Текст книги "Рыжий Орм"
Автор книги: Франц Бенгтссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Об иудее Соломине и владычице Субайде и о том, как Орм получил меч Синий Язык
Безъязыкий, что сидел на одном весле с Ормом, становился все слабее и под конец сделался мало к чему пригоден; и когда корабль стоял в одной из южных гаваней страны халифа, под названием Малага, его отвели на берег, а на его место решили посадить другого. Орму последнее время приходилось одному выполнять большую часть работы, и он весьма хотел бы знать, не достанется ли ему товарищ получше; тот появился на другое утро. Его волокли на корабль четверо воинов, которым стоило немалого труда затащить его на сходни, и уж очень скоро стало ясно, что язык у новичка имеется. Это был красивый молодой человек, безбородый, изящного сложения; но таких воплей и брани на галере прежде не слыхивали.
Его посадили к веслу и крепко держали, пока заковывали в кандалы; и в тот час несколько слез скатилось по его щекам, хотя казалось, что они скорее рождены яростью. Оба, и капитан, и надсмотрщик, пошли поглядеть на него; он тут же принялся осыпать их угрозами и оскорблениями, среди которых были и такие, каких Орму прежде слышать не доводилось; и все гребцы ждали, что его вот-вот накажут бичом. Но и капитан, и надсмотрщик лишь задумчиво поглаживали свои бороды и читали какое-то послание, принесенное воинами; они то кивали, то покачивали головами, и задумчиво переговаривались между собой, пока вновь прибывший кричал на них и называл сыновьями блудницы, свиноедами и любителями совокупляться с ослицами. Наконец, пригрозив новичку бичом и сказав, чтобы тот держался поспокойнее, надсмотрщик удалился вместе с капитаном; и тут незнакомец по-настоящему разрыдался, содрогаясь всем телом.
Орм нашел все это примечательным и решил, что вряд ли будет ему большая помощь от новенького, ежели того не будут сечь; но был все же рад получить говорящего напарника взамен безъязыкого. Поначалу тот не очень-то обращал на Орма внимание, несмотря на его дружеские речи, а что до гребли, то с ней и вовсе было худо; незнакомец никак не мог приноровиться к веслу и поначалу сильно сердился из-за еды, что им давали; хотя, на взгляд норманнов, еда была всегда хорошая, только ее сильно не хватало. Но Орм терпеливо сносил от него все это и греб за двоих и старался подбодрить новичка как мог и не раз спрашивал, кто он и как сюда угодил. Но тот глядел на него высокомерно и пожимал плечами; и в конце концов ответил, что не привык отвечать рабам, которые к тому же не умеют толком говорить. На что Орм ответствовал:
– За то, что ты сейчас говорил, я мог бы дать тебе по шее так, что ты бы почувствовал, но лучше нам сохранить мир и познакомиться. Рабы тут мы все, и ты такой же раб, как и я; тут на борту немало людей хорошего рода, и я в их числе. Ормом зовусь, я – сын хёвдинга. И понятно, что я не владею твоим языком, но ты еще меньше владеешь моим, из которого не знаешь вообще ни слова. Оттого мне сдается, что мы с тобой одинаково хороши; а если кто малость получше, то вряд ли это ты.
– Говоришь ты плохо, – отвечал новичок, – но кажешься мне разумным. Может быть, ты и вправду хорош для своего племени, но со мною тебе нечего и равняться; ибо по матери я происхожу из племени Пророка, да будет мир ему! И ты должен знать, что мой язык – это язык самого Аллаха, в то время как дьяволы выдумали все другие, противясь истинной вере. Поэтому мы вовсе не сходны с тобой. Халидом зовусь я, сыном Язида; мой отец занимал высокую должность у халифа, а мои богатства так велики, что занимаюсь я только своим дворцом и пирами, стихами и музыкой. Ясно, что теперь мне придется заниматься совсем иным, но продлится это недолго, да пожрут черви глаза того, кто меня сюда отправил. Мои песни пела вся Малага, и немного найдется ныне живущих стихотворцев, равных мне!
Орм сказал, что, видимо, в стране халифа со скальдами не худо, потому что он уже встречал одного раньше. Халид сказал, что их могло бы стать несчетное количество, потому что многие пробуют себя в этом деле; но настоящих скальдов у них мало.
Постепенно они подружились, хоть Халид был плохим гребцом и порой от него вообще не было проку, поскольку с непривычки у новичков всегда с ладоней клочьями слезала кожа. Вскоре он рассказал Орму, как угодил на галеру. Многое приходилось ему повторять по нескольку раз или объяснять другими словами, потому что понять его было трудно; но под конец Орм большую часть все-таки уяснил.
Халид сказал, что его несчастье произошло из-за прекраснейшей во всей Малаге девицы, дочери наместника халифа, чья красота была столь велика, что ни один поэт не мог бы выдумать ничего более прекрасного, и ее случилось однажды увидеть Халиду на празднике сбора урожая. С тех пор он полюбил ее больше всех женщин и слагал в ее честь песни, которые таяли во рту, словно мед; находясь на крыше поблизости от ее жилища, он сумел увидеть ее, когда она была одна у себя на крыше. Тогда он горячо приветил ее и простер к ней руки и умолил ее вновь откинуть покрывало. То был знак, что и она любит его; и ее великая красота повергла его в трепет.
Уверившись, что он девушке желанен, Халид поднес богатые дары ее служанке и через нее смог теперь передавать послания. Вскоре наместник отправился к халифу, чтобы дать ему отчет в своей службе, и девушка послала Халиду алый цветок. Тогда Халид переоделся старухой и с помощью прислужницы вошел к девушке и насладился любовью с ней несколько раз. Но однажды в городе ее брат набросился на него с мечом и в этой стычке был ранен, ибо Халид хорошо владел оружием. Тут наместник вернулся, Халида схватили и привели к нему.
В этом месте рассказа Халид потемнел от гнева; злобно сплюнув, он выкрикнул проклятия злобному наместнику, который к тому же был низкого происхождения. Потом продолжал:
– По закону ему не в чем было меня обвинить. Разумеется, я наслаждался любовью его дочери; но наградой ей были мои прекрасные песни; а что человек моего происхождения не может жениться на дочери низкорожденного бербера, мог понять даже ее отец. Его сына я ранил; но тот сам на меня напал, и лишь мое мягкосердечие сохранило ему жизнь. За это наместнику следовало быть мне благодарным, будь он справедливым человеком; но вместо того он послушался совета своей злобы, величайшей во всей Малаге, и вот что выдумал. Слушай, о язычник, и изумляйся!
Орм охотно слушал, хотя многие слова были ему незнакомы; и сидевшие на ближайших скамьях слушали тоже, потому что Халид рассказывал свою историю громким голосом.
– Он велел прочесть одни из моих лучших стихов и спросил меня, не я ли их сложил. И я отвечал, что любой в Малаге знает эти стихи и знает также, что сложил их я, ибо они сложены в честь Малаги, лучшие из всех, что когда-либо слагались. И были там такие строки:
Одно скажу: когда бы соку наших лоз
Отведал сам Пророк по окончанье лета,
То никогда, клянусь, в неведенье не внес
В святую книгу он на кровь лозы запрета.
Нет, с пьяной бородой и чашею в руке
Он славил бы вино в благих строках завета.
Произнеся это, Халид разразился рыданиями, сказав, что за эти-то стихи его и отправили на галеру. Ибо халиф, который есть защитник истинной веры и посланец Пророка на земле, определил, что всякого, кто оскорбит Пророка или исказит его учение, ждет строгая кара; озлобленный наместник понял, что лучше всего ему свести счеты под видом правосудия.
– Но я надеюсь, что все это продлится недолго; ибо моя родня могущественнее, чем его, и в милости у халифа, и потому близко мое освобождение. Оттого тут никто на корабле не смеет коснуться меня бичом; они знают, что нельзя безнаказанно подымать руку на того, кто в родстве с самим Пророком.
Орм спросил, когда жил Пророк, и Халид сказал, что было это больше чем триста пятьдесят лет тому назад. Орм сказал тогда, что этот Пророк и в самом деле, видно, был могущественный, если все еще в силах защитить своих родичей и до сих пор решает, что пить его народу. Ни один человек у них в Сконе не имел такой власти, даже сам конунг Ивар Широкие Объятия, который был самым могущественным человеком из всех, кто там жил.
– Хотя ясно, – добавил он, – что у нас никто не лезет в чужое питье, будь он хоть король, хоть нет.
С тех пор как Орм получил в товарищи Халида, он сильно продвинулся в арабском, потому что они все время разговаривали и им было что рассказать друг другу; и спустя какое-то время Халид пожелал узнать, где лежит страна Орма и как он попал сюда. Орм рассказал Халиду о походе Крока и как он сам попал на борт и о том, что случилось потом. Рассказал все, как мог, а после добавил:
– Многое из этого произошло из-за нашей встречи с тем иудеем Саламаном.
Должно быть, этому человеку сопутствует удача, ведь он освободился из плена; и покуда он был с нами, и у нас тоже все ладилось. Он говорил, будто он могущественный человек в вашем городе Толедо, там он серебряных дел мастер и величайший среди скальдов.
Халид сказал, что хорошо знает Саламана, ибо его серебряные изделия славятся повсюду; скальд он тоже хороший, но только для Толедо.
– И не так давно, – сказал Халид, – я слышал, как его стихи распевал бродячий певец с севера; в них он описал, как попался в лапы астурийского маркграфа и как тот его мучил, и как он потом освободился и привел диких разбойников к его крепости, как ее взяли, а маркграфа убили, и надели его голову на шест и оставили для ворон и унесли все его сокровища. Песнь вышла хорошая, в его стиле, хоть и без той сладости, что принята у лучших стихотворцев в Малаге.
– Он не скуп на подвиги, – сказал Орм. – Но если он мог совершить столько ради мести недругу, то наверняка сумеет что-нибудь сделать, чтобы отплатить за помощь друзьям. Мы освободили его из рабства и взяли ту крепость и совершили его месть; и если он правда могущественный человек у себя в стране, он мог бы сослужить нам, сидящим тут, ответную службу. Ибо иного способа освободиться я не знаю.
Халид сказал, что Саламан известен своими богатствами и что он в милости у халифа, хотя и не принадлежит к истинной вере. Тут Орм впервые ощутил надежду, но не открыл землякам то, что узнал от Халида. Кончилось тем, что Халид пообещал передать Саламану привет и весть о них, как только сам станет свободен.
Но поскольку дни шли, а ни о каком освобождении Халида слышно не было, тот все больше волновался и сильно гневался на своих бессердечных родственников; он также начал сочинять большую поэму о пагубности вина, которая, он надеялся, будет записана где-нибудь в гавани и дойдет до халифа, так что его праведные мысли на сей счет сделаются халифу известны; но когда он принялся воспевать воду с лимонным соком как вещь лучшую, нежели вино, дело перестало спориться. Но ни разу, когда в свой трудный час начинал он выкрикивать проклятия корабельным начальникам, его не коснулся бич; и это казалось Орму верным знаком того, что Халид тут долго не задержится.
Однажды утром в одной из восточных гаваней, куда корабль вместе с другими вернулся после тяжелой погони за морскими разбойниками из Африки, на борт вошли четыре человека, едва завидев которых, Халид обезумел от радости и даже не слышал, о чем его; спрашивал Орм. Один из них был писцом в высоком головном уборе и плаще до пят; он передал капитану какое-то послание, которое тот сперва приложил ко лбу, а потом стал благоговейно читать; другой человек был, видимо, родственником Халида, ибо едва того освободили от кандалов, оба кинулись друг другу в объятья принялись плакать и целоваться и говорить, перебивая друг друга. Двое других были прислужники, несшие одежду и корзину; они облачили Халида в дорогое одеяние и предложили ему еду. Орм окликнул товарища, чтобы напомнить о данном слове; но Халид уже выговаривал родственнику, что тот забыл взять с собой цирюльника, и ничего не слышал. Потом Халид сошел на берег, а капитан и все корабельщики почтительно проводили его; он надменно кивнул, словно никого не видя, и скрылся под руку со своим родственником.
Орма это весьма опечалило; ибо Халид был ему приятным собеседником, а теперь могло случиться так, что, став свободным, он сделается важным и не вспомнит о своем обещании. К Орму посадили другого человека, толстого купца, уличенного в подмене весов; он быстро уставал и не слишком годился для работы на галерах, и ему случалось отведать бича, и тогда он принимался причитать и смиренно бормотать себе под нос. Орму было от него мало радости, и это время на корабле показалось ему самым тягостным. Он надеялся на Халида и Саламана, но с каждым днем все меньше и меньше.
Но в Кадисе настал их счастливый день. Некий сановник взошел на борт с вооруженным отрядом, и все норманны были освобождены из оков; они получили одежду и обувь и были отведены на другой корабль, что направлялся против течения, но без кандалов и бича и со сменой; впервые за долгое время они могли сидеть все вместе и беспрепятственно разговаривать. Они пробыли в рабстве на галере два года и большую часть третьего; и Токе, который теперь все больше пел и смеялся, сказал, что хотя и не знает, что их ждет, но знает одно: теперь самое время напиться как следует. Но Орм отвечал, что не видит для этого причин; и худо будет, если дело дойдет до бесчинства, а такое случалось, если он припоминает, после утоления Токе своей жажды. Токе согласился подождать, но сказал, что ожидание будет тяжким. Все хотели знать, что же их ждет, и Орм рассказал тогда, что говорил с Халидом об иудее. Все похвалили иудея и самого Орма, который хоть и был самым младшим, но теперь был наречен их хёвдингом.
Орм спросил у сановника, что с ними собираются делать и знает ли он иудея Саламана; тот ответил, что ему велено доставить их всех в Кордову, а иудея он не знает.
Они приблизились к городу халифа, который простирался по обе стороны реки, со своими сбившимися в кучу домишками, с белыми дворцами, с пальмами и башнями. Норманны поразились его размерам и красоте, которой не могли себе и вообразить; а богатство города показалось им столь велико, что хватило бы на поживу всем мореходам Датской державы.
Пока викингов вели через город, они с любопытством разглядывали уличную толпу и жалели, что мало встречалось женщин и что немногих из них можно разглядеть, потому что все они закутаны в покрывала и кисею.
– Много же надо теперь, – сказал Токе, – чтобы ни одна из них не показалась мне красивой, когда бы с ней потолковать; потому что три года мы видели их и ни к одной не могли подойти близко.
– Если нам вернут свободу, – сказал Эгмунд, – мы сможем обзавестись женщинами и тут, как везде; ибо их мужчины, похоже, ничего против не имеют.
– Всякий мужчина в этой стране, – сказал Орм, – получает четырех жен, как только принимает Пророка и его веру. Но сделав это, он уже никогда не сможет пить вина.
– Это непростой выбор, – сказал Токе, – потому что пиво, на мой вкус, у них слабовато. Но может, мы просто не пробовали их лучших сортов. А четыре женщины – это как раз столько, сколько Мне надо.
Норманны пришли на большой двор, где было множество воинов и где они спали в ту ночь. Наутро пришел незнакомый человек отвел их в дом неподалеку; там о них как следует позаботились банщики и цирюльники, и их угощали прохладным питьем в маленьких изящных чашах. Потом они обнаружили мягкие одежды, которые не очень терли кожу: им, проводившим столько времени нагими, всякое платье казалось слишком шершавым для тела. Посмотрев друг на друга, они расхохотались, до того каждый из них переменился; и в немалом удивлении от всего этого прошли они в обеденную комнат где были встречены неким человеком. Они тут же узнали Саламана хотя теперь он выглядел совсем иначе, чем когда они его видели последний раз; теперь по всему было видно, что это богатый и могущественный человек.
Купец был ласков с ними, говорил, что этот дом все равно что их собственный, угощал яствами и питьем; но он позабыл большую часть того, что знал на северном наречии, и оттого один только Орм мог с ним разговаривать. Иудей сказал, что сделал для них все, что смог, как только узнал, в какой они беде; ибо некогда сослужили он ему величайшую службу, и теперь для него огромная радость отплатить за нее. Орм благодарил его как мог; но более всего они желали бы знать, сказал он, свободные ли они люди или по-прежнему рабы.
Саламан сказал, что рабами халифа они остаются и тут он ничего не мог поделать; но теперь они станут служить в дворцовой страже, состоящей из лучших пленных воинов и из рабов, купленных в чужих странах. Такую стражу, сказал он, кордовские халифы держали всегда, поскольку с нею им в собственном доме было спокойнее, чем с вооруженными подданными, которых друзья и родичи скорее могли склонить поднять руку на правителя, когда в стране случалось недовольство.
Но прежде чем они вступят в дворцовую стражу, сказал Саламан, они побудут какое-то время его гостями и отдохнут немного от своих трудов; и они провели у него пять дней, и так же хорошо, как герои в палатах Одина. Они ели множество лакомств и пили, когда хотели; для них играли музыканты, и вечерами их веселило вино, поскольку Саламану никакой пророк его не запрещал. Но Орм и остальные всякий раз не спускали глаз с Токе, чтобы тот не выпил слишком много, не заплакал и не стал опасным. Их хозяин предложил каждому из них на ночь молодую рабыню, и это порадовало их более всего. Они все славили его как великодушного человека и хёвдинга, так, как если бы и он тоже был северного рода; и Токе сказал, что редкий улов может сравниться с тем, когда он вытащил из моря этого благородного иудея. Утром они валялись допоздна на перинах, мягче которых не знали ничего; а за трапезой дружески препирались, чья рабыня лучше, и ни один не хотел меняться.
На третий вечер Саламан сