Текст книги "Горний путь"

Автор книги: Франц Таурин

ГОРНИЙ ПУТЬ[1]1
   Вл. Сирин. Горний путь. Берлин: “Грани”, 1923.


[Закрыть]

ПАМЯТИ МОЕГО ОТЦА

 
…Погиб и кормщик и пловец!
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
 

Пушкин

ПОЭТУ

 
Болота вязкие бессмыслицы певучей
покинь, поэт, покинь и в новый день проснись!
Напев начни иной – прозрачный и могучий;
словами четкими передавать учись
оттенки смутные минутных впечатлений,
и пусть останутся намеки, полутени
в самих созвучиях, и помни – только в них,
чтоб созданный тобой по смыслу ясный стих
был по гармонии таинственно-тревожный,
туманно-трепетный; но рифмою трехсложной,
размером ломаным не злоупотребляй.
Отчетливость нужна и чистота и сила.
Несносен звон пустой, неясность утомила:
я слышу новый звук, я вижу новый край…
 

2 сентября 1918

“Живи. Не жалуйся, не числи…”

 
Живи. Не жалуйся, не числи
ни лет минувших, ни планет,
и стройные сольются мысли
в ответ единый: смерти нет.
 

 
Будь милосерден. Царств не требуй.
Всем благодарно дорожи.
Молись – безоблачному небу
И василькам в волнистой ржи.
 

 
Не презирая грез бывалых,
старайся лучшие создать.
У птиц, у трепетных и малых,
учись, учись благословлять!
 

14 февраля 1919

“Звени, мой верный стих, витай, воспоминанье…”

 
Звени, мой верный стих, витай, воспоминанье!
Не правда ль, все – как встарь, и дом – все так же тих —
стоит меж старых лип? Не правда ли, страданье,
сомненье – сон пустой? Звени, мой верный стих…
Пусть будет снова май, пусть небо вновь синеет.
Раскрыты окна в сад. На кресло, на паркет
широкой полосой янтарный льется свет,
и дивной свежестью весенний воздух веет.
Но чу! Вздыхает парк… Там – радость без конца,
там вольные мечты сулит мне рай зеленый.
Туда, скорей туда! Встречаю у крыльца
старушку мирную с корзинкою плетеной.
Меня приветствуя, лохматый черный пес
визжит, и прыгает, и хлопает ушами…
Вперед! Широкий парк душистыми листами
шумит пленительно. Виляют меж берез
тропинки мшистые; дубовая аллея
пересекает их и, влажно зеленея,
стрелой уходит вдаль; средь трепетных ветвей,
склоненных до земли, вся белая, сияет
скамейка. Ярких мух беспечный рой играет
над спинкой вырезной, и решето лучей
желтеет на песке. Последняя тропинка
окаймлена волной сиреневых кустов.
Я выхожу на луг. Здесь тени облаков
бегут по мураве. Здесь каждая былинка
живет по-своему; таинственно звенит
в прозрачном воздухе жужжанье насекомых.
Вперед! Сквозь белизну молочную черемух
зеленая река застенчиво блестит,
кой-где подернута парчою тонкой тины…
Спешу к тебе, спешу, знакомая река!
Неровный ветерок несет издалека
крик сельских петухов и мерный шум плотины.
Напротив берега я вижу мягкий скат,
на бархатной траве разбросанные бревна,
а дале – частокол, рябин цветущих ряд,
в лучах, над избами, горящий крест церковный
и небо ясное… Как хорошо! Но вот
мой слух певучий скрип уключин различает.
Вот лодка дачная лениво проплывает,
и в лодке девушка одной рукой гребет…
Склоненного плеча прелестно очертанье;
она, рассеянно, речные рвет цветы.
Ах, это снова ты, все ты и все не ты!
 

 
Звени, мой верный стих, витай, воспоминанье…
 

31 января 1918

“Когда с небес на этот берег дикий…”

 
Когда с небес на этот берег дикий
роняет ночь свой траурный платок,
полушутя, дает мне Сон безликий
небытия таинственный урок.
 

 
Я крепко сплю, не чая пробужденья;
но день встает, и в лучезарный миг
я узнаю, что были сновиденья
и что конца еще я не постиг.
 

