Текст книги "Камни Фатимы"
Автор книги: Франциска Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Ахмад строго взглянул на врача. Ему послышались иронические нотки в голосе молодого человека. Лицо, однако, выражало участие.
– Эта бестия! – шипел сквозь зубы Нух II и громко стонал, когда Али наносил мазь. – Что я с ней сделаю…
Ахмад вновь вспомнил о камне Фатимы.
Он удивился, что пусть на короткое время, но перестал думать о сокровище, все еще находящемся в руках неверной. Уж не являются ли эти события знамением, посланным свыше, о котором он так просил Аллаха?
Возможно, именно сейчас ему представилась редкая возможность отобрать святой камень у недостойной.
– Ваша правда, повелитель. – Ахмад безучастно смотрел на слезы, катящиеся по круглым щекам эмира. Он не испытывал к нему сострадания. Если бы Нух II прислушивался к советам Ахмада, то не испытывал бы сейчас никакой боли. И никогда не посмел бы даже прикоснуться к этой белокурой ведьме. – Что будет с рабыней? Отрубите ей голову или сожжете? Вы могли бы вернуть ее работорговцу…
– Какая глупость! – со злостью прервал его на полуслове эмир. – Не бывать ни тому ни другому. Я должен сам усмирить дикую и темпераментную лошадь и подчинить ее своей воле.
– Но, повелитель. Вы…
Нух II снова отмахнулся.
– Конечно, я должен наказать ее, но палач – это уж слишком. – Он подумал немного, и лицо его осветилось догадкой. – Я запру ее. Дней, скажем, на десять. В темный карцер без окон. И тогда посмотрим, осмелится ли эта баба наброситься на меня еще раз.
– И вы собираетесь пустить ее еще раз в свою опочивальню? – с раздражением вырвалось у Ахмада.
Между тем Али аль-Хусейн закончил свою работу и убирал в саквояж пузырек с мазью. Нух II неуверенно поднялся со своего ложа. Складывалось впечатление, что у него повреждено не только лицо, но и спина. С громким стоном он тяжело опустился на одну из мягких подушек для сидения и потребовал принести кресло. Всего на мгновение, как заметил Ахмад, лицо молодого врача озарила злорадная ухмылка. Но и пропала столь быстро, что Ахмад даже засомневался, была ли она.
– Разумеется, я вновь приглашу рабыню к себе, Ахмад. Она должна отработать право прогуливаться в моем саду, – смотрясь в зеркало и осторожно щупая плотную повязку на носу, возразил эмир. – А эта повязка обязательна, Али аль-Хусейн? Я выгляжу как шут.
Врач аккуратно закрыл саквояж и равнодушно пожал плечами.
– Она оберегает носовую кость и напоминает вам о том, что следует вести себя с особой осторожностью. Если вам будет угодно, я, разумеется, могу снять ее. Но тогда я слагаю с себя всякую ответственность за то, что кость срастется неправильно и ваш нос будет кривым.
– И как долго мне нужно носить эту повязку?
– Дней десять – двадцать…
– Что? Аллах совсем лишил вас рассудка? Помилуйте, Али аль-Хусейн! Я не стану так долго носить эти бинты…
– Все зависит от вас и вашего терпения, повелитель, – спокойно возразил врач. – Если вы будете неукоснительно выполнять все мои наставления, то я смогу снять повязку уже через десять дней. В противном случае это затянется надолго.
Нух II окинул врача злым взглядом. Ахмад не мог не восхититься тем, насколько хладнокровно врач выдержал уничтожающий взгляд повелителя. В конце концов эмир сдался.
– Ну ладно, так тому и быть. – Он вздохнул, взглянув в зеркало еще раз, и сокрушенно покачал головой. – Ахмад, позаботьтесь о том, чтобы в течение грядущих десяти дней были отменены все важные дела. Не могу же я предстать перед народом в таком виде.
– Будет исполнено, мой господин. А что я должен сказать народу?
Нух II задумался.
– Что я подвергся нападению еще не обученного сокола и получил повреждение лица.
Ахмад поклонился.
– Да будет воля ваша.
– Могу ли я с вами попрощаться, мой господин? Завтра в это же время я приду осмотреть вас.
