Текст книги "Голубой ангел"

Автор книги: Франсин Проуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Джонелл говорит:

– Мы ничего не узнаём о рассказчице. Нет никаких подробностей, мы не понимаем, что она за личность.

– Но это же всего лишь начало первой главы романа, – пробует защитить Анджелу Свенсон.

– Ну и что, – говорит Мег. – Тем более.

– Ага, – соглашается Карлос. – В романе обязательно что-то должно читателя заинтересовать, а меня совсем не тянуло читать про пигалицу (ха-ха-ха), занятую выведением цыплят и запавшую на своего учителя.

Свенсон перелистывает страницы, ему хочется спросить, чему именно они не поверили. Но его опережает Кортни Элкотт, которая заявляет:

– Я полностью согласна со всем сказанным. По-моему, это худшее из всего того, что мы прочли с начала года.

В глазах Анджелы блестят слезы. На щеках проступили красные пятна. Она на грани срыва. Свенсон виноват, он не сумел это предотвратить. С остальных – как с гуся вода, а она так не может. Это же кровь, сочащаяся из сердца Анджелы, и Кортни ждет, когда упадет последняя капля.

Свенсон слышит отдаленный гул, и вот наконец звонят колокола. Он закрывает глаза, и комната исчезает. Вибрирующий звук проникает в каждую клеточку его мозга. Нет места пустым, никчемным мыслям. Он впадает в состояние медитации. Так тибетский монах дудит в двухметровую трубу, ища просветления через кислородное голодание.

Колокола смолкают, он открывает глаза, и мир предстает совершенно иным. Восторг его сравним с тем, который испытывает пророк, безумец, Дельфийский оракул. Ему надо лишь отверзнуть уста, истина сама облечет себя в слова. Никогда прежде он не был так уверен в своем предназначении.

– Порой… – Свенсон замолкает на мгновение, тишина так глубока, что словно рокочет, а может, это эхо доносит отзвук колокольного звона. – Порой случается и так: появляется нечто новое, оригинальное, свежее, то, чего раньше никто не писал. Появляется Пруст, Джойс или Вирджиния Вулф. И почти всегда люди не понимают, что этот писатель делает, считают все это чушью, и жизнь писателя превращается в ад.

Как банально он вещает. Это же любому дураку известно. Зачем вспомнил Джойса и Вирджинию Вулф? Или хочет сравнить роман Анджелы с прустовской эпопеей?

– Сколь ни хорош текст Анджелы (а он действительно хорош), как вы понимаете, я вовсе не хочу сказать, что она сочиняет «Улисса». – Кто-то из студентов хихикает. Они хоть знают, что такое «Улисс»? – Но она самобытно пишет, и вам надо попробовать понять это, потому что если я вас и хочу чему научить, так это способности распознавать подлинную литературу.

Лица у всех присутствующих мрачнее тучи. Ничего, пусть наконец поймут, что жизнь несправедлива. Талант не распределяется всем поровну при рождении. Вдобавок Анджела мало того, что человек одаренный, она работает раз в десять больше любого из них. Да как они смеют диктовать ей, как писать? Он понимает, что злится не только из-за Анджелы. У него есть и другие основания: сколько часов ушло впустую в этой крысиной норе, сколько страниц убогих, беспомощных текстов прочитано в этом классе, сколько пустых слов сказано! Годы его жизни потрачены зря. Как мало времени осталось, и сколько он его еще убьет в том же самом кабинете – потворствуя глупеньким мыслям этих детишек, их рассуждениям о том, что на самом деле значит так много, о том, чем мог бы заниматься прямо сейчас, не будь он обязан отсиживать драгоценные часы в их компании.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы уяснили одно: текст Анджелы в сотни, тысячи раз лучше всего того, что мы с вами обсуждали в этом году.

– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.

Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца занятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спросить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.

Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уверен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвастаться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достойный и его положения в литературном мире, и его учительского призвания.

Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разговора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.

Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый поход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соединяет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.

– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.

Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закончился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голосу, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим способом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что общее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хочет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.

– Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться… недели через полторы.

– Дай-ка я взгляну на свое расписание, – говорит Лен. – Понедельник – двадцать третье… В четверг День благодарения… Так?

Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания кафедры, консультации – все это можно отменить. Все, кроме приезда Руби. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось – это День благодарения.

