда сами ходят сквозь ужасы вихрей за смертью, чтобы только насытить алчность купцов или доставить страстям человеческим новую пищу».
Телемак, плененный столь приятным рассказом, радовался, что был еще в мире народ, следующий закону природы, мудрый и счастливый. «О! Какое расстояние, – говорил он, – между этими нравами и нравами наших просвещенных народов, исполненными суеты, гордости и властолюбия! Мы испорчены до такой степени, что едва можем постигнуть возможность незлобивой простоты сердца, считаем такие нравы прелестным, баснословным преданием, а тот народ должен смотреть на наши нравы как на ужасный призрак».
Книга девятая
Адоам и Телемак забыли сон в приятной беседе и не примечали, что ночь проходила, а между тем враждебный и чародейственный бог отводил их от Итаки: Атамас, кормчий, напрасно глазами искал ее берега.
Нептун, при всем своем благоволении к финикиянам, не мог видеть без негодования, что Телемак спасся от бури между камней у острова Калипсо. Венера еще с большим огорчением смотрела на торжество юноши, победителя любви и всех ее прелестей. В непреодолимом порыве скорби она покинула Цитеру, Пафос, Идалию, все ее храмы на Кипре: не могла оставаться в местах, которые были свидетелями презрения сына Улиссова к ее могуществу; пошла на светлый Олимп, где боги тогда были в сонме перед престолом Юпитеровым.
Оттоле они смотрят на звезды, совершающие под ногами их течение по тверди небесной. Шар земной представляется им горстью ила, моря – едва заметными на том иле каплями, царства – песком, по поверхности его рассыпанным, бесчисленные народы, непобедимые воинства – муравьями в распре о стебле травы на ничтожном шарике ила. Бессмертные тешатся величайшими деяниями, обуревающими слабый род человеческий: они кажутся им играми младенцев. Все, что у людей называется величием, славой, властью, глубокими совещаниями, в глазах всесильных богов – бедность и немощь.
В этой превознесенной от земли обители Юпитер утвердил непоколебимый престол своего всемогущества. Очи его проникают во мрак бездны и в сокровеннейшие тайны сердец. Взор его, кроткий и светлый, разливает по вселенной мир и веселье. Но когда он тряхнет волосами, то вся земля дрожит и все небо мятется. Боги, ослепляемые лучами его славы, приступают к нему с трепетом.
Все небесные божества предстояли тогда Юпитеру. Является Венера со всеми прелестями, рождающимися на ее персях. Одежда ее, легким ветром развеваемая, затмевала блеском все цветы, которыми Ириса красуется, когда выходит на черные тучи благовестить устрашенному племени смертных возвращение красного дня и скорое окончание бури. Она опоясана была тем волшебным своим поясом, на котором приятности видны, будто живые. Волосы ее небрежно были завязаны сзади сетью из золота. Все боги поражены были ее красотой, как будто новым, никогда не виданным явлением. Очи их омрачались ее сиянием, как глаза смертных ослепляются, когда Феб после долгой ночи озарит их лучом утреннего света. Друг другу беглыми взорами они изъявляли изумление и не могли отвести глаз от Венеры. Но издалека еще они завидели в ее глазах слезы, а на лице глубокую горечь.
Тихими стопами, легко, как птица, парящая по беспредельному воздуху, она приблизилась к престолу Юпитерову. Отец богов воззрел на нее с лицом светлым, улыбнулся ей с благоволением, встал и облобызал ее.
– О чем сокрушаешься, любезная дочь! – говорит он ей. – Не могу я видеть слез твоих без умиления. Открой мне сердце, ты знаешь мою любовь к себе и мою благость.
– Отец богов и людей! – отвечала Венера приятнейшим, но глубокими стонами перерываемым голосом. – О! Ты всевидящий! Тебе ли не знать вины моей скорби? Минерва, недовольная ни разрушением до основания великолепной Трои, любимого моего города, ни казнью Париса, принесенного в жертву ее мести за предпочтение моей красоты, по всем морям, по всем странам земли водит сына безжалостного врага Трои, Улисса. Минерва спутница Телемака! – труд, который возбраняет ей и ныне предстать по долгу ее в соборе богов. На поругание мне она привела в Кипр дерзкого юношу. Он презрел мое могущество, не удостоил даже воскурить фимиама на моих жертвенниках, возгнушался всеми в честь мою празднествами, бесчувственный, затворил сердце от всех удовольствий. Нептун, внемля мольбе моей и карая неблагодарного, воздвигнул воды и бури – напрасно! Телемак, после ужасного кораблекрушения выброшенный на остров Калипсо, восторжествовал, наконец, и над любовью, снисшедшей по воле моей пленить его сердце. Ни молодость, ни прелести Калипсо и нимф ее, ни огненные стрелы любви не могли преодолеть коварства Минервина: похитила жертву из сети. Я в посрамлении, побежденная отроком.
– Так! Любезная дочь! – отвечал Юпитер в утешение Венере. – Минерва отражает все стрелы твоего сына от сердца юного грека и готовит ему славу, какой ни один земнородный не заслужил еще в его лета. Прискорбно мне, что он презрел твои жертвенники, но я не могу предать его твоей власти. Из любви к тебе я согласен, пусть он скитается по водам и по суше и пусть, разлученный с отечеством, испытает все беды и все опасности. Судьба не хочет его смерти и не допустит, чтобы дух его доблести изнемог в наслаждениях. Утешься, любезная дочь! Довольствуйся властью над другими героями, и даже бессмертными.
Сказал – и улыбнулся Венере с величественным благоволением, блеснул из очей молниеносным сиянием света, и облобызал ее с нежностью – небесный дух амброзии разлился по всему Олимпу. Растроганная благостью великого бога, она показала радость сквозь слезы, и, опустив с чела покрывало, приосенила им алое пламя в лице, волнение в сердце. Собрание богов восплескало на глаголы Юпитеровы, Венера спешила к Нептуну устроить с ним новые меры мщения.
Она повторила ему слова Громодержца. Нептун отвечал:
– Я уже знаю непреложный закон судьбы. Но если мы не можем погрести Телемака в пучине морской, то, по крайней мере, продлим его страдания, усеем преградами путь его в отечество. Я не могу согласиться на гибель вместе с ним корабля финикийского. Финикияне любимый народ мой. Никто столько не чтит моей области. Трудами их море стало путем сообщения между всеми земными племенами. Они приносят мне на алтарях моих непрерывные жертвы, они справедливы, мудры, неустанны в торговле, распространяют по всей земле изобилие и приятности жизни. Нет! Богиня! Я не могу допустить, чтобы корабль финикийский претерпел крушение, но пусть кормчий собьется с пути и отойдет от Итаки.
Довольная обещанием, Венера злостно рассмеялась и в летучей своей колеснице возвратилась на прелестные луга идалийские, где забавы, игры и смех, окружив ее, порхали от радости по цветам, которых благовонием дышит то волшебное место.
Нептун возложил исполнение своего слова на коварного бога, подобного сновидениям, с тем только различием, что сновидения прельщают спящих, а он обавает[10 – Обавать (церк.) – очаровать, околдовать, обворожить; более употребляют «обаять». – Прим. изд.] чувства недремлющие. Злотворный бог, окруженный множеством вьющихся около него крылатых детей лжи, пролил тонкую чародейственную влагу на глаза кормчего Атамаса в тот самый час, когда он наблюдал сияние луны, течение звезд и берег Итаки, усматривая довольно уже явственно вдали его крутые утесы.
И с той поры глаза кормчего ничего уже не видели в истинном образе. Представились ему иная земля и небо иное. Казалось ему, что и звезды, переменив течение, вспять обратились, и весь Олимп двигался по новым законам, и все лицо земли преложилось. Непрестанно являлась ему тень мнимой Итаки, между тем, как он час от часу более удалялся от того острова. Чем ближе он подходил к обманчивому призраку берега, тем далее берег отстранялся, мелькнет и исчезнет: кормчий не знал, что подумать о таком превращении. То казалось ему, что он уже слышал в гавани шум мореплавателей, и тогда он располагал пристать тайно к малому острову возле самой Итаки: Телемак надеялся таким образом скрыть возвращение свое в отечество от злоумышленников, искавших руки его матери и его жизни, то старался он осторожно обогнуть гряды камней, которыми тот берег моря обложен, то вслушивался, как волны с грозным гулом плескали в утесы. Вдруг берег снова мелькал перед ним еще в дальнем расстоянии и горы вдали представлялись ему мелкими облаками, когда они стелятся по воздуху при захождении солнца. Атамас был в изумлении: чародейственная сила коварного бога, прельщая взоры, поражала и дух его незнакомым еще ему ужасом. Он, наконец, сомневался, подлинно ли бодрствовал и не во сне ли видел обманчивые тени.