Молодой врач склонился в поклоне перед Нухом II, мимоходом кивнул Ахмаду и удалился, не дожидаясь на то разрешения эмира.
«Хороший специалист, – подумал Нух II. – Но когда-нибудь ему все же придется расплатиться за свои высокомерие и дерзость».
– Да будет так, как вы скажете, – сказал Ахмад. В чем-то он завидовал Али аль-Хусейну. – Но мы только что говорили о рабыне. Вы на самом деле вновь хотите призвать ее к себе?
– Ты что, оглох на старости лет? Я уже ответил.
– Но, мой господин, я не могу одобрить этого, – осторожно заявил Ахмад. – Хорошенько обдумайте ваше решение. Эта баба не чета нашим женщинам. Она опасна и уже причинила вам увечье. Что взбредет ей в голову в следующий раз? Вам необходимо…
– Могу себе представить, – вновь прервал его Нух II, – какой совет ты мне хочешь дать, Ахмад. Прогнать такую женщину для мужчины моего темперамента не самое лучшее решение. Ты холост и потому не умеешь обращаться с женщинами. – Нух II одарил Ахмада презрительной улыбкой. – А в моем гареме более двадцати женщин. И каждая со временем становится послушной и исполнительной. Поверь мне, покорится и эта рабыня с Севера.
Ахмад почувствовал, как его охватила волна ненависти. Нух II опять разбередил старую рану, которую собственноручно нанес советнику, забрав в гарем его единственную возлюбленную. Прошло уже почти двадцать лет, но рана болела так же, как и тогда. Ахмад не вымолвил ни слова. Он не имел права ограничивать Нуха II в его желаниях. Потому и загнал свою обиду в самый дальний уголок души.
– Простите, мой господин, что возражаю вам. Но эта женщина совсем не такая, как другие. Она крупнее, сильнее, и кто знает, что у нее на уме. Приручить ее будет нелегко. Она снова кинется на вас. Спросите Али аль-Хусейна, он ее осматривал. Может статься, он подтвердит мои слова.
– Ты советуешь мне искать подтверждения у этого самовлюбленного врача, чтобы сделаться в конце концов посмешищем всей Бухары? Не дождешься! – возразил Нух II и зло рассмеялся. – Нет уж. Один раз этой бабе удалось нанести мне оскорбление, но только потому, что она застала меня врасплох своим отчаянным сопротивлением. Уверяю тебя, что в следующий раз ей это не удастся.
Ахмад хотел бы выслушать слова Нуха так же, как Али аль-Хусейн, не моргнув глазом, но это ему не удавалось. Несмотря на все унижения и оскорбления, которые он претерпевал от эмира, Ахмад чувствовал себя обязанным этому человеку и старался угодить ему даже тогда, когда это давалось с большим трудом.
– Мой господин, я…
– Ахмад, не будем больше говорить об этом, – резко прервал его Нух II. – Ты слышал мой приказ. Распорядись насчет государственных дел и позаботься о том, чтобы Юсуф запер рабыню в темном карцере и выпустил ее не раньше, чем через десять дней.
– Мой господин…
– Ступай!
Ахмад, прикусив губу, поклонился и спешно покинул помещение. Плотно прикрыв за собой дверь, он сделал глубокий выдох. Впереди его ждало непочатое море работы. Дела государственные не представляли особой проблемы. Со многими из них он в силах справиться и сам, какие-то можно отложить до полного выздоровления эмира. Да, еще НЕБОЛЬШАЯ услуга, о которой его просил кочевник. Пожалуй, Ахмаду не составит труда договориться об освобождении мошенника Малека аль-Омара.
По поводу Юсуфа он даже не раздумывал. Евнух послушно выполнит приказ и ровно через десять дней выпустит рабыню из карцера. Мысли Ахмада занимал лишь один важный для него вопрос: как предотвратить новую встречу эмира с этой германской ведьмой.
Удастся ли сохранить в тайне истинную причину травмы эмира? Во дворце по неведомым каналам даже незначительные слухи распространялись с бешеной скоростью, просачиваясь, минуя стены, в переулки Бухары. Слуги, купцы и, безусловно, Али аль-Хусейн – каждый из них мог поведать о настоящей причине травмы носа эмира. Возможно, уже сейчас, когда он стоит перед опочивальней Нуха II и раздумывает о том, что предпринять, чтобы тайное не стало явным, злые языки разносят очередную дворцовую сплетню. Не вызывало сомнения одно: народ воспримет эту новость с воодушевлением. Ахмад глубоко вздохнул.
«О Аллах! – Он в задумчивости погладил бороду. – Что я должен сделать? Как оградить имя эмира от насмешек плебеев? Зачем он возложил на меня эту ответственность?»
Вдруг улыбка озарила его лицо. Даже в столь печальных обстоятельствах можно было обнаружить нечто хорошее. Десять дней неверная будет сидеть взаперти. Следовательно, в течение всего этого времени он может предпринимать попытки завладеть камнем. Времени будет достаточно. Он воздел руки к небу и возблагодарил Аллаха за его непревзойденную мудрость и доброту.
X
– Да будет с вами Аллах, высокочтимая дама. – Мужчина вежливо поклонился Мирват и проводил ее до банкетки, предложил сесть и только потом занял место напротив. – Чем могу служить?
Помещение, где она находилась, было обставлено с большим вкусом, и мужчина, сидящий перед ней, обладал хорошими манерами. Но Мирват была занята лишь своими мыслями, которые, собственно, и привели ее сюда, в этот пользующийся дурной славой квартал, расположенный далеко от дворца.
Она спросила себя, правильным ли было ее решение попытаться вывести Беатриче на чистую воду. В том, что эта ведьма что-то замышляет, она ничуть не сомневалась, особенно после того, как та отважилась нанести ее любимому серьезную травму. Но стоило ли ей обращаться за помощью к преступнику?
С другой стороны, как иначе Мирват могла узнать, что Беатриче делала у Замиры? Малый с дружелюбной улыбкой ей не нравился. И этого не могли изменить ни богатство, ни манеры поведения.
– Ну? Не хотите ли сказать, что вас привело ко мне? – обратился он к ней.
– Я не знаю, – нерешительно начала Мирват. И тут подумала, обретая уверенность: разве не она любимая жена эмира? Не ее приказам подчиняются бесчисленные слуги? Так что же может сделать ей этот сбежавший плут и вор? Мирват своенравно подняла подбородок. Она не позволит запугать себя. – Знаешь Замиру? – спросила она.
Малый кивнул.
– Недавно одна женщина по имени Беатриче была у нее. Я хочу знать, что ей было нужно от Замиры. Любой ценой!
По лицу мужчины скользнула язвительная улыбка.
– Это будет вам, глубокоуважаемая, кое-чего стоить.
– Столько хватит?
Мирват бросила ему кошелек. Тот ловко поймал его и высыпал на руку золотые монеты. В его темных глазах вспыхнули алчные искорки, и Мирват подумала, что ему хватило бы и половины.
Но это было не так уж и существенно. В конце концов на безопасность ее любимого супруга можно было потратить любые деньги.
– Знайте, что я поручу дело самому надежному и верному человеку, – сказал он с поклоном, улыбаясь. – Вы будете довольны. Обещаю, что уже через несколько дней вы узнаете то, что хотите.
– Буду ждать сообщения, – бросила Мирват и встала.
Она выскользнула за дверь, на улицу, где ее дожидалась Нирман. Запутанными путями обе возвратились обратно во дворец.
Вокруг Беатриче была кромешная тьма. Такая, что она не могла видеть своей собственной руки, поднесенной прямо к глазам. Сколько придется просидеть ей здесь, в заточении, не имея возможности общаться с другими людьми, – два дня, две недели или месяц?
Размышления на эту тему были, конечно, бессмысленны. Юсуф, прежде чем запереть ее в этой мрачной дыре, сказал, что заключение продлится ТОЛЬКО десять дней. ТОЛЬКО десять дней!
Поначалу она верила в то, что легко переживет это время и еще покажет этому отвратительному жирному мужику, что лучше ее не трогать. Ее не сломить такими вероломными, унижающими достоинство человека методами. И что такое эти десять смешных дней? Раньше они пролетали мгновенно. Беатриче даже решила насладиться ими, рассматривая их как своеобразный отдых от будней гарема.
Десять дней она наконец-то сможет провести наедине с собой, без слуг, которые лишали ее возможности выполнять хоть какую-нибудь работу; без других женщин и их пустой болтовни, которая всегда касалась одних и тех же тем; без вездесущих евнухов, следивших за каждым ее шагом.
Но, несмотря на твердые намерения, Беатриче скоро потеряла чувство времени и стала даже жалеть об отсутствии женщин и скучать. Кроме того, она поняла, что очень некомфортно чувствует себя в полной темноте. Она делала ее беспомощной, пугала.
Беатриче принялась добросовестно подсчитывать количество трапез. Уже восемь раз она получала блюда с вареным просом и плошку с водой. Сколько же раз в день ей приносили еду? Пять? Три? Или всего один? Внутренний голос подсказывал, что она провела в темнице всего три дня. В памяти всплывали слова Юсуфа: «Десять дней посидишь взаперти, голодать не будешь, а потом я тебя выпущу».
Но как ей пережить эти десять дней, если она уже почти лишилась рассудка от страха и одиночества? Беатриче охватило волнение. Она уже не верила в слова евнуха. А что будет с ней, если Юсуф по воле эмира уже сидит в тюрьме? А вдруг Нух II свергнут своими политическими соперниками и никому нет дела до того, что бывший правитель заточил в темницу женщину из гарема? А может, он просто-напросто забыл про нее?
Как-то она читала в одной газете об узнике-мужчине, надолго забытом в австрийской тюрьме. Когда о нем все же вспомнили, тот был едва жив и потерял рассудок от голода и жажды. И это произошло в XX веке, в эпоху кредитных и телефонных карт. Что же тогда говорить о Средневековье?
Человеческая жизнь не стоила и гроша, если, конечно, речь не шла о самом эмире или каком-нибудь аристократе. Она же, Беатриче, была далека от этих особ, как Луна от Земли. Она была рабыней и значила меньше, чем лошадь. Никто не стал бы о ней переживать, испытывая чувство вины.
Сердце Беатриче бешено стучало в груди. Но, может, учет арестантов и заполняемости карцеров все же ведется? Тогда есть хоть малейший шанс, что однажды кто-нибудь прочтет ее имя и о ней вспомнят. Ну а если нет…
– Хватит об этом, глупая гусыня! – прикрикнула сама на себя Беатриче. – Иначе тронешься умом. Все будет хорошо. В конце концов десять дней не вечность.
Но вот в этом-то она как раз заблуждалась. Десять дней превращаются в вечность, когда сидишь одна в кромешной тьме и оглушающей тишине, нарушаемой лишь стуком собственного сердца, своим дыханием и шумом в ушах, когда шуршание одежды производит шум мотора грузовой машины. Минуты и даже секунды кажутся бесконечными, существование теряет всякий смысл.
Беатриче начала вслух произносить свои мысли и регулярно вести с собою всякого рода беседы. Поначалу ей казалось странным слышать в темноте собственный голос, но звук его немного успокаивал. Она могла даже закричать, и тогда бы ее, возможно, кто-нибудь услышал. Самым важным было при таких обстоятельствах не потерять рассудок и не впасть в панику.
Замира сидела на сооруженном из подушек троне и дремала. За окном, на пыльных улицах города, царила убийственная жара. Даже здесь, в стенах дома, было душно, хотя все окна завесили толстыми коврами.
«Это оттого, что крыша худая, – подумала про себя Замира и вяло отогнала муху, севшую ей на тыльную сторону кисти руки. – Летом солнце немилосердно палит на нас сверху, а зимой холод пробирается в каждую щель. Надо бы отремонтировать крышу».
Она вновь задремала, как вдруг послышался шорох. Шаги, быстрые, тяжелые шаги. Это была не Махтаб. Она хорошо знала спокойную, немного неуверенную походку своей дочери. Кто бы это мог быть? Кому понадобилось видеть ее в самый пик полуденной жары? И почему Махтаб не задержала посетителя?
Замира открыла глаза и чуть не вскрикнула. Отвращение, скорбь и гнев – вот что чувствовала и переживала Замира. На пороге стоял одетый во все темное мужчина.
Лицо его было прикрыто, как у путешественника, пересекающего пустыню. В правой руке он держал длинный кинжал, с которого капала свежая кровь. В левой – окровавленную голову Махтаб. Широко распахнутыми глазами она смотрела на свою мать, как будто и после смерти прося у нее помощи.
– Она отказывалась пускать меня к тебе, – сказал молодчик таким тоном, будто хотел попросить у нее прощения за жестокое убийство, и бросил голову к ногам Замиры. – Надеюсь, ты будешь умнее.
Замира едва перевела дыхание, пытаясь не лишиться чувств. Махтаб! Ее дочь! Этот подлый убийца лишил жизни ее единственную, ее любимую дочь. Почему Замира не услышала ее криков? Почему не предчувствовала страшного события?
«О Аллах, зачем ты наградил меня даром предвидения, если я даже не смогла спасти собственного ребенка?»
Ей хотелось кричать, выплеснуть в крике свою скорбь и боль.
Но тут она вспомнила, что убийца Махтаб все еще в комнате. Он смотрел на нее, любовался горем. Замира подавила свой гнев.
– Что тебе нужно? – резко спросила она.
Человек медленно приближался, на ходу срывая свисавшие с потолка пучки трав, опрокидывая статуи, давя свечи и корзины. Но Замира не обращала на это внимания. Они ей больше не понадобятся. Она уже знала, что сегодня обязательно умрет.
– Я бы хотел задать тебе несколько вопросов, – сказал убийца. Голос его звучал отчетливо, он наслаждался своей миссией. – Несколько дней назад у тебя была одна женщина, неверная с Севера с золотыми волосами. Чего она хотела?
– Этого ты от меня не узнаешь, – твердым голосом ответила Замира. Она подумала: есть ли что-то в ее жизни, за что она должна попросить у Аллаха прощения? У нее оставалось так мало времени!
– Ты в этом уверена? – Он так близко подошел, что она могла дотронуться до него. Кинжал сверкнул перед ее глазами. – Подумай, глупая женщина. Как считаешь, что я с тобой сделаю, если ты не ответишь на мои вопросы?
Замира посмотрела ему в глаза – темные страшные глаза, холод которых заставил ее содрогнуться. Но она видела в них кое-что другое. Это было лицо женщины. Красивое, с правильными чертами. Эта женщина так часто бывала у нее. И вот теперь подослала убийцу? Замира почувствовала приступ гнева.
«Нет, это не пройдет тебе даром! – в ярости подумала она. – Кара Аллаха настигнет тебя – и твоего убийцу тоже!»
– Мне все равно, – ответила Замира и улыбнулась. Она прожила насыщенную жизнь. Много людей приходило к ней в отчаянии, и она помогала и утешала каждого. Ей не в чем было раскаиваться. – Ты от меня ничего не узнаешь.
Страшная боль пронзила ее тело, когда незваный гость одним движением отрубил ей большой палец правой руки.
– А может, все-таки подумаешь?
– Я знаю, кто нанял тебя! – воскликнула она, превозмогая боль. – Будь она проклята! Пусть Аллах лишит ее красоты, злость и зависть исказят ее лицо, сердце и лик высохнут, а чрево останется бесплодным! – Она сверлила его своим взглядом. И в первый раз заметила, как некое подобие неуверенности и страха промелькнуло в его глазах. – Теперь скажу о тебе. Я проклинаю и тебя, Малек аль-Омар. Ты никогда не добьешься в жизни того, о чем мечтаешь. Скоро глаза твои выклюют вороны, а душа сгорит в адском огне.
С яростным криком мужчина бросился на Замиру. Клинок мелькнул в воздухе…
Между пятнадцатой и двадцатой трапезой Беатриче начала декламировать стихи, которые учила в школьные годы; она перепела все песни, которые знала, – от народных, детских и шлягеров до попсы, и если тексты забывались, то она придумывала новые. Чтобы не онемели руки и ноги, делала приседания, упор лежа и гимнастические упражнения из женских журналов, которые еще не забыла. Обобщила все свои познания в хирургии, представила все операции, описанные в каталоге повышения квалификации хирургов, и срежиссировала их от первого разреза до наложения швов – шаг за шагом. При этом громко разговаривала с воображаемыми коллегами и даже имитировала их голоса.
Иногда она боялась перешагнуть грань безумия. Но когда в состоянии психического утомления ложилась на холодный каменный пол, чтобы немного поспать, и тишина окружала ее со всех сторон, она понимала, что разговоры вслух – спасительная тонкая ниточка, отделявшая ее от помешательства.
Беатриче спала плохо, ей снились ужасные сны о камне Фатимы и предсказаниях Замиры. Нух II, то в операционном костюме, то с лицом ее шефа, гонялся за ней по всему дворцу. Причем преследование не составляло для него труда, так как ее ноги были закованы в тяжелые цепи и она еле передвигалась. Когда ему наконец удавалось настичь ее, он с силой кидал ее на пол и набрасывался сверху. Из уголков его губ капала слюна, когда он рвал на ней одежду. В большинстве случаев Беатриче просыпалась в поту, дрожа от холода; болели руки и ноги. Она проклинала Нуха II ибн Мансура, посылая на его голову чуму и всевозможные напасти, и желала ему мучительной смерти от какой-нибудь отвратительной инфекции.
В гневе и отчаянии она кидала об стену деревянные миски и подолгу стучала в железную дверь, пока кулаки не теряли чувствительность. Обессиленная женщина забивалась в угол, обхватывала голову руками и растирала по щекам слезы. Для чего она делала все это? Она не понимала. Ее никто не видел и не слышал.
Однажды Беатриче заметила, как что-то теплое и клейкое стекает по ее предплечью. Кровь! Наверное, она поранилась в порыве гнева. Испуганно потрогала тыльные стороны кистей рук и обнаружила глубокие порезы и распухшие костяшки пальцев.
Она почти не чувствовала боли, так как руки потеряли чувствительность. Возможно, были и переломы. Кроме того, Беатриче уже несколько дней не имела возможности помыться, и в маленькой клетушке пахло испражнениями. Через раны на руках в ее организм легко могла проникнуть любая инфекция. Ужасные видения собственной смерти проходили у нее перед глазами: то она умирала от заражения крови и высокой температуры, то ее руки пожирала гангрена, то столбнячная инфекция приводила к судорогам спинной мускулатуры, и она загибалась от мучительных болей.
Беатриче принялась громко рыдать. Слезы градом катились по ее лицу, она дрожала всем телом.
Давясь кашлем, она упала на пол и была уверена в своей скорой смерти. Это был конец. Почему она раньше не желала видеть последствий, ударяя в бессмысленной ярости кулаками по железной двери, разбивая их в кровь? Беатриче, которая всегда думала, что не боится смерти, сейчас вынуждена была признать, что лгала себе самой. Она боялась смерти, и страх этот был адским.
Молодая женщина поймала себя на том, что складывает в молитве свои распухшие руки, умоляя Господа сохранить ей жизнь.
Наконец она забылась в тревожном сне. Но он не принес ей облегчения. Пробудившись, она чувствовала себя усталой и разбитой. Ее мучили сильные боли, она едва могла шевелить пальцами, но переломов не было. Бог, наверное, услышал ее молитвы. Мысленно она поблагодарила Господа. Истратив добрую половину дневной нормы воды, промыла раны, чтобы не подвергать себя риску возможного заражения. Все наладится. Только не стоит слишком часто взывать к своему ангелу-хранителю. Потом вновь легла. Сон – вот что можно было считать средством исцеления.
Али, с завязанным капюшоном на голове, ожидал, когда его подпустят к Саддину. Уже не первый раз он приходил к кочевнику, и не первый раз тот заставлял его ждать.
Провожатый Али тоже, казалось, нервничал. Он слышал его неспокойные шаги взад и вперед и частые вздохи.
Наконец дверь перед ним открылась. Какой-то мужчина, спотыкаясь, прошел мимо.
– Три дня! Три смешных дня! – причитал он голосом, показавшимся Али знакомым. – Как я сумею уложиться в этот срок? Ведь я даже не знаю, где прячется этот тип. О Аллах, что мне делать?
Стенания постепенно удалялись. Что мог обсуждать этот бедолага с Саддином?
– Приветствую вас, Али аль-Хусейн, – раздался наконец голос Саддина. – Снимите капюшон.
Али развязал шнурок на шее и был удивлен, увидев кочевника стоящим у окна. Тот с такой силой сжимал оконную раму, что побелели костяшки пальцев.
Али слышал его свистящее дыхание. Саддин обернулся к нему.
– Простите мне мою невежливость, досточтимый Али аль-Хусейн, – произнес он, и вымученная улыбка коснулась его губ. – Ненавижу заставлять ждать своих клиентов, и все же в первую очередь я должен урегулировать важные вопросы.
– Ну это не столь уж плохо, – возразил Али.
Он еще никогда не видел кочевника таким разгневанным.
– Нет уж, это нехорошо, – заявил Саддин. – И не в моем характере. Еще раз прошу вас простить меня. Располагайтесь поудобнее. Предложить вам освежающий напиток?
У Али складывалось впечатление, что кочевник с трудом сохраняет самообладание. Он выглядел так, будто был не прочь швырнуть о пол блюдо со спелыми персиками.
– Что же привело вас ко мне, досточтимый Али аль-Хусейн? – вежливо спросил Саддин.
– Уж и не знаю, стоит ли обременять вас этим. Кажется, сейчас вас занимают более важные дела.
– Не беспокойтесь. Тот факт, что один из моих деловых партнеров нарушил договор, никоим образом не касается вас. Совершенно. – Его глаза сузились до маленьких щелок, и на лице появилась недобрая усмешка. – Этот вопрос решится через три дня – так или иначе.
Али кивнул. То был срок, о котором уже упоминал другой мужчина. Он был рад, что гнев кочевника не перекинулся на него.
– Я еще раз все обдумал, – сказал Али. – И больше не хочу ждать. Я намереваюсь покинуть Бухару уже в этом году. – Саддин с удивлением поднял бровь. Али в смущении провел рукой по волосам. – Да, сначала я говорил о другом сроке. У меня были большие планы. Здесь, в библиотеке, много полезной литературы, которую я хотел бы изучить. Но капризы и причуды эмира становятся невыносимыми. Я не бессердечный человек. И понимаю страдания и боль моих пациентов. При обычных обстоятельствах я терпелив. Мне ничего не стоит утешить кричащего ребенка, даже раненых мужчин, но до вопящего сверхчувствительного к боли эмира я еще не дорос. Последние дни были просто адом. – Он замолчал ненадолго. – Хочу в Багдад.
Саддин понимающе улыбнулся.
– Могу себе представить, какое мученье находиться на службе у такого человека. Он приглашает меня во дворец и жалуется на плохую игру великого визиря. – Он вздохнул. – При этом не представляет, как тяжело бывает порой не возражать ему.
Он взглянул на Али, и оба рассмеялись. Совершенно неожиданно между ними вдруг возникли почти дружеские отношения.
– Но, возвращаясь к вашему делу, я не знаю… – продолжил Саддин, наморщив лоб. – Не могу обещать, что в этом году мне удастся незаметно увезти вас из Бухары. По моей информации, в ближайшие недели и месяцы мимо не будут проходить караваны. Конечно, я мог бы спрятать вас у пастухов, но это значит, что большую часть вашего имущества придется оставить в Бухаре.
Али кивнул. Мебель и ковры были для него безразличны. С ними он расстался бы не моргнув глазом. Но книги и его любимая подзорная труба?! Он не настолько был зол на эмира, чтобы лишиться их.
– Да, – сказал он, потупив взгляд. – Тогда я подожду до следующего года. Без моих книг…
– Я думал об этом, – прервал его Саддин, смеясь. – Однако не вешайте носа. У меня есть кое-какие мысли, как решить вашу проблему. Но сначала я наведу справки, не находится ли все же в пути какой-нибудь караван. Возможно, проводник и согласится немного изменить свой маршрут. Как только узнаю, тут же дам знать.
Али поднялся. Перед тем как вновь накинуть капюшон, он заметил предмет, лежащий посредине одного ковра. То был короткий кинжал с широким клинком и примечательной рукояткой: толстая серебряная змея обвивала ее.
Кинжал показался ему знакомым. Где-то он его уже видел. Определенно, он не принадлежал Саддину.
– Смотрите, кто-то потерял, наверное. – С этими словами Али протянул кинжал кочевнику. Тот взял его и повертел в руках.
– Безвкусица! Был выкован кузнецом не в самый лучший день, – ответил Саддин с презрением. – Я знаю, чей он. Если увижу этого человека через три дня – верну.
По спине Али пробежала дрожь. Он представил, что кроется за словами Саддина, и мог лишь пожелать бедолаге уложиться в срок.
Али попрощался. Он уже подходил к своему дому, когда вдруг вспомнил, почему голос мужчины показался ему знакомым и где он видел этот ужасный кинжал. Громко причитающий мужчина, встретившийся ему у Саддина, был не кто иной, как Мустафа ибн Мустафа, главарь крупной воровской банды Бухары. Мустафа, случалось, приглашал Али к своим раненым бандитам. Он был жестоким и беспощадным человеком, наслаждавшимся своей властью над другими. Но перед Саддином даже Мустафа трепетал от страха.
Али задумался. Чего ему не хватает? Он лечит эмира и его окружение и вполне может быть доволен своей жизнью. Ему бы следовало похоронить свою мечту о Багдаде и не просить Саддина устроить побег.
Он же, дурак, сделал все наоборот.
За прошедшие дни Беатриче изменилась. Она перестала вести подсчет трапез. Ее не интересовало, сколько времени она провела в этом карцере. Странное спокойствие овладело ею.
Перед глазами все еще стояла картина водворения ее сюда Юсуфом. Факел, который он держал в руке, на мгновение осветил маленькую клетушку, потемневший от времени каменный пол и толстые стены. Потом Юсуф закрыл за ней дверь.
Она слышала, как задвинулся тяжелый засов, и почти тут же исчез свет факела, пробивавшийся сквозь узкие щели дверных петель.
За эти проблески света она цеплялась сейчас, как за соломинку. Они стали лучом надежды, связью с жизнью, доказательством того, что кроме тьмы есть и белый свет. Когда-нибудь этот свет появится вновь и выведет ее из темноты.
Беатриче осторожно провела рукой по каменному полу. Твердый и холодный, он вобрал в себя следы страданий многих заключенных. Шарканье бесчисленных ног оставило зарубки на полу и отполировало поверхность. Сколько слез было на него пролито? Сколько мужчин и женщин, как и она, в кровь разбивали свои кулаки? Сколько узников, потеряв рассудок, умирали, забытые всеми? А каково было тем, кто в приступе последнего отчаяния пытался голыми руками выкопать путь к свободе – и, конечно, терпел неудачу?..
Когда Юсуф вел ее в карцер, то доверительно сообщил, что заключенные не должны знать срока пребывания здесь, и предупредил, что он может быть строго наказан за несоблюдение этого правила.
Тогда Беатриче не понимала смысла такой жестокости, но сейчас почувствовала ее в полной мере. Как жутко должны мучить человека темнота, тишина и одиночество, если он понятия не имеет, как долго это будет длиться?! И как можно смириться с тем, что так будет до конца дней?
Беатриче стало плохо, она больше не могла переносить страданий, о которых сообщали ей камни, и закрыла глаза.
В кромешной тьме она никак не могла отогнать надвигающиеся лица заключенных и проекции собственных фантазий.
Из глубины памяти перед ее глазами вдруг неожиданно возник камень Фатимы. Беатриче так ясно представила его прозрачным, излучающим голубой свет, будто он и в самом деле лежал перед ней.
Почему она раньше не подумала о нем? Пошарив, вынула его из потайного кармана своего платья и уснула, зажав камень в руке.
Когда Беатриче проснулась, то увидела на полу желтые узкие полоски. Она не сразу поняла, что это сквозь дверные петли пробивается свет. На глаза навернулись слезы. Интересно, это игра ее воображения или действительно стало светлее?