– Знаешь что, лучше всего в пятницу, – сообщает Лен. – Это единственный день, когда у меня ланч свободен. Шучу, конечно. Впрочем, расписание у меня довольно плотное. Пятница идеально подходит. На работу я не иду. К ланчу, чувствую, жена и детки достанут меня окончательно, и я буду счастлив вырваться из дому. Только об этом, прошу, – никому ни слова.

А вдруг получится? Свенсон же может вылететь в пятницу утром. Руби поймет. У нее, наверное, и собственные планы есть, с Мэттом, например, встретиться. Руби с Шерри и вдвоем могут пообщаться, а за него порадуются – приятно знать, что у главы семьи есть и другая жизнь, что он не только преподаватель Юстона, но еще и писатель.

Руби, конечно, может и обидеться – она впервые за год приезжает на выходные, а он летит в Нью-Йорк, да и Шерри этого не простит. Ладно, будь что будет. Придется и это пережить. Есть тут какая-то своя логика. Уж если обманываешь жену, забываешь о дочери, то будь последователен, доводи все до конца. Пусть мир знает, кто ты есть на самом деле: плохой муж, равнодушный отец. Откуда эта достоевщина, это желание пострадать? Может, это отцовское наследство, психическое заболевание, проявляющееся только в зрелом возрасте?

– Тед, ты меня слышишь?

– Извини, – отвечает Свенсон. – Задумался.

– Господи, – вздыхает Лен. – Ох уж мне эти писатели! Ну, договорились. Жду тебя в пятницу, в час. Знаешь «Норму»? На Двадцать второй Восточной? Угол Южной Парк-авеню.

– Найду, – обещает Свенсон.

* * *

Предстоящий визит Руби обсуждался во всех подробностях, словно их намеревался посетить по меньшей мере глава государства. Шерри велела ему не уговаривать Руби приехать раньше четверга – она все равно останется до воскресенья. Шерри незачем напоминать ему, что он право голоса потерял, поскольку сам смывается посреди праздника, ну конечно – это единственный день в году, когда он может встретиться с Леном. И Шерри, и Руби, естественно, высказались по этому поводу – впрочем, согласились с такой легкостью, что он даже немного обиделся. Решено, что Шерри встретит Руби на автобусной станции – Свенсона раздражает, что Шерри считает, будто этой деликатной миссии ему доверить нельзя, – и привезет домой, и Свенсон ждет, понапрасну пытаясь то почитать, то посмотреть телевизор.

Наконец он слышит, что машина Шерри подъехала. Что лучше – сидеть в кресле с газетой, а потом встать и поцеловать Руби, как и положено классическому благородному отцу? Или выбежать во двор, обнять свою дочурку ненаглядную? Он совершенно не помнит, что делал в таких случаях раньше. Останавливается он на компромиссном решении: выходит улыбаясь, но стоит на крыльце – пусть Руби действует.

Руби располнела. Лицо круглое, бледное, немного отечное, второй подбородок намечается. В мешковатых джинсах и фуфайке она похожа на самую обычную студентку, каковой, собственно, и является. Она замечает его, что-то в ее взгляде меняется, Свенсон предпочитает прочесть в ее глазах дочернюю любовь, но можно расценить это и как жалость. Он что, здорово состарился, исхудал? Старичок отец, приковылявший на крылечко. Она послушно обнимает его – иначе в дом не пройдешь – и даже похлопывает по затылку ладошкой.

Вошла в гостиную, озирается по сторонам. Кто знает, что она видит…

– О, индейка! – принюхивается она. – Круто. Пойду вещи положу. Они слышат, как хлопает дверь.

Шерри говорит:

– Знакомый звук.

– Всё те же и там же, – говорит Свенсон.

– Ну почему? Нужно ведь ей сумку разобрать. И вообще, это ее комната.

Шерри всегда защищает Руби. Только от чего именно? Руби сидит у себя часа два, и Свенсон наконец решается и стучится к ней.

– Можно войти?

Из-за двери слышится нечто вроде «Давай».

Руби залезла на стол, который, кажется, вот-вот рухнет. Свенсон вдруг представляет себе, как она летит на пол, – когда она была маленькой, его тоже мучили страшные видения: Руби кубарем летит с лестницы, ее школьный автобус попадает в аварию.