Между тем Нептун велел ветру восточному дунуть и перенести корабль к берегу Гесперии. Послушный ветер исполнил его волю с таким бурным стремлением, что корабль в короткое время прибыл в страну, Нептуном указанную.
Занималась заря, предвестница дневного света. Звезды, завидуя солнцу, бежали от лучезарного лица его скрыть бледный свой блеск в глуби океана. Кормчий вскрикнул:
– Наконец исчезло сомнение: вот берег Итаки! Возрадуйся, Телемак! Еще один час – и ты увидишь Пенелопу, а может быть, и Улисса на престоле.
Усыпленный глубоким сном, Телемак воспрянул на его голос, встает, спешит, обнимает его и глазами, еще полу-сомкнутыми, обозревает уже близкую землю. Восстенал он, увидев не свой родной берег.
– Где мы? – говорил он. – Это не Итака, не мое любезное отечество! Атамас! Ты в заблуждении! Этот берег, отдаленный от твоей родины, конечно, тебе мало известен.
– Могу ли я обманываться, – отвечал кормчий, – когда ваш остров весь у меня перед глазами? Сколько раз я был в вашей пристани? Знаю в ней все до последнего камня. Тирский берег не лучше мне памятен. Вот гора, выдавшаяся в море! Вот скала в виде огромной твердыни! Не слышишь ли ты, с каким громом волны плещут в утесы, столько веков грозящие морю? Неужели ты не видишь возносящегося за тучи храма Минервы? Вот крепость, вот дом Улисса, отца твоего!
– Ты в заблуждении, Атамас! – говорил Телемак. – Я вижу берег довольно возвышенный, но ровный, вижу и город, но не Итаку. О боги! Так ли вы играете жребием смертных?
Тогда завеса спала с глаз кормчего, мгла волшебная рассеялась, представился ему берег в истинном виде, он узнал свое заблуждение.
– Подлинно так! – сказал он наконец Телемаку. – Враждебный бог очаровал мое зрение. Я видел Итаку, она лежала вся у меня перед глазами, вдруг исчезла, как призрак: вижу совсем иной город, вероятно, Салент, основанный в Гесперии Идоменеем, переселившимся из Крита. Вот стены, возводимые, но не оконченные! Вот пристань, также несовершенно еще устроенная!
Между тем, как Атамас рассматривал новые здания в юном городе, а Телемак оплакивал свое злополучие, ветер, послушный исполнитель воли Нептуна, ввел корабль под парусами в безопасный залив, тихое преддверие пристани.
Ментор, проникая тайну мести Нептуна и коварного замысла Венеры, спокойно смотрел на все смятение кормчего. По входе в залив он говорил Телемаку:
– Юпитер искушает твое мужество, но не хочет твоей смерти, открывает тебе, напротив того, путь к славе сквозь искушения. Вспомни труды Алкидовы, не теряй из вида подвигов Улиссовых. Кто не умеет страдать, тот мал душой и сердцем. Пусть жестокое счастье, неумолимый твой враг, изнуренное твоим терпением и доблестью, положит, наконец, утомленную руку. Гнев Нептуна, самый ужасный, не столько для тебя страшен, сколько страшно было льстивое благоволение богини, когда она удерживала тебя на своем острове. Что медлим? Войдем в гавань, здесь народ дружественный, приходим к грекам. Идоменей, сам игралище превратного рока, примет под кров свой несчастных.
И вошли они в Салентскую пристань, куда свободно впущен корабль финикийский: финикияне в мире и в торговых сношениях со всеми народами.
Телемак с удивлением обозревал юный город Идоменеев, подобный молодой летней поросли, напаиваемой в ночи благотворной росой и приемлющей красу и жизнь от лучей солнечных. Она растет, развивается, облиственев, гордая цветом, прелестным разнообразностью теней, благоухает, является каждый час в новом блеске. Так город Идоменеев расцветал на берегу моря, каждый день, каждый час возрастая в великолепии. Издалека представлялись мореплавателям новые украшения зодчества, до небес возносившиеся. Клики художников, удары молота раздавались по всему берегу. Громады, воздвигаемые рукой искусства, висели в воздухе на вервях. Начальники с появлением утренней зари пробуждали в народе дух трудолюбия. Идоменей везде и все оживлял своим присутствием: работы производились с неимоверным успехом.