28 февраля 1918

ЭЛЕГИЯ

 
Я помню влажный лес, волшебные дороги,
узорные лучи на дышащей траве…
Как были хороши весенние тревоги!
Как мчались облака по вольной синеве!
Сквозная стрекоза, мой жадный взор чаруя,
легко покоилась на освещенном пне.
Со струнами души созвучья согласуя,
чудесно иволга сочувствовала мне:
я чутко различал в зеленой вышине —
то плач прерывистый, то переливы смеха.
Березы, вкрадчиво шумящие вокруг,
учили сочетать со звуком точный звук,
и рифмы гулкие выдумывало эхо,
когда, средь тишины темнеющего дня,
бродя по прихоти тропы уединенной,
своими кликами даль мирную дразня,
я вызывал его из рощи отдаленной.
 

18 января 1918

ДВА КОРАБЛЯ

 
У мирной пристани, блестя на солнце юга,
с дремотной влагой в лад снастями шевеля,
задумчивы, стояли друг близ друга
     два стройных корабля.
 

 
Но пробил час. Они пустились в море,
и молчаливо разошлись они.
Стонали ветры на просторе;
     текли за днями дни.
 

 
Знакомы стали им коварные теченья,
знакома – верная, сияющая ночь;
а берега вдали вставали, как виденья,
     и отходили прочь…
 

 
Порой казалось им: надежда бесполезна.
Катился бури гром, и быстрой чередой
сменялась черная зияющая бездна
     всплывающей волной.
 

 
А иногда с тревогою угрюмой
они оглядывались вдруг,
и каждый полон был одной и той же думой:
     “Где ты, мой бедный друг?”
 

 
Да, много было бурь, да, много снов печальных,
обманных маяков и скрытых скал,
но ангел вещий, ангел странствий дальних,
     их строго охранял.
 

 
И срок иной настал… Угомонились бури;
а корабли куда-то вновь спешат,
и с двух сторон выходят из лазури,
     и вот – плывут назад!
 

 
Они сошлись и снова рядом встали,
о шири шелестя изведанных морей,
а волны слушали, но нет, – не узнавали
     тех старых кораблей…
 

26 марта 1918

“Цветет миндаль на перекрестке…”

 
Цветет миндаль на перекрестке,
мерцает дымка над горой,
бегут серебряные блестки
по глади моря голубой.
 

 
Щебечут птицы вдохновенней,
вечнозеленый ярче лист.
Блажен, кто в этот день весенний
воскликнет искренно: “Я чист!”
 

24 марта 1918

“О ночь, я твой! Все злое позабыто…”

 
О ночь, я твой! Все злое позабыто,
и жизнь ясна, и непонятна смерть.
Отражена в душе моей раскрытой
     блистательная твердь…
 

 
И мнится мне, что по небу ночному
плыву я вдаль на призрачном челне,
и нет конца сиянью голубому;
     я – в нем, оно – во мне.
 

 
Плыву, плыву. Проходят звезды мимо;
к одной, к другой причаливает челн
и вновь летит под шум неуловимый
     алмазно-чистых волн.
 

 
Я твой, о ночь! В душе – твое сиянье;
все грешное осталось на земле,
и ангелов я чувствую дыханье
     на поднятом челе!
 

18 апреля 1918

“Ты войдешь и молча сядешь…”

 
Ты войдешь и молча сядешь
близ меня, в вечерний час,
и рассеянно пригладишь
     на груди атлас.
 

 
Тихо книгу я закрою,
тихо подниму глаза,
пронесется надо мною
     прежняя гроза.
 

 
Ты устало усмехнешься,
я коснусь твоей руки,
побледнеешь, отвернешься,
     полная тоски.
 

 
“Жизнь моя, – скажу я властно, —
не сердись – ты не права!”
Но пойму я, что напрасны
     старые слова.
 

 
Ты ногтем забарабанишь:
поздно, поздно уж теперь!
Оглядишься, быстро встанешь…
     Скрипнет, стукнет дверь…
 

 
Отодвину занавески,
головой прижмусь к стеклу:
ты мелькнешь в закатном блеске
     и уйдешь во мглу.
 

23 мая 1918

“Вот дачный сад, где счастливы мы были…”

 
Вот дачный сад, где счастливы мы были:
стеклянный шар, жасмин и частокол.
Как некогда, каймою рдяной пыли
верхи берез день тающий обвел.
 

 
Все тот же вьется мотылек капустный
(он опоздал – беспечный – на ночлег).
Сегодня мне как будто и не грустно,
что кануло все прежнее навек.
 