– Решила порядок навести? – спрашивает он.

– Здесь все как-то по-детски.

Руби вытаскивает кнопки, фотографии кино– и рок-звезд сыплются на стол. Свенсон тут же вспоминает комнату Анджелы, где лица совсем другие, тонкие, одухотворенные, – Чехов, Ахматова, Вирджиния Вулф. Руби с Анджелой ровесницы. Только размышлять на эту тему смысла нет никакого. Он вдруг вспоминает, что раньше, когда Руби бралась менять что-нибудь в своей комнате, это значило, что она вступает в новую фазу и собирается заявить об этом миру. А сейчас ничего нового не намечается, только все старье летит на пол. Нет, думает он, Руби не порядок наводит, она вещи собирает.

– Ну… как учеба? – спрашивает он.

– Все хорошо, – отвечает Руби. Слетает вниз Сюзанна Вега, за ней «Мэджик» Джонсон.

– А «Мэджик» Джонсон, похоже, подлечился. Выглядит неплохо.

– Угу, – бормочет Руби. – Да, пап. Наверное.

На стол планирует еще одно создание – юноша с пустыми глазами и копной вьющихся волос.

– А это кто? – спрашивает он.

– Бек, – отвечает Руби.

– Ах да… Вспомнил.

Разговор не клеится. Свенсон собирается уйти, но тут Руби спрашивает:

– Как твой роман, пап?

Наверное, он ослышался. Впрочем, о чем ей еще спрашивать?

– Отлично, – отвечает он. – Идет работа. – На мгновение ему самому кажется, что так оно и есть. Осталось немного – сесть и написать. – Я как раз собрался пойти поработать. Позовите меня, когда ужин будет готов.

На стол падает Джими Хендрикс. Руби поворачивается к Свенсону.

– А маме помочь не нужно?

– Наверное, нужно. Пойду узнаю.

– Я пойду, – заявляет Руби.

– Маме будет приятно, – отвечает Свенсон.

Свенсон тихонько поднимается в свой кабинет. «Моя собака Тюльпан» так и лежит в гостиной; он хочет сходить за книгой, но не решается. Берет в руки стопку листов с романом, глядит на первую страницу, но читать боится. Все, порыв прошел. Он ищет рукопись Анджелы. Ну куда она подевалась? А, вот! Лежит в портфеле, готовится отправиться на встречу с Леном. Он вынимает ее из конверта, прочитывает несколько страниц, снова убеждается в том, что написано это замечательно. Он подносит листы к лицу, словно это ее одежда, словно они хранят ее запах. Господи, ну чем он занимается? Его обожаемая дочь наконец приехала домой, а он сидит у себя и изнывает от тоски по студенточке, ее ровеснице.

Он бредет в спальню и неожиданно засыпает, а снятся ему почему-то бутылки с оливковым маслом, на них этикетки, все в жирных пятнах, но ему их почему-то обязательно нужно прочесть. Кто-то читает ему вслух, что там написано, голос женский… бесплотный дух, витающий в облаке упоительных ароматов… Это Шерри, она зовет его. Начинается праздничный ужин. Она попросит его разрезать индейку, они сядут втроем за стол, как всегда садились в День благодарения, с тех пор как переехали из общежития и настал-таки конец тоскливым обедам в столовой вместе с не уехавшими домой студентами.

В сравнении с теми ужинами этот не так уж и плох. Родной дом, жена, дочь. Они любят друг друга. Они вместе.

Руби наваливает себе на тарелку целую гору еды, будто с тех пор, как уехала из дому, ни крошки в рот не брала. Она что, забыла, что класть добавку разрешается? Да ладно, Свенсон пусть спасибо скажет, у доброго десятка его коллег дети страдают анорексией. Манеры у Руби испортились. Наверное, из-за проблем с весом. Кусочек мяса исчезает за ее блестящими от жира губами.

– У тебя когда было последнее занятие? – спрашивает Шерри и в ужасе смотрит на Свенсона. Только бы Руби не решила, что они обижены на то, что она не сразу приехала.

– У нас на этой неделе вообще занятий не было.

– Почему это? – интересуется Шерри.

– Диспут проводили, – объясняет Руби.

– Диспут? – Может, потому Руби и спрашивала его об отце. Может, они Вьетнам обсуждали. Кто-то вспомнил буддистских монахов, кто-то – тех, кто решил принести себя в жертву, покончил, как отец Свенсона, с собой. – На какую же тему?

– Да о деле Микульского.

– О господи, только не это! – стонет Свенсон.

– Тед! – останавливает его Шерри. – Пусть Руби расскажет, ладно?

– Да неужели они отменили занятия и два дня выясняли, причмокнул этот несчастный губами, глядя на греческую статую, или нет?

– Тед, – говорит Шерри твердо, – помолчи, пожалуйста.

– Дело было не только в этом, – говорит Руби. – Он и раньше всякое нес, а эти девушки пришли к нему в кабинет и попросили так не делать, быть посдержаннее, а он все равно…

– Я слышал совсем другое, – возражает Свенсон. – Мне сказали, что дело было в одном-единственном слове. Ням-ням. Уж не знаю…

– Жаль, тебя на этом диспуте не было.

– А ты туда ходила? Ты пошла…

– Это было обязательно, – отвечает Руби. – Я записалась на курс, он называется «Избивающие и избиваемые», преподаватель сказал, нам надо сходить, мы же изучаем личности такого типа и…

Свенсон поверить не может, что это его родная дочь. «Избивающие» – словечко из лексикона Мег Фергюсон. Он таких студентов на смех подымает. Послушала бы ее Анджела…

Ему стыдно – он опять думает об Анджеле, нет, вернее, стыдно ему потому, что он на целых десять минут о ней забыл. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Семья отвлекает тебя от твоих собственных дел, подымает над суетой повседневности. Вот и Свенсон увлекся политической дискуссией с дочерью настолько, что забыл о своем малоприятном, более того, опасном положении. Его кровиночка, его доченька говорит, что бедолагу за одно словечко надо казнить, а Свенсон, ее обожаемый папочка, залез в постель к самой проблемной студентке курса, да еще собирается везти рукопись ее романа своему нью-йоркскому издателю. Более того, и чувство вины, и страх, все это уходит куда-то при мысли о том, что завтра он встретится с Леном. Начнется новый этап жизни. Посмотрим, куда это приведет.

* * *

Свенсон легко находит ресторан, он приехал на целых полчаса раньше, его пригнал сюда стылый сырой ветер, гуляющий по пустым улицам, ледяной ветер, грубый и жесткий, гоняющий по тротуарам мусор, шебуршащий страницами вчерашних газет.

Нет, пожалуй, он явился слишком рано. Может, подождать хотя бы с четверть часика, заглянуть в книжный, а уж потом вернуться в ресторан, тогда останется убить совсем немного времени. Только зачем Свенсону убивать хоть одну минуту? Зачем торчать на холоде, он же не девочка со спичками, в ресторане полно мужчин в роскошных костюмах, мужчин молодых, значительно моложе Свенсона. Людей среднего возраста и пожилых на этой планете словно и не осталось. Просто научная фантастика какая-то. Свенсон один уцелел, повезло – его здесь не было, когда город захватили пришельцы; они уничтожили всех мужчин старше тридцати пяти, оккупировали все спортзалы, фитнес-клубы и рестораны. Свенсон – единственный из всего поколения, оставшийся в живых. И что с того? Он все еще здесь.

Он входит и тут же встречается взглядом с женщиной в костюме цвета голубиного крыла. Она стоит за конторкой, на которой – книга заказов, и больше всего похожа на пастора, готовящегося начать проповедь. Да она и в самом деле святая. Женщина перелистывает свою библию и не только находит имя Лена, но и сообщает:

– Вы пришли первым. Желаете пройти за столик? – Она и не думает презирать Свенсона за то, что тот пришел слишком рано.

Остальные посетители давно здесь: они уже заказали себе огромные бифштексы, режут их, забрызгивая соком белоснежные скатерти. Свенсону кажется, что он совершил путешествие во времени, что он снова в пятидесятых – тогда люди искренне верили, что, поглощая огромные куски плоти убиенных животных, они набираются сил и продлевают жизнь. В конце зала нечто вроде оранжереи, но за окнами видны только клубы дыма: там сидят люди с сигарами – каждый сам себе фабрика, выпускающая в атмосферу канцерогенные отходы, а некурящие снаружи наблюдают за отважными курильщиками, которые гордо и неторопливо отравляют свой организм, совершают акт публичного самоубийства.

Пришельцы и женщин, что ли, похитили? Здесь почти ни одной нет. Ну, как на марокканском базаре. А может, это гей-бар? Да нет, Лен бы так шутить не стал. Да и присутствующие мужчины в большинстве своем оборачиваются поглазеть на округлую задницу дамы, сопровождающей Свенсона к столу.

Появляется официант, интересуется, не желает ли Свенсон выпить. Конечно, с удовольствием. Еще как желает. Стаканчик мерло был бы весьма кстати. Не проходит и минуты, а вино уже подано. Свенсон с наслаждением отпивает глоток, благословенное тепло разливается по телу, накатывает волна оптимизма.

Оказывается, счастье вполне доступная вещь, и приобрести его можно по цене билета Берлингтон – Нью-Йорк. Едва самолет взмыл в воздух, Свенсон сразу понял: проблемы остались на земле. Воображаемые проблемы! Просто фантомы. Вино растекается по жилам, притупляет слух, и гул ресторанного зала уже почти не слышен, и все неурядицы кажутся Свенсону мелкими и незначительными. Если Лен спросит, как дела у Руби, он скажет, что она приехала на День благодарения домой (ни к чему упоминать, что до того она их визитами не баловала), и они с Шерри очень этому рады, просто счастливы.

Это создает некую картину – отец, мать, дочь, родственники и друзья, собравшиеся за праздничным столом с индейкой, бататом и каштанами, – которая не вполне соответствует реальности: на самом деле они провели вечер втроем, озадаченные родители и дочь, которая напоминает Свенсону зомбированную адептку какого-то культа, о чем он и шепнул посреди вечера Шерри. Шерри же сказала, что им грех жаловаться. Руби решила разобраться со своей жизнью. О чем и объявила за ужином. Вполне возможно, что она станет социальным работником, будет заниматься неблагополучными семьями.

– Перспективное направление, – пошутил тогда Свенсон. Шерри с Руби даже не улыбнулись. А Лен – надо только не забыть это процитировать – обязательно захихикает. Последний штрих, и картинка счастливого семейства готова: мамаша с дочкой, серьезные и ответственные, и шутник папаша.

С какой радостью, с каким облегчением женская часть семьи смотрела сегодня утром ему вслед: отец-охотник отправлялся на бой с саблезубым тигром. В зеркальце заднего вида он разглядел их, заметил, как они стояли обнявшись, и почти что испугался: они, небось, говорят о нем, проявляют заботу, наверняка решили, что поездка в Нью-Йорк к издателю пойдет на пользу ему и его издерганной психике.

Его беспокоило одно: рядом с ним на переднем сиденье лежит портфель, а в нем – роман Анджелы. Вот погибнет он по дороге в аэропорт в автокатастрофе, и полицейский среди прочих личных вещей доставит его семье залитую кровью рукопись Анджелы. Нет, крови на ней не будет, она же в портфеле лежит, так что, если только машина не сгорит, Шерри или Руби будут иметь возможность ознакомиться с историей отношений школьницы и учителя. Почему именно данное произведение оказалось у него с собой, он же собирался беседовать о своем романе, который Шерри и Руби, если догадаются поискать, обнаружат на его столе.

Надо было и свой роман взять. Что, если Шерри вздумает зайти к нему в кабинет и увидит там рукопись? Чепуха – решит, что он повез второй экземпляр. Нормальному человеку и в голову не придет, что у него роман в единственном экземпляре. И вообще, она никогда у него на столе не роется. Не такой она человек. Нет, но все же… вдруг именно сейчас и именно сюда вломится какой-нибудь обиженный жизнью бывший охранник с АК-47 наперевес, и потом полиция среди трупов обнаружит забрызганную кровью рукопись Анджелы? Не случится такого! Все вокруг него никак не предполагает ни насилия, ни беспорядка. Столики только по заказам. Дама в сером костюме проводит молодых людей строго по одному, да к тому же через кордон других молодых людей.

Все идет словно по волшебству – а вон, кажется, и Лен Карри. Удивительно, звонишь по междугородной, записываешь в ежедневник дату и время – и встреча происходит в назначенный час в назначенном месте. Лен обводит взглядом зал – ищет Свенсона. Пожалуй, это почти так же забавно, как если бы они оказались одновременно в одном ресторане по случайному совпадению.

Лен покачивается на пятках, отчего выглядит полнее и ниже ростом и даже моложе. На самом деле волосы у него поседели и поредели, словно его постоянно дергали за неизменный хвостик на затылке. Сколько они с Леном не видались? Свенсон не помнит. Он встает, чуть не оступившись. Черт, а мерло-то забрало. Надо ограничиться одним бокалом. Ну ладно, двумя.

– Дружище! – восклицает Лен. – Прекрасно выглядишь! – Больше всего в нем поражают глаза, ярко поблескивающие за стеклами круглых в стальной оправе очков. Он жмет Свенсону руку и, словно рукопожатия недостаточно, шутливо хлопает по плечу, чисто по-мужски щупает бицепсы. Эта сложная пантомима – ритуал, этакая с долей самоиронии игра в мужское братство. – Жизнь на природе тебе на пользу!

Шел бы ты, думает Свенсон. Шел бы со своими бифштексами, сигарами, элегантными дамами в серых костюмах! Я там сижу в медвежьем углу, и кругом одни только старые девы, нудные доценты кафедры да прыщавые аспирантки. С чего, собственно, Свенсон так разозлился? Лен только сказал, что он хорошо выглядит.

– А ты, приятель, ни капли не изменился, – врет Свенсон. На самом деле Лен жутко изменился. С виду здоров, как телом, так и духом, но сокрушительно постарел. Лицо словно пеплом припорошено.

– Да уж, – сухо улыбается Лен. – Все мы не молодеем.

На этой жизнерадостной ноте они рассаживаются. Лен, водрузив локти на стол, придвигается к Свенсону, буравит его своими сверкающими очами.

– Повторишь? – кивает он на бокал Свенсона.

– Разумеется.

Лен показывает на бокал.

– А можно два раза то же самое? Прямо сейчас?

– Одну минутку, – отвечает официант.

– Правда, здесь чудесно? – говорит Лен, когда он отходит. – Время словно течет назад – к тем далеким годам, когда девушки были сплошь красотками, а мужчины умирали в пятьдесят на поле для гольфа. Пожалуй, это не худший способ прощания с жизнью. Впрочем, довольно сей мрачной чуши…

Подают вино.

– За литературу и коммерцию! – провозглашает Лен.

Свенсон подымает бокал. За роман Анджелы, думает он. Ему так покойно, когда он вспоминает Анджелу, – столь же приятно было представлять ее за ужином у ректора Бентама. Анджела – талисман, который он берет с собой на такие вот напряженные мероприятия.

Свенсон отхлебывает вина.

– Как говорят во Франции? – улыбается Лен. – Chin? Или вернулись к прежнему salud?

– A votre sante, – вспоминает Свенсон.

– Да нет, так говорили лет пятьдесят назад.

Лен и раньше столь же пристально смотрел в глаза собеседнику? Или это пришло вместе с искренностью зрелого женатого мужчины, отца семейства, которого он нынче изображает, не забывая при этом о свойственной его натуре бесшабашности бывалого наркомана, коим он в свое время и являлся – сидел на кокаине, а слез благодаря своему литературному и коммерческому чутью и жесткости профессионального убийцы.

– Как семья? – интересуется Лен.

Это он спрашивал и будучи холостяком, тогда про него ходили сплетни, что он спит с каждой новой дамочкой из рекламного отдела. В те времена в словах его звучала снисходительная жалость, но теперь Свенсону слышатся товарищеские нотки. У Лена двое малолетних детишек, женат он на одной из бывших подчиненных (вот уж никто не ожидал, что этот брак не распадется в первый же год).

– День благодарения прошел тихо и безоблачно, – сообщает Свенсон.

– Мои поздравления! – говорит Лен.

– А у тебя?

– Вот здесь – тихо. Относительно.

Лен имеет в виду шумный зал ресторана. Он оборачивается, обводит его взглядом. Что-то или кто-то (женщина?) позади Свенсона привлекает его внимание, и к беседе Лен возвращается не сразу.

– Прости, – говорит он. – Я выключился. Элэсдэшный глюк поймал. Да здесь по сравнению с тем, что устраивают дома детки, тишина просто могильная.

– М-да, малыши есть малыши, – кивает Свенсон с состраданием. – Легче смолоду… – Он осекается. Лен не обидится?

– Это не просто детки. – Лен снова доверительно склоняется к нему. – У Дэнни – которому восемь – серьезные проблемы.

«Проблемы» – слишком уж многозначное слово.

– Сочувствую, – говорит Свенсон.

Появляется официантка.

– Вы уже выбрали?

– Вот что мне здесь нравится, – говорит Лен. – Никакая Кэти-официантка не зачитывает вслух долгий список фирменных блюд. Имеется филе на двадцать унций, филе на двенадцать унций, филе на девять унций и бараньи ребрышки. – Я, пожалуй, остановлюсь на двенадцати унциях. С кровью.

– Мне то же самое, – говорит Свенсон. Недожаренное мясо он ненавидит.

– Молодчина! – одобряет Лен. – Ешь, пей да веселись! Пока зубы не выпали.

– А что с Дэнни? – спрашивает Свенсон.

– У него СДВ, – отвечает Лен. – Синдром дефицита внимания.

– Я знаю, что это такое. Все эти новые заболевания имеются даже в нашей глуши.

– Полегче, друг, – говорит Лен. – Знаешь… это ведь не шутки…

– Извини, – бормочет Свенсон.

– Куда на хрен эта официантка запропастилась? – возмущается Лен. – Только что здесь торчала… С этим парнем – сущий ад. Эллен с малышкой Андреа вообще от него заболевают. В гостиной у нас зона военных действий…

– А что он делает? – спрашивает Свенсон.

– Все как по учебнику. Повышенная отвлекаемость. Усидчивости ноль, самоконтроля ноль. Сосредоточиться не может даже на минуту. Все разносит в клочья. То ему одно понадобилось, то другое – причем немедленно.

Лен, похоже, не понимает, что описывает свою собственную манеру поведения, что всё эти симптомы за последние пять минут он с блеском продемонстрировал. Свенсон не собирается говорить этого, как не собирается советовать Лену принимать те же лекарства, которыми тот кормит сына. Может, Свенсону тоже неплохо бы попробовать?

– Намучились, пока диагноз поставили. Таскали по всем этим чертовым специалистам, и к психологу, и к детскому психоневрологу. Неделями пацан валялся, увешанный электродами. По меньшей мере три четверти этих врачей сами психи законченные. А мы еще годами сражались с его так называемыми педагогами. Да этих сук на пушечный выстрел к детям нельзя подпускать!

– Ужас какой! – Свенсон близок к панике. А что, если Лен, в новом своем воплощении ставший заботливым отцом, твердо решившим дать отпрыску воспитание, подобающее мальчику с Манхэттена, весь ланч проговорит о своих детках и они так и не обсудят те пустые, искусственные, замшелые вопросы бизнеса и карьеры, ради которых, собственно, и встретились?

– Потом пару лет подбирали подходящую дозу. А он продолжал ходить по потолку. Если верить приметам, нас ждет тыща лет сплошных несчастий: зеркал он расколотил море. Брал сестренкину Барби и дубасил по зеркалу, пока у куклы голова в куски не разлетится. Ты даже представить себе не можешь, какой урон может нанести самая обычная Барби. Хорошо еще, никого не убило. Сейчас риталин вроде помогает, хотя, по-моему, то количество таблеток, каким пичкает пацана новый врач, и носорога с ног свалит…

– Боже ты мой! – восклицает Свенсон. – Да это же издевательство над ребенком!

До Лена сказанное доходит не сразу. Затем его сияющие глаза заволакивает мутная пелена. Тут уже и Свенсон соображает, что он сказал. Он сидит, уставившись в свой бокал, и чувствует себя персонажем сказки про трех медведей. Кто пил мое вино? Неужели он выхлебал еще целый стакан, но даже если так, могли ли несколько бокалов мерло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или – это уж как посмотреть – в напыщенного правдолюбца?

– Прошу прощенья? – говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. – Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает…

– Извини, я пошутил, – говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! – Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай – у тебя с ним полный контакт…

В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.

Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуитивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.

– Погоди-ка! – говорит Лен. – А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?

– Как тебе будет угодно, – отвечает Свенсон.

С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой… а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.