Когда корабль подошел к пристани, критяне изъявили Телемаку и Ментору все знаки искренней дружбы и немедленно известили Идоменея о прибытии сына Улиссова.
– Сын Улисса! – воскликнул он. – Улисса, любезного моего друга, героя, которого мудростью мы наконец разрушили Трою. Пусть он придет в мои объятия и увидит всю любовь мою к его отцу.
Телемак вошел и, сказав свое имя, испрашивал гостеприимства.
– Если бы я и не был предварен о твоем имени, – говорил ему Идоменей с лицом светлым и радостным, – то, без сомнения, узнал бы тебя. Вижу в тебе второго Улисса: его глаза огненные и взор непоколебимый, его вид, с первого взгляда холодный, суровый, но полный чувства и приятности, его даже улыбка, умная и красноречивая, его небрежная осанка, его речь, простая и кроткая, но пленительная, сильная убеждением, так что сомнению некогда было возникнуть. Так! Ты сын Улиссов, но ты и у меня будешь сыном. Любезный сын! Какая превратность приводит тебя на наш берег? Не отца ли ты ищешь? Его участь мне неизвестна. Судьба положила на нем и на мне роковую свою руку. Он несчастлив – не мог возвратиться в отечество, я возвратился, но на жертву небесному гневу.
Так говоря, Идоменей обращал взор на Ментора. Лицо его было ему не чуждо, но он не мог вспомнить его имени.
– Великий царь! – отвечал между тем Телемак со слезами. – Прости мою скорбь, которую скрыть я не могу и тогда, когда мне надлежало бы только радоваться сердцем, благодарным за твое благоволение. Соболезнованием о бедственном жребии отца моего ты сам учишь меня чувствовать всю горесть несчастной с ним разлуки. Давно я ищу его по всем морям. Боги в гневе отнимают у меня всю надежду увидеть его, или, по крайней мере, узнать, не претерпел ли он кораблекрушения, и возвратиться в Итаку, где Пенелопа иссыхает, томимая тщетным желанием избавиться от дерзких злоумышленников. Я надеялся найти тебя в Крите, но молва там возвестила мне твое злополучие, и я полагал, что Гесперия, где ты основал новое царство, будет для меня навсегда недоступна. Судьба, играя людьми и преследуя меня из страны в страну чуждую, далеко от родины, наконец, бросила меня на твой берег. Последний удар ее для меня легче всех прежних: удаляя от отечества, она, по крайней мере, приводит меня к великодушнейшему из венценосцев.
Идоменей, умиленный, обнял Телемака, повел к себе в дом и спросил его:
– Кто мудрый старец, твой спутник? Кажется мне, что я прежде его видывал.
– Это Ментор, – отвечал Телемак, – тот самой друг Улиссов, которому отец мой вверил меня с самого младенчества: ему всем я обязан.
Обратясь к Ментору, царь подал ему руку.
– Мы видимся не в первый раз, – говорил он ему. – Помнишь ли ты свое путешествие по Криту, когда я слышал от тебя столько добрых советов? В пылу юности и в суете я тогда гонялся за удовольствиями. Надобно было мне пожить в училище беды, чтобы узнать все то, чему я не верил. О! Если бы я ранее послушал тебя, мудрый старец! Но, к удивлению моему, я не вижу в тебе через столько лет никакой почти перемены: та же свежесть в лице, та же осанка, та же крепость, седина только на голове показалась.
– Великий царь! – отвечал ему Ментор. – Будь я льстец, я сказал бы тебе, что ты так же не утратил цвета мужественной юности, блиставшего в лице твоем до похода Троянского. Но я скорее навлеку на себя твое неблаговоление, а не нарушу истины. Мудрые слова твои, впрочем, доказывают, что ты враг лести и что искренность бесстрашно может говорить тебе правду. Ты весьма изменился: трудно было бы мне узнать тебя. Предугадываю причину такой перемены: ты много страдал в превратностях счастья. Но страдания твои вознаграждены драгоценнейшим приобретением – мудростью. Можно спокойно смотреть на морщины, когда сердце, искушаемое, зреет в добродетели. Цари и всегда ранее других изнемогают. В несчастии старость постигает их преждевременно от трудов и от скорбей, в благополучии нега жизни сладострастной ослабляет силы их более, чем все ратные подвиги. Ничто так скоро не подрывает здоровья, как наслаждения без трезвой умеренности. Цари в войне и в мире непрестанно окружены или печалями, или увеселениями, с которыми старость приходит к ним прежде поры, установленной природой. Жизнь трезвая, простая, воздержная, не порываемая страстями, тихая, деятельная, благоустроенная долго блюдет в теле мудрого бодрую юность, всегда готовую без такой стражи улететь на быстрых крылах времени.
Идоменей долго слушал бы Ментора в сладость, если бы не наступил час жертвы Юпитеру.
Телемак и Ментор пошли за ним в храм посреди многочисленного народа. Салентинцы бежали за ними, смотрели на них с любопытством.
– Эти два странника, – говорили они, – отличны один от другого: в одном есть что-то пылкое, милое, на лице написана вся приятность красоты и юного возраста, но в красоте его нет ни неги, ни слабости, на заре еще жизни он, кажется, возрос уже в труде и крепости. Другой – летами старец, но во всей еще силе мужества. Осанка его с первого взгляда не величава, в лице мало приятности, посмотришь на него ближе – видны в нем сквозь простоту резкие черты ума и доблести с удивительным благородством. Когда боги сходили к смертным на землю, то, без сомнения, принимали на себя такой вид путеходцев и странников.
Достигли храма Юпитерова, который Идоменей, сам от крови бога, украсил великолепно. Храм был окружен огромными в два ряда столбами из струистого мрамора, верхи их были серебряные, стены были также обложены мрамором с различными изваяниями. Здесь были: Юпитер в виде быка, похищение Европы, прехождение бога в Крит по бурному морю: волны благоговели перед Громодержцем и в чуждом ему виде. Изображены были также рождение и юность Миноса, мудрый царь в летах зрелого мужества, дающий законы отечеству, основание его благоденствия. Телемак там же нашел знаменитейшие подвиги во время Троянской войны, где Идоменей приобрел славу великого военачальника. Между изображениями битв он искал и встретил отца своего, как он уводил коней у Реза, сраженного рукой Диомедовой, как перед всеми союзными царями состязался с Аяксом за доспехи Ахилловы, как выходил из рокового коня и плавал в крови рати Троянской.
Телемак тотчас узнал Улисса по славным деяниям, о которых слышал не только от других, но и от мудрого Ментора. Потекли из глаз его слезы, лицо, зеркало растроганного сердца, менялось в цвете. Идоменей приметил, сколько Телемак ни старался скрыть от него, это волнение и говорил ему:
– Не стыдись показать нам, сколь горестно для тебя воспоминание о славе и бедствиях родителя.
Народ между тем стекался в обширные преддверия между столбами около храма. Отроки и отроковицы избраннейшие, цветущие красотой, в белом как снег одеянии, пели особую хвалу Громодержцу. Длинные кудри вились по плечам их, распущенные. Головы были убраны розами. Идоменей приносил сто волов в жертву Юпитеру, моля его о заступничестве в войне с соседним народом. Дымилась кровь закланных животных, переливаясь в огромные чаши, серебряные и золотые.
Старец Феофан, жрец храма и друг богов, покрыл во время жертвоприношения голову полой багряной своей ризы, потом приникнул во внутренности жертв, еще трепетавшие, и вслед за тем, сев на священный треножник, воскликнул:
– О! Боги! Кого небо послало нам в лице двух чужеземцев! Без них предприемлемая война была бы нам гибельна, и основания Салента, еще недовершенные, обратились бы в развалины, в пепел. Вижу юного героя, руководимого мудростью!.. Но язык смертного должен умолкнуть.
Что-то дикое было во взоре его, глаза сверкали – видели, казалось, не то, что предстояло, лицо горело, исступленный, он ужасался, волосы на голове стали горой, пена клубилась из уст, руки воздетые оцепенели, сильнейший голос человеческий не мог сравниться с громом его голоса, дыхание в нем останавливалось, он не мог противоборствовать движению божественного духа.
– О счастливый Идоменей! – продолжал он. – Что я вижу? Идут прочь от пределов твоих страшные бедствия! В какой мирной тишине цветет твоя область! Но извне – какие брани и какие победы! О! Телемак! Дела твои затмевают подвиги Улиссовы. Под мечом твоим гордый враг стонет в прахе, к ногам твоим падают медные врата и нерушимые твердыни. О великая богиня! Ты, которой отец его… О юноша! Наконец ты увидишь…
И голос его замер, он стоял безмолвный и изумленный.