 
Уж светляки зеленые лампадки
зажгли в траве, и нежно – как тогда —
мне шлет привет свой девственный и сладкий
алмаз вечерний – первая звезда.
 

24 мaя 1918

БЕРЕЗА В ВОРОНЦОВСКОМ ПАРКЕ

 
Среди цветущих, огненных дерев
грустит береза на лугу,
как дева пленная в блистательном кругу
     иноплеменных дев.
 

 
И только я дружу с березкой одинокой,
тоскую с ней весеннею порой:
она мне кажется сестрой
     возлюбленной далекой.
 

17 апреля 1918

ОРЕШНИК И БЕРЕЗА

 
Два дерева… одно – развесистый орешник —
листвой изнеженной, как шелком, шелестит,
роскошным сумраком любви и лени льстит…
Остановись под ним, себялюбивый грешник!
 

 
Ляг, позови подруг, беспечных, как и ты.
Не слушай совести, не прекословь мгновенью,
пей темное вино, пой песни упоенью —
да будут в лад шуметь широкие листы.
 

 
Но если, путник, ты – душою чист и светел
и если долго ты дорогою крутой
неутомимо шел и на пути не встретил
ни друга верного, ни радости простой,
 

 
тогда не позабудь: есть дерево другое.
Близ дерева греха березу ты найдешь…
На озаренный дождь наряд ее похож,
ее жемчужный ствол – что облачко прямое.
 

 
Садись в тень жидкую, но продолжай в мечтах
свой путь, и шепотом невинным и тревожным
расскажет каждый лист о милом невозможном,
о дальней родине, о ветре, о лесах…
 

2 июля 1918

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

 
Все реже, реже влажный звон;
кой-где светлеет небосклон;
отходят тучи грозовые,
жемчужным краем бороздя
просветы пышно-голубые,
и падают лучи косые
сквозь золотую сеть дождя.
 

4 июля 1918

Олеиз

“Как пахнет липой и сиренью…”

 
Как пахнет липой и сиренью,
как золотеет серп луны!
Неторопливо, тень за тенью,
подходят сумерки весны.
Я возвращаюсь, молодею,
мне прошлого не превозмочь!
Вплывает в узкую аллею
незабываемая ночь.
И в полутьме – то завлекая,
то отступая, веешь вновь
ты – призрак северного мая,
ты – отроческая любовь!
И памятному сновиденью
я предаюсь средь тишины…
Как пахнет липой и сиренью,
как золотеет серп луны!
 

27 декабря 1918

ЛЕСТНИЦА

 
Ты – лестница в большом, туманном доме. Ты
устало вьешься вверх средь мягкой темноты:
огонь искусственный – и то ты редко видишь.
Но знаю – ты живешь, ты любишь, ненавидишь,
ты бережешь следы бесчисленных шагов:
уродливых сапог и легких башмачков,
калош воркующих и валенок бесшумных,
подошв изношенных, но быстрых, неразумных,
широких, добрых ног и узких, злых ступней…
О да! Уверен я: в тиши сырых ночей,
кряхтя и охая, ты робко оживаешь
и вспомнить силишься и точно повторяешь
всех слышанных шагов запечатленный звук:
прыжки младенчества и палки деда стук,
стремительную трель поспешности любовной,
дрожь нисходящую отчаянья и ровный
шаг равнодушья, шаг немощи скупой,
мечтательности шаг, взволнованный, слепой,
всегда теряющий две или три ступени,
и поступь важную самодовольной лени,
и торопливый бег вседневного труда…
Не позабудешь ты, я знаю, никогда
и звон моих шагов… Как, разве в самом деле
они – веселые – там некогда звенели?
А луч, по косяку взбегающий впотьмах,
а шелест шелковый, а поцелуй в дверях?
Да, сердце верило, да, было небо сине…
Над ручкой медною – другое имя ныне,
и сам скитаюсь я в далекой стороне.
Но ты, о лестница, в полночной тишине
беседуешь с былым. Твои перила помнят,
как я покинул блеск еще манящих комнат
и как в последний раз я по тебе сходил,
как с осторожностью преступника закрыл
одну, другую дверь и в сумрак ночи снежной
таинственно ушел – свободный, безнадежный…
 

30 июля 1918

“Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь…”

 
Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь,
как черный этот сад, и дальний плеск волны,
и в небе облачном зеркальный блеск луны…
Но – думается мне – ты счастлива не будешь.
Быть может, я не прав. Я только ведь поэт,
непостоянный друг печали мимолетной
и краткой радости, мечтатель беззаботный,
художник, любящий равно и мрак и свет.
Но ясновиденье подобно вдохновенью:
презреньем окрылен тревожный голос мой!
Вот почему твой путь и ясный и прямой
туманю наперед пророческою тенью.
Предсказываю я: ты будешь мирно жить,
как вдруг о пламенном в тебе тоска проснется,
но, видишь ли, другой тех звезд и не коснется,
которыми тебя могу я окружить!
 

10 августа 1918

ОЗЕРО

 
Взгляни на озеро: ни солнце, ни звезда,
ни мощные дубы, ни тонкая осока,
хоть отражаются так ярко, так глубоко,
не оставляют в нем следа.
 

 
Взгляни и в душу мне: как трепетно, как ясно
в ней повторяются виденья бытия!
Как в ней печаль темна, как радость в ней прекрасна…
     – и как спокоен я!
 

24 августа 1918

“О чем я думаю? О падающих звездах…”

 
О чем я думаю? О падающих звездах…
Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух,
алмазною стезей прорезывает воздух,
     и вот уж путь ее – потух…
 

 
Не спрашивай меня, куда звезда скатилась.
О, я тебя молю, безмолвствуй, не дыши!
Я чувствую – она лучисто раздробилась
     на глубине моей души.
 

26 августа 1918

“И видел я: стемнели неба своды…”

(Евангелие Иакова Еврея, гл. 18)

 
И видел я: стемнели неба своды,
и облака прервали свой полет,
и времени остановился ход…
Все замерло. Реки умолкли воды.
Седой туман сошел на берега,
и, наклонив над влагою рога,
козлы не пили. Стадо на откосах
не двигалось. Пастух, поднявши посох,
оцепенел с простертою рукой,
взор устремляя ввысь, а над рекой,
над рощей пальм, вершины опустивших,
хоть воздух был бестрепетен и нем,
повисли птицы на крылах застывших.
Все замерло. Ждал чутко Вифлеем…
 

 
И вдруг в листве проснулся чудный ропот,
и стая птиц звенящая взвилась,
и прозвучал копыт веселый топот,
и водных струй послышался мне шепот,
и пастуха вдруг песня раздалась!
А вдалеке, развея сумрак серый,
как некий Крест, божественно-светла,
звезда зажглась над вспыхнувшей пещерой,
где в этот миг Мария родила.
 

30 августа 1918

СОЛНЦЕ БЕССОННЫХ

Sun of the sleepless (из Байрона)

 
Печальная звезда, бессонных солнце! Ты
указываешь мрак, но этой темноты
твой луч трепещущий, далекий, – не рассеет.
С тобою я сравню воспоминаний свет,
мерцанье прошлого – иных, счастливых лет —
дрожащее во мгле; ведь, как и ты, не греет
примеченный тоской бессильный огонек, —
лучист, но холоден, отчетлив, но далек…
 

7 сентября 1918

ЛУННАЯ НОЧЬ

 
Поляны окропил холодный свет луны.
Чернеющая тень и пятна белизны
застыли на песке. В небесное сиянье
вершиной вырезной уходит кипарис.
Немой и стройный сад похож на изваянье.
Жемчужною дугой над розами повис
фонтан, журчащий там, где сада все дороги
соединяются. Его спокойный плеск
напоминает мне размер сонета строгий;
и ритма четкого исполнен лунный блеск.
Он всюду – на траве, на розах, над фонтаном —
бестрепетный, а там, в аллее, вдалеке,
тень черная листвы дробится на песке,
и платье девушки, стоящей под каштаном,
белеет, как платок на шахматной доске…
 

18 сентября 1918

БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

 
Был грозен волн полночный рев…
Семь девушек на взморье ждали
невозвратившихся челнов
и, руки заломив, рыдали.
 

 
Семь звездочек в суровой мгле
над рыбаками четко встали
и указали путь к земле…
 

23 сентября 1918

“Вдали от берега, в мерцании морском…”

 
Вдали от берега, в мерцании морском,
я жадной глубиной был сладостно влеком.
Я видел небосвод сквозь пену золотую,
дрожащий серп луны, звезду одну, другую…
Тускнел далекий свет, я медленно тонул.
Манил из глубины какой-то чудный гул.
В волшебном сумраке мой призрак отражался.
В блестящий траур волн я тихо погружался.
 

10 октября 1918

ПОЭТ

 
Среди обугленных развалин,
средь унизительных могил —
не безнадежен, не печален,
но полон жизни, полон сил —
 

 
с моею музою незримой
так беззаботно я брожу
и с радостью неизъяснимой
на небо ясное гляжу.
 

 
Я над собою солнце вижу
и сладостные слезы лью,
и никого я не обижу,
и никого не полюблю.
 

 
Иное счастье мне доступно,
я предаюсь иной тоске,
а все, что жалко иль преступно,
осталось где-то вдалеке.
 

 
Там занимаются пожары,
там, сполохами окружен,
мир сотрясается, и старый
переступается закон.
 

 
Там опьяневшие народы
ведет безумие само, —
и вот на чучеле свободы
бессменной пошлости клеймо.
 

 
Я в стороне. Молюсь, ликую,
и ничего не надо мне,
когда вселенную я чую
в своей душевной глубине.
 

 
То я беседую с волнами,
То с ветром, с птицей уношусь
и со святыми небесами
мечтами чистыми делюсь.
 

23 октября 1918

ЖУРАВЛИ

 
Шумела роща золотая,
ей море вторило вдали,
и всхлипывали, пролетая,
кочующие журавли
 

 
и в небе томном исчезали,
все тише, все нежней звеня.
Мне два последних рассказали,
что вспоминаешь ты меня…
 

24 октября 1918

“За полночь потушив огонь мой запоздалый…”

 
За полночь потушив огонь мой запоздалый,
в притворном забытьи покоюсь я, бывало,
и вот, преодолев ревнивый сумрак туч,
подкрадывается неуловимый луч
и разгорается и освещает странно
картины на стене. Доносится нежданно
до слуха моего необъяснимый звук
и повторяется отчетливей, и вдруг —
все оживляется! Волшебное – возможно:
халат мой с вешалки сползает осторожно
и, протянув ко мне пустые рукава,
перегибается, и чья-то голова
глядит, лукавая, из мусорной корзины,
под письменным столом, а по стене картины
кружатся, вылетев из неподвижных рам,
как попугайчики, и шкаф дубовый сам
завистливо кряхтит, с волненьем наблюдая,
как по полу бежит одна туфля ночная
вдогонку за другой.
                    Но только двинусь я, —
глядь, – все рассеялось, и комната моя
мгновенно приняла свой вид обыкновенный.
В окне дрожит луна невинно и смиренно,
халат – на вешалке, повсюду тишина…
Ах, знаю я тебя, обманщица луна!
 

“Разгорается высь…”

 
Разгорается высь,
тает снег на горе.
Пробудись, отзовись,
говори о заре.
Тает снег на горе
пред пещерой моей,
и вся даль в серебре
осторожных лучей.
Повторяй мне, душа,
что сегодня весна,
что земля хороша,
что и смерть не страшна,
что над первой травой
дышит горный цветок,
наряженный в живой
мягко-белый пушок,
что лепечут ручьи
и сверкают кругом
золотые струи,
что во всех и во всем
тихий Бог, тайный Бог
неизменно живет,
что весенний цветок,
ветерок, небосвод,
нежных тучек кайма,
и скала, и поток,
и, душа, ты сама —
все одно, и все – Бог.
 

11 ноября 1918

“В хрустальный шар заключены мы были…”

 
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.
 

 
И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
 

 
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
 

 
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
 

 
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звездной,
оставшейся на кончиках ресниц…
 

1918

Крым

“Если вьется мой стих, и летит, и трепещет…”

 
Лишь то, что писано
с трудом – читать легко.
 

Жуковский

 
Если вьется мой стих, и летит, и трепещет,
как в лазури небес облака,
если солнечный звук так стремительно плещет,
если песня так зыбко-легка,
 

 
ты не думай, что не было острых усилий,
что напевы мои, как во сне,
незаметно возникли и вдаль поспешили,
своевольные, чуждые мне.
 

 
Ты не знаешь, как медлил восход боязливый
этих ясных созвучий – лучей…
Долго-долго вникал я, бесплотно-пытливый,
в откровенья дрожащих ночей.
 

 
Выбирал я виденья с любовью холодной,
я следил и душой и умом,
как у бабочки влажной, еще не свободной,
расправлялось крыло за крылом.
 

 
Каждый звук был проверен и взвешен прилежно,
каждый звук, как себя, сознаю,
а меж тем назовут и пустой и небрежной
быстролетную песню мою…
 

23 августа 1918

ОСЕННЯЯ ПЛЯСКА

 
Кружитесь, падайте…
     Мы – смуглые дриады —
осенним шорохам и рады и не рады:
лес обнажается, и фавны видят нас,
и негде спрятаться от их янтарных глаз.
 

 
Шуршите, блеклые…
     Вчера мы на поляне
плясали в розовом предутреннем тумане,
подбрасывали мы увядшие листы,
и осыпались они так мягко с высоты,
холодным золотом на плечи нам спадали…
 

 
Шуршите, блеклые…
     Вчера нас увидали,
и встрепенулись мы, и разбежались вмиг,
за нами топот был, и чей-то звучный клик
то рядом, то вдали – звенел и повторялся…
 

 
Шуршите, блеклые…
     Край неба разгорался,
и шумно мчались мы, то плача, то смеясь,
и пестрые листы, за нами вслед кружась,
летели, шелестя, по рощам и по скатам
и дальше – по садам, по розам, нами смятым —
до моря самого…
              А мы – опять назад,
в леса да на холмы – куда глаза глядят!
 

8 августа 1918

БАШМАЧОК

 
Ты его потеряла в траве замирающей,
В мягком сумраке пряных волн.
Этот вечер был вздохов любви умоляющей
и любви отвечающей полн.
 

 
Отклонившись с улыбкой от ласок непрошенных,
от моих непонятных слов,
ты метнулась, ты скрылась в тумане нескошенных
голубых и мокрых лугов.
 

 
Я бежал за тобою сквозь дымку закатную,
но догнать я скоро не мог…
Ты вздыхала, раздвинув траву ароматную:
“Потеряла я башмачок!”
 

 
Наклонились мы рядом. Твой локон взволнованный
чуть коснулся щеки моей;
ничего не нашли мы во мгле заколдованной
шелестящих, скользких зыбей.
 

 
И, счастливый, безмолвный, до садика дачного
я тебя донес на руках,
и твой голос звенел чище неба прозрачного
и на сонных таял цветах.
 

 
Как теперь далеко это счастье душистое!
Одинокий, в чужой стране,
вспоминаю я часто минувшее чистое,
а недавно приснилось мне,
 

 
что, бродя по лугам несравненного севера,
башмачок отыскал я твой —
свежей ночью, в траве, средь туманного клевера,
и в нем плакал эльф голубой…
 

20 ноября 1918

“Сторожевые кипарисы…”

 
Сторожевые кипарисы
благоуханной веют мглой,
и озарен Ай-Петри лысый
магометанскою луной.
И чья-то тень из-за ограды
упорно смотрит на меня,
и обезумели цикады,
в листве невидимо звеня.
И непонятных, пряных песен
грудь упоительно полна,
и полусумрак так чудесен,
и так загадочна луна!
И там – глаза Шехерезады
в мой звездный и звенящий сад
из-за белеющей ограды,
продолговатые, глядят.
 

25 ноября 1918

“Ты многого, слишком многого хочешь…”

 
Ты многого, слишком многого хочешь!
     Тоскливо и жадно любя,
напрасно ты грезам победу пророчишь,
     когда он глядит на тебя.
 

 
Поверь мне: он женщину любит не боле,
     чем любят поэты весну…
Он молит, он манит, а сердце – на воле
     и ценит лишь волю одну!
 

 
И зори, и звезды, и радуги мая —
     соперницы будут твои,
и в ночь упоенья, тебя обнимая,
     он вспомнит о первой любви.
 

 
Пусть эта любовь мимолетно-случайно
     коснулась и канула… Пусть!
В глазах у него замечтается тайна,
     тебе непонятная грусть…
 

 
Тогда ты почувствуешь холод разлуки.
     Что ж делать! Целуй и молчи,
сияй безмятежно, и в райские звуки
     твои превратит он лучи!
 

 
Но ты… ты ведь любишь властительно-душно,
     потребуешь жертв от него,
а он лишь вздохнет, отойдет равнодушно —
     и больше не даст – ничего…
 

26 ноября 1918