Текст книги "Пробуждение весны"

Автор книги: Франк Ведекинд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

(Госпожа Габор входит с дымящимся чаем и ставит его на стол перед Морицем и Мельхиором).

Г-жа Габор: Вот, дети, пейте. – Добрый вечер, господин Штифель, как поживаете?

Мориц: Благодарю вас, госпожа Габор. – Я прислушиваюсь к хороводу там, внизу.

Г-жа Габор: Да у вас совсем нехороший вид! Вам нездоровится?

Мориц: Да как сказать! В последнее время немножко поздно ложился спать.

Мельхиор: Представь себе, он работает целыми ночами!

Г-жа Габор: Вы бы этого не делали, господин Штифель. Надо беречь себя. Подумайте о вашем здоровье. Школа не возвратит вам здоровья. Ходите прилежно гулять на свежем воздухе! Это в ваши годы важнее, чем правильный немецкий.

Мориц: Я буду много гулять. Вы правы. Можно быть прилежным и на прогулках. Как это я сам не набрел на эту мысль! – Письменные работы все-таки придется делать дома.

Мельхиор: Письменные ты у меня делай, так будет нам обоим легче. – Ведь ты знаешь, мама, что Макс фон Тренк умер от нервной горячки? – Сегодня днем приходит Гансик Рилов от смертного одра Тренка к ректору Зоненштиху заявить, что Тренк умер на его глазах. – "Так? – сказал Зоненштих, – ты еще с прошлой недели не досидел двух часов. Вот записка к педелю. Пора это дело окончить. Весь класс примет участие в погребении" Гансик так и скис.

Г-жа Габор: Что это у тебя за книга, Мельхиор?

Мельхиор: "Фауст".

Г-жа Габор: Ты уже прочел?

Мельхиор: Еще не до конца.

Мориц: Мы дошли до Вальпургиевой ночи.

Г-жа Габор: На твоем месте я подождала бы с "Фаустом" еще годик или два.

Мориц: Я не знаю ни одной книги, мама, в которой нашел бы так много красивого. Отчего мне нельзя ее читать?

Г-жа Габор: Потому что ты не поймешь ее.

Мельхиор: Ты этого не можешь знать, мама. Я очень хорошо чувствую, что еще не в состоянии постичь это произведение во всей его глубине...

Мориц: Мы всегда читаем вдвоем, это чрезвычайно облегчает понимание.

Г-жа Габор: Ты уже настолько вырос, Мельхиор, чтобы понимать, что тебе полезно и что вредно. Я первая была бы тебе благодарна, если бы ты никогда не давал мне повода тебя в чем-нибудь останавливать. – Я хотела обратить твое внимание только на то, что и самое лучшее может повредить, если еще не настолько зрел, чтобы правильно понять. Но все-таки я охотнее поверю тебе, чем каким бы то ни было правилам воспитания. – Если вам, дети, что-нибудь понадобится, так ты, Мельхиор, выйди и позови меня. Я буду в своей спальне.

(Уходит).

Мориц: Твоя мама думала об истории с Грехом.

Мельхиор: Но разве мы хоть на минуту остановились на ней?

Мориц: Сам Фауст не мог бы отойти от нее спокойнее.

Мельхиор: Как будто здесь нет ничего, кроме этой мерзости! – Фауст мог бы обещать девушке, что женится на ней, мог бы и так бросить, – он не был бы в моих глазах ни на волос ни лучше, ни хуже. Гретхен, по-моему, могла бы умереть от разбитого сердца. Видишь, как всякий субъективно обращает свой взор именно на это, – можно подумать, что весь мир вокруг этого вертится.

Мориц: Откровенно сказать, Мельхиор, у меня, в самом деле, есть это чувство с тех пор, как я прочитал твою записку. – На каникулах, в один из первых дней, она упала к моим ногам. – Я запер дверь на задвижку, и у меня рябило в глазах, когда я пробегал эти строки. Так быстро промчался по ним, как испуганная сова через пылающий лес. – Мне кажется, будто бы многое я прочитал с закрытыми глазами. Как ряд смутных воспоминаний звучат в моих ушах твои объяснения, как песня, которую мурлыкал радостно в детстве, и которую опять услышал с замиранием сердца из чужих уст, умирая. – Такое горячее сострадание вызвало во мне то, что ты написал о девушках. Я не мог освободиться от этого впечатления. Поверь мне, Мельхиор, несправедливость терпеть слаще, чем несправедливость совершать. Невинно претерпеть такую сладкую, свершенную над тобой несправедливость, – это кажется мне верхом всех земных блаженств.

Мельхиор: Блаженство как подаяние мне не нужно.

Мориц: Почему же не нужно?

Мельхиор: Я хочу только, что берется с бою.

Мориц: Разве это наслаждение, Мельхиор?! – Девушка, Мельхиор, наслаждается, как блаженные боги. Девушка защищена благодаря своим свойствам. До последнего мгновения она защищена от всякой горечи, и вдруг все небеса раскрываются над нею. Девушка боится ада уже в тот момент, когда еще перед нею цветущий рай. Ее чувство свежее ключа, бьющего из камня. Девушка поднимает бокал, которого не касалось земное дыхание, – чашу нектара, – и выпивает горящий и пламенеющий напиток. Удовлетворение, получаемое при этом мужчиною, кажется мне пресным и скучным.

Мельхиор: Представляй его как хочешь, но оставь его для себя. – Я не хочу думать о нем...

Сцена вторая

(Комната)

Госпожа Бергман (в шляпе и мантилье, с корзиною в руках, входит с радостным лицом в среднюю дверь): Вендла! Вендла!

Вендла (в нижней юбке и в корсете входит из боковой двери справа): Что, мама?

Госпожа Бергман: Ты уже встала, дитя? – Вот это хорошо!

Вендла: Ты уже была на улице?

Госпожа Бергман: Ну, одевайся же! – Сейчас пойдешь к Ине. Отнесешь ей эту корзину!

Вендла (одевается в продолжение последующего разговора): Ты была у Ины? – Ну, что она? Ей все еще не лучше?

Госпожа Бергман: Представь себе, Вендла, нынче ночью у нее был аист и принес ей маленького мальчика.

Вендла: Мамочка! – Мамочка! – Это прелестно! – Вот от чего такая продолжительная инфлюэнция!

Госпожа Бергман: Великолепного мальчика!

Вендла: Я должна видеть его, мама! – Вот я стала третий раз тетей тетей одной девочки и двух мальчиков.

Госпожа Бергман: И каких мальчиков! Это всегда так бывают, если живут близко к церковной кровле. – Еще недавно исполнилось три года, как она венчались.

Вендла: Ты там была в то время, как он его принес?

Госпожа Бергман: Он только что улетел. – Не хочешь ли приколоть розу?

Вендла: Что же ты не пришла туда пораньше, мама?

Госпожа Бергман: Мне кажется, что он принес что-нибудь и тебе – брошку или что...

Вендла: Как досадно, право!

Госпожа Бергман: Я же тебе говорю, что он тебе принес брошку!

Вендла: Достаточно у меня брошек!..

Госпожа Бергман: Ну и будь довольна, дитя. Чего же тебе еще надо?

Вендла: Мне страшно хотелось бы знать, – как он влетает, в окно или в трубу?

Госпожа Бергман: Так спроси у Ины. Да, мое сердечко, это ты спроси у Ины! Ина это тебе скажет верно. Ина говорила с ним целые полчаса.

Вендла: Спрошу у Ины, когда приду к ней.

Госпожа Бергман: Да, не забудь, мой ангел миленький! Мне самой интересно знать, он попал в окно или в трубу.

Вендла: Не лучше ли спросить у трубочиста? Трубочист лучше всех знает влетает аист в трубу или нет.

Госпожа Бергман: Только не трубочист, дитя, только не трубочист! Что знает трубочист об аисте? Он наплетет тебе всякого вздора, в который он и сам не верит... Ну что ты так глазеешь на улицу?

Вендла: Мужчина, мама, в три раза больше быка! – С ногами, как пароходы!..

Госпожа Бергман (выглядывая в окно): Невозможно!.. Не может быть!

Вендла (быстро): У него в руках кровать, – он играет на ней "Страну на Рейне"... вот, вот он свернул за угол...

Госпожа Бергман: Как была ты, так и осталась совершенным ребенком! Нагнать такого страха на свою простодушную мать! – Иди, возьми шляпу. Я удивляюсь, когда ты, наконец, поумнеешь. – Я потеряла надежду.

Вендла: Да и я, маменька, и я. С моим умом что-то не ладно. – Вот у меня сестра уже два с половиной года за мужем, и я сама уже три раза стала тетей и все-таки еще не имею понятия, как происходит это... Не сердись, мамочка, не сердись. Кого же спрашивать мне, кроме тебя! Пожалуйста, милая мама, скажи мне это. Скажи мне это, дорогая мамочка. – Мне самой себя стыдно. Пожалуйста, мама, говори, не брани меня. Не брани меня, что я спрашиваю об этом. Ну ответь, как это делается? – Как это все происходит? Ведь ты не можешь требовать от меня, чтобы я серьезно верила в аиста.

Госпожа Бергман: Боже мой, дитя, какая ты странная! – Что у тебя за выдумки! – Правда. Я не могу.

Вендла: Почему же, мама! Почему же? – Ведь это не может быть скверным, если все этому радуются?

Госпожа Бергман: Боже сохрани! – Это мне поделом. – Иди одевайся, девочка, одевайся!

Вендла: Я иду... А что, если девочка пойдет и спросит у трубочиста?

Госпожа Бергман: Ну, с тобою сойдешь с ума! – Иди, дитя, иди, я скажу тебе это! Я скажу тебе все! О, милосердный Боже! – Только не сегодня, Вендла. – Завтра, послезавтра, на будущей неделе, если ты все еще будешь хотеть, сердце мое...

Вендла: Скажи мне сегодня, мама, скажи сейчас. Сию минуту. – Раз что ты так волнуешься, конечно я не могу успокоиться.

Госпожа Бергман: Я не могу, Вендла.

Вендла: Почему же ты не можешь, мамочка! – Смотри, я стану на колени у твоих ног и спрячу голову в твой подол. Закрой меня с головой твоим передником и рассказывай, и рассказывай, как будто в комнате ты одна-одинешенька. Я не вздрогну; я не буду кричать, я стерплю, что бы там ни было.

Госпожа Бергман: Видит Бог, Вендла, что я не виновата. Бог видит мою душу. – Иди, ради Бога. – Я расскажу тебе, как появилась ты на свет. – Ну, слушай меня, Вендла.

Вендла (под ее передником): Я слушаю.

Госпожа Бергман (в экстазе): Но ведь нельзя же, малютка! Я не могу ответить тебе. – Я стою того, чтобы меня посадить в тюрьму, чтобы у меня отняли тебя...

Вендла (под ее передником): Соберись с духом, мама!

Госпожа Бергман: Ну, слушай же...

Вендла (под ее передником, дрожа): Господи! Господи!

Госпожа Бергман: Чтобы иметь ребенка, – ты понимаешь меня, Вендла?

Вендла: Скорее, мама, я не вынесу.

Госпожа Бергман: Чтобы иметь ребенка нужно мужа, за которым замужем... любить..., понимаешь, как любят только мужа. Его надо любить от всего сердца, как... как нельзя сказать. Его надо любить, Вендла, как ты в твои годы совсем еще не можешь любить. Теперь ты знаешь...

Вендла (поднимаясь): Господи, Царь небесный!

Госпожа Бергман: Теперь ты знаешь, какие испытания тебе готовятся!

Вендла: И это все?

Госпожа Бергман: Ей Богу! – Ну, возьми же корзину и иди к Ине. Тебе там дадут шоколаду и пирожного. – Подойди, я еще раз взгляну на тебя, – ботинки, шелковые перчатки, матроска, розы в волосах... А твоя юбочка стала тебе уже в самом деле коротка, Вендла.

Вендла: А мясо к обеду ты уже принесла, мамочка?

Госпожа Бергман: Спаси и сохрани тебя Господь! – Потом я подошью тебе пальца на четыре воланов.

Сцена третья

Гансик Рилов (со свечкой в руке закрывает за собой дверь, и потом открывает крышку): Помолилась ли ты на ночь, Дездемона?

(Вынимает из-за пазухи репродукцию Венеры Пальмы Векчио).

Ты не возбуждаешь во мне молитвенного настроения, как в то чудное мгновенье рождающегося блаженства, когда я увидел тебя в витрине у Ионафана Шлезингера, – так же сводят с ума эти гибкие члены, эти нежные изгибы бедер, эта девственно-упругая грудь, – о, как был опьянен счастьем великий художник, когда он видел перед собою распростертую на диване четырнадцатилетнюю модель!

Будешь ли ты иногда посещать меня во сне? – С распростертыми объятиями приму я тебя, я задушу тебя поцелуями. Ты придешь ко мне, как госпожа в свой запустелый замок. Ворота и двери откроются невидимою рукою, в парке снова начнет радостно журчать фонтан...

Так надо! Так надо! – Страшное биение в груди моей говорит, что не легкая похоть побуждает меня к убийству. Горло сжимается при мысли об одиноких ночах. Клянусь душой, дитя, не пресыщение овладело мною. Кто бы мог гордиться, что тобою пресытился?..

Но ты высасываешь мозг костей моих, ты сгибаешь мою спину, ты стираешь последний блеск с моих юных глаз. Нечеловечески умеренная, ты так много требуешь от меня, – ты утомляешь меня неподвижностью твоего тела. – Ты или я! – И побеждаю я!

Если бы я хотел пересчитать всех, с кем вел я здесь такую же борьбу! Психея Туманна, наследие тощей, как веретено, m-lle Анжелики, эти змеи в раю моего детства; Ио Корреджио; Галатея Лоссова; потом Амур Булло, Ада ван-Беерса, которую мне пришлось похитить у отца из секретного ящика, чтобы присоединить к своему гарему; судорожно вздрагивающая Леда Маккарта, которую я нашел случайно в учебниках брата, – шесть вступили на дорогу в ад раньше, чем ты, юная обручница смерти. Пусть это будет утешением тебе, не увеличивай своим страдающим взглядом страданий моих до чрезмерности. Ты умрешь не за свой грех, ты за мой грех умрешь. – Спасая себя, с обливающимся кровью сердцем совершаю я убийство седьмой жены. Есть нежно трагическое в роли Синей Бороды. Я думаю, что все его убитые жены вместе не выстрадали того, что перенес он, убивая одну.

Совесть моя успокоится, тело окрепнет, когда ты, дьяволица, перестанешь обитать на красных шелковых подушках моей шкатулки. Вместо тебя я приведу сюда, в роскошные покои, Лорелею Боденгаузена, или Покинутую Лингера, или Лони Дефреггера. – Тогда я скоро оправлюсь. Еще четверть годика, пожалуй, и твое обнаженное целомудрие, подобно непорочности Иосифа, начало бы истощать мой бедный мозг, как солнце растопляет глыбу масла. – Пора отучить тебя от моего стола и ложа.

Бррр... – я чувствую в себе корону Гелиогобала. Moritura me salutat. Дева, дева, зачем сжимаешь ты свои колени? – Перед лицом непостижимой вечности. – – Одно только движение, – и я освобожу тебя. – Одно женственное возбуждение, один знак желания любви, дева. Я сделаю для тебя золотую раму. Я повешу тебя над моею кроватью. – Разве ты не чувствуешь, что только чистота твоя рождает мою порочность? – Горе, горе бесчеловечным.

– – – Каждый раз замечаешь, что она получила образцовое воспитание. – Я тоже.

Помолилась ли ты на ночь, Дездемона?

Сердце сжимается – – – глупость. – И святая Агнесса умерла от своей скромности, а она не была даже на половину так обнажена, как ты. – Еще раз поцелую твое цветущее тело, твою детски трепещущую грудь, твои сладостно-округленные, твои страшные колени...

Так надо, так надо, сердце мое!

Пусть она не называет вам меня, чистые звезды. – Так надо. -

(Картина падает из его рук в глубину; он закрывает крышку).

Сцена четвертая

Сеновал. Мельхиор лежит на спине в свежем сене. Вендла взбирается по лестнице.

Вендла: Ты куда спрятался! Все тебя ищут. Телега уже уехала. Ты должен помогать. Будет буря.

Мельхиор: Уйди от меня! Уйди от меня!

Вендла: Что с тобой? Что ты прячешь лицо?

Мельхиор: Прочь! Прочь! – Я сброшу тебя на ток.

Вендла: А вот и не уйду – (становится подле него на колени). – Почему ты не сошел вместе с нами на луг, Мельхиор? – Здесь так душно, темно. Если мы и промокнем, ну так что же нам сделается!

Мельхиор: Сено пахнет так дивно. – Небо, наверное, черное, как похоронный покров. – Я вижу только мак, на твоей груди светится, – и твое сердце слышу, как бьется...

Вендла: – – Не целуй, Мельхиор. – Не целуй.

Мельхиор: – Твое сердце, – слышу, как бьется...

Вендла: – – Влюбляются, когда целуются. – Нет, нет! -

Мельхиор: О, поверь мне, нет любви. – Все – своекорыстие и эгоизм. – Я люблю тебя так мало, как и ты меня.

Вендла: – – Нет – – – нет, Мельхиор!

Мельхиор: – – Вендла!

Вендла: О, Мельхиор! – – – – – нет – – – нет. -

Сцена пятая

Госпожа Габор, (сидит и пишет).

Любезный господин Штифель!

С тяжелым сердцем берусь я за перо после того, как целый день много думала о вашем письме. Достать вам денег на переезд в Америку, уверяю вас, я не смогу. Во-первых, я не располагаю такою большой суммою, во вторых, если бы я ее и имела, было бы величайшим грехом снабдить вас средствами для совершения необдуманного поступка, который повлечет за собою серьезные последствия. Горькую несправедливость совершили бы вы, господин Штифель, если бы увидели в моем отказе недостаток любви. Наоборот, я дружески, как мать, расположенная к вам, очень сильно нарушила бы мой долг, если бы решилась на это, под влиянием вашей временной растерянности, если бы я потеряла голову и слепо подчинилась своему первому побуждению. Я охотно напишу вашим родителям, если вы пожелаете. Я постараюсь убедить их, что в эту четверть вы сделали все, что могли, что вы очень утомились, так что строгое отношение к вашей неудаче не только не справедливо, но и в высшей степени вредно для вашего духовного и телесного развития.

Ваши намеки на то, что вы лишите себя жизни, если вам нельзя будет бежать, откровенно говоря, господин Штифель, меня несколько удивили. Пусть несчастье будет совершенно незаслуженным, все-таки некогда нельзя прибегать к нечистым средствам. Способ, которым вы хотите меня, которая всегда желала вам добра, сделать ответственной за ваш поступок, мог бы недоброжелательному человеку показаться вымогательством. Должна сознаться, что от вас я меньше всего могла ожидать подобного поступка. Впрочем, я уверена, что вы находились под первым впечатлением страха и не могли спокойно обдумать ваше положение.

Я надеюсь, что эти мои слова застанут вас в более спокойном настроении. Старайтесь видеть дело таким, как оно есть. По-моему, нельзя о молодом человеке судить по его школьным отметкам. Перед нами много примеров, когда очень плохие ученики становились отличными людьми и, наоборот, прекрасные ученики в жизни себя проявляли не особенно хорошо. Во всяком случае, уверяю вас, что несчастье ваше не повлияет, на сколько это зависит от меня, на ваши отношения с Мельхиором. Мне всегда было приятно, что мой сын сошелся с молодым человеком, который, – что бы о нем ни думали, – сумел заслужить мои симпатии.

Поднимите же голову, господин Штифель! – каждому из нас приходится бывать в критическом положении, но мы должны быть стойкими. Если бы каждый тотчас хватался за нож или за яд, на земле, конечно, совсем скоро не осталось бы людей. Дайте скорее знать о себе и примите сердечный привет от любящей вас, как мать и друг.

Фанни Г.

Сцена шестая

Сад Бергман, залитый утренним солнцем.

Вендла: – Зачем ты улизнула из комнаты? Искать фиалок. – Потому что мать видит, как я улыбаюсь. – Что ты ходишь с открытым ртом? – Я не знаю, я не нахожу слов. Дорога, как ковер, – ни камешка, ни сучка. – Земли под ногами не слышу! – О, как спала я ночью! Здесь стояли они. – Я стала серьезной, как монахиня за вечерней. – Милые фиалки! – Будь покойна ,мамочка. Я надену хламиду. – Господи, хоть бы пришел кто-нибудь, чтобы я могла броситься ему на шею и рассказать!..

Сцена седьмая

Вечерние сумерки. Небо призакрыто облаками. Дорога вьется сквозь низкий кустарник и осоку. Невдалеке слышится шум реки.

Мориц: Хорошо! Я к ним не гожусь! Так пусть они лезут друг другу на шею. – Я закрываю за собою дверь и выхожу на волю.

Я не навязывался. Для чего же мне навязываться теперь? У меня нет договора с Богом. Пусть делают, что хотят, а я... меня вынудили. – Родителей я не виню. Но они все таки должны были ожидать самого худшего. Им пора было знать, что они сделали. Я появился на свет неразумным младенцем, – иначе я, конечно, был бы умнее и стал бы другим. – Почему я должен отвечать за то, что другие уже были здесь?

Я, наверно, глуп... подари мне кто-нибудь бешеную собаку, я возвращу ее обратно. А если он не захочет взят назад свою бешеную собаку, – я – человек, я...

Я, наверное, глуп...

Рождаются совершенно случайно и, по здравому размышлению... да, лучше застрелиться! – Хоть погода оказывается порядочной. Целый день собирается дождь, а вот теперь разъяснило. – В природе царит такая редкая тишина. Ничего резкого, возбуждающего. Небо и земля точно прозрачная паутина. И все кажется таким приятным. Ландшафт такой милый, как колыбельная песня: "Королевич мой, усни", – как пела Снандулия. Жаль, что она не грациозно держит локти. – Последний раз я танцевал в день святой Цицилии. – Снандулия танцует только с теми, кто ей партия. Ее шелковое платье было вырезано сзади и спереди, – сзади до пояса, а спереди до умопомрачения. – Рубашки на ней, верно, не было. – – – – – – – – – – – – вот это еще могло бы захватить меня. – Больше как курьез. – Это должно быть странным ощущением, – чувство, точно уносишься по речной быстрине. – Я там никому не скажу, что вернулся не испытав этого. Я буду держать себя так, точно все это проделал... Есть что-то позорное – быть человеком и не познать самого человеческого. – Вы из Египта, милостивый государь, и не видели пирамид...

Сегодня я не буду больше плакать. Я больше не буду думать о своем погребении. Мельхиор возложит на мой гроб венок, Пастор Кальбаух будет утешать моих родителей. Ректор Зонненштих приведет пример из истории. Надгробного камня у меня, вероятно, не будет. Я хотел бы иметь белую, как снег мраморную урну на черном цоколе из сиенита, – но обойдусь без нее. Памятники для живых, а не для мертвых.

Мне нужен был целый год, чтобы мысленно распрощаться со всеми. Я не буду больше плакать. Я так рад, что могу оглянуться назад без горечи. Сколько прекрасных вечеров провел я с Мельхиором! Под ивами на берегу; у лесной сторожки; на большой дороге за городом, где стоят пять лип; на замковой горе среди чутких развалин Руненбурга. – Когда настанет мой час, я буду думать о битых сливках. Битых сливок не жаль. Они засоряют желудок, хотя и оставляют приятный вкус... И о людях я думал бесконечно хуже. Я не нашел ни одного, кто не стремился бы к своему благу. Многим я сочувствовал ради себя самого. Я восхожу на алтарь, как юноша древней Этрурии, последний вздох которого покупал благополучие братьев в наступающем году. – Я медленно вкушаю таинственный ужас отрешения. Я рыдаю от тоски, думая о моем жребии. Жизнь отвертывается от меня. А из-за ее холодного плеча истинно-дружеские зовут меня взоры: безголовая королева, – сочувствие, ожидающее меня с нежными объятиями... Ваши заповеди для незрелых; у меня свободный пропуск. Кокон раскроется, – мотылек упорхнет; призрак не беспокоить. – Вы не смеете вести сумасбродную игру! Туман рассеивается; жизнь – дело вкуса...

Ильза (в оборванном платье, с пестрым платком на голове, хватает его сзади за плечи): Что ты потерял?

Мориц: Ильза!

Ильза: Что ты ищешь?

Мориц: Зачем ты так меня пугаешь?

Ильза: Что ты ищешь? – Что потерял?

Мориц: Зачем же ты так ужасно пугаешь меня?

Ильза: Я из города. – Иду домой.

Мориц: Не знаю, что я потерял...

Ильза: Тогда поиски не помогут.

Мориц: Чорт возьми! Чорт возьми!

Ильза: Уже четыре дня я не была дома.

Мориц: – Беззвучно, как кошка!

Ильза: Потому что на мне большие башмаки. – Вот то мать рассердится! Пойдем вместе к нам.

Мориц: Где ты была?

Ильза: В Приапии.

Мориц: В Приапии?

Ильза: У Ноля, у Ферендорфа, у Падинского, у Ленца, Ранка, Шпюлера, у всех.

Мориц: Они пишут тебя?

Ильза: Ферендорф пишет меня святою. Я стою на коринфской капители. Ферендорф, знаешь, это такая размазня... Недавно я раздавила ему трубку с краской. Он ткнул меня в волосы кистью. Я отвечаю ему оплеухой. Он бросает мне в голову палитру. Я роняю мольберт. Он гоняется за мной с палитрой по всему ателье, через стол, по стульям. За печью лежал этюд, – "не дури, а то разорву". Помирился, а потом так расцеловал меня, так расцеловал!

Мориц: Где ты ночуешь, когда остаешься в городе?

Ильза: Вчера я была у Ноля, – Третьего дня у Бойкевича, – в воскресенье у Эйконопуло. У Падинского было шампанское, – Валабренц продал своих чумных. Адолар пил из пеельницы, Ленц пел, и Адолар сломал гитару. Я была так пьяна, что им пришлось уложить меня спать. – Ты все еще в школе, Мориц?

Мориц: Нет, нет... В эту четверть я выхожу.

Ильза: Это дело. Ах, как бежит время, когда зарабатываешь деньги! Помнишь, как мы играли в разбойники? – Вендла Бергман, и ты, и я, и другие, когда вы по вечерам приходили пить к нам парное козье молоко? – Что делает Вендла? Я видела ее последний раз во время разлива реки. – А Мельхиор Габор что делает? Он все еще такой же серьезный? – На уроках пения мы стояли друг против друга.

Мориц: Он философствует.

Ильза: Вендла иногда приходила к нам и приносила матери варенье. – Днем я сидела у Исидора Ландаура. Я нужна ему для пресвятой Марии, Матери Божьей, с Христом Младенцем. Он отвратительный простофиля. У! Как петух на флюгере! – Ты пил? Тебя тошнит?

Мориц: С вчерашнего вечера! – Мы пили, как крокодилы. Я вернулся домой в пять часов.

Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть. – И девушки были?

Мориц: Арабелла, пивная нимфа, андалузка. Хозяин оставил нас всех с нею на всю ночь.

Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть, Мориц! – А меня никогда не тошнит. Прошлую масляницу я три дня и три ночи не раздевалась и не ложилась спать. С маскарада в кафе, днем в Беллависта, вечером танцы, ночью маскарад. Лена была и толстая Виола. – В третью ночь меня нашел Генрих.

Мориц: Разве он тебя искал?

Ильза: Он споткнулся о мою руку. Я лежала без памяти в лесу, на улице. – Так то я попала к нему. Две недели я не выходила из его дома. – О, это ужасное время! – По утрам мне приходилось набрасывать на себя его персидский халат, а по вечерам расхаживать по комнатам в черном костюме пажа. Вокруг шеи, у колен и у рукавов – белые кружева. Каждый божий день он фотографировал меня в разных позах, – раз на кушетке, как Ариадну, раз, как Леду, раз, как Ганимеда, а то раз на четвереньках, как женщину-Навуходоносора. И все то время мечтал о самоубийствах, об убийствах, о выстрелах, о жаровнях. По утрам он брал в постель револьвер, заряжал его и приставлял к моей груди. – "одно движение, и я стреляю". О, он бы выстрелил, Мориц, он бы выстрелил! – Потом он брал дуло револьвера в рот, как трубку. Это будит инстинкт самосохранения. – Бррр... пуля бы пробила меня насквозь.

Мориц: Генрих еще жив?

Ильза: Откуда мне знать! – Над кроватью в потолке было громадное зеркало. Комната казалась высокой, как башня, и светлой, как театр. Казалось, что ты свешиваешься с неба. Ужасные сны снились мне по ночам. Боже мой, хоть бы скорее настал день! – Покойной ночи, Ильза. Когда ты спишь, ты так прекрасна, что хочется тебя убить.

Мориц: Этот Генрих еще жив?

Ильза: Нет. Воля Господня! – Как-то раз пошел он за абсентом, – я набросила на себя мантилью и улизнула на улицу. Масляница давно кончилась, полиция хватает меня, – "что ты в мужском платье?" – Отвели меня на гауптвахту. Тут пришли Ноль, Ферендорф, Падинский, Шпюлер, Эйконопуло, вся Приапия, и поручились за меня. Привезли меня в фиакре в ателье Адолара. С тех пор я верна этой орде. Ферендорф – обезьяна, Ноль – свинья, Бойкевич филин, Лоазон – гиена, Эйконопуло – верблюд. – Потому я люблю их всех поровну и ни к кому другому не пошла бы, хотя бы весь мир состоял бы из одних архангелов и миллионеров!

Мориц: Мне домой пора, Ильза.

Ильза: Дойдем до нашего дома!

Мориц: Зачем? – Зачем?

Ильза: Пить парное козье молоко! – Я завью тебе локоны, колокольчик на шею повешу. У нас и козленочек есть, – ты с ним можешь поиграть.

Мориц: Мне домой пора. – На моей совести еще Сасанида, нагорная проповедь... параллелепипед. – Покойной ночи, Ильза.

Ильза: Приятных снов. – Вы, конечно, еще ходите к вигваму, где Мельхиор Габор зарыл мой томагавк? – Бррр!.. Да что я тут с тобою, – я вся в грязи!

(Торопливо уходит).

Мориц (один): Достаточно одного бы только слова... (зовет) – Ильза! Ильза. Слава Богу, не слышит.

Я не так настроен. – Для этого нужна свежая голова и радостное сердце. – Жаль, жаль прозевал.

... Я буду рассказывать, что над моею кроватью висело огромное хрустальное зеркало, – что я был несдержанно страстен, – что я заставлял ее проходить передо мною по коврам в длинных, черных шелковых чулках, в черных лакированных ботинках, в длинных черных перчатках с черной бархоткой вокруг шеи, – что в припадке исступленья я задушил ее подушкой, – я буду смеяться, когда заговорят о сладострастии... я буду – кричать! – я буду – кричать! Ильза! – Приапия! – Безумие! – – Это меня обессиливает. – Это – дитя счастья, это – дитя солнца, – это – дева радости на моем горестном пути! – О! – – – О! – – – – – – – – – – – – – – – – – – – -

(У придорожного кустарника).

Вот я снова невольно нашел ее, – дерновую скамью. Царские кудри со вчерашнего дня, кажется, еще выросли. За ивами все тот же вид. – Вода в реке движется тяжело, как расплавленный свинец. – Да, как бы не забыть.

(Вынимает из кармана письмо г-жи Габор и сжигает его).

Как перебегают искры – туда и сюда, вдоль и поперек – души! – падающие звезды!

Перед тем, как я зажег бумагу, видна была трава и полоса горизонта. Теперь стало темно. Теперь уж я не пойду домой.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена первая

(Учительская. – На стенах портреты Песталоцци и Жан-Жака Руссо. Вокруг стола, покрытого зеленым сукном, над которым горит несколько газовых ламп, сидят профессора Аффеншмальц, Кнюппельдик, Гунгергурт, Кнохенбурх, Цунгеншлаг, Флигентод. На главном месте, в высоком кресле ректор Зонненштих. Сторож Габебальд у двери).

Зонненштих: Господа, не угодно ли кому-нибудь сделать еще какие-нибудь замечания? – Господа! – Если мы вынуждены ходатайствовать перед министерством народного просвещения об исключении нашего ученика, то это обусловлено важными причинами. Мы не можем уклониться от этого, потому что должны загладить уже свершившееся несчастье, потому что должны обеспечить наше заведение от подобных ударов в будущем. Не можем и потому, что должны покарать нашего порочного ученика за деморализующее влияние, оказанное им на своего товарища по классу; и наконец, потому, что должны воспрепятствовать его влиянию на остальных соучеников. Мы не можем – и это, господа, самое важное основание – потому, что должны охранять наше заведение от опустошительной эпидемии самоубийств, которая охватила уже многие гимназии и которая насмехается над всеми усилиями просвещенных педагогов привязать учеников просвещением к просвещенной жизни. – – – Не угодно ли кому-нибудь сделать еще какое-нибудь замечание?

Кнюппельдик: Я не могу больше скрывать свою уверенность, что настало наконец время открыть где-нибудь окно.

Цунгеншлаг: Здесь а-а-атмосфера, ка-ка-как в подземных ката-катакомбах, ка-как в а-а-актовом зале Вацларского Ка-ка-ка-мерихта.

Зонненштих: Габебальд!

Габебальд: Слушаю, господин Ректор!

Зонненштих: Откройте окно! У нас в городе, слава Богу, атмосферы достаточно. – Не угодно ли еще какое-нибудь замечание?

Флигентод: Если мои коллеги хотят, чтобы открыли окно, то я, со своей стороны, не могу ничего возразить против этого. Я только хотел бы просить, чтобы окно было открыто не за моей спиной.

Зонненштих: Габебальд!

Габебальд: Слушаю, господин Ректор!

Зонненштих: Откройте другое окно. – – Не угодно ли еще какое-нибудь замечание?

Гунгергурт: Не желая возбуждать пререканий, я хочу только напомнить факт, что другое окно замазано еще с осенних каникул.

Зонненштих: Габебальд!

Габебальд: Слушаю, господин Ректор!

Зонненштих: Оставьте закрытым другое окно. Господа, я вижу себя вынужденным поставить предложение на баллотировку. Прошу коллег, желающих, чтобы единственное могущее быть открытым окно было открыто, – приподняться со своих мест. (Считает) – Один, два, три. – Один, два, три. – Габебальд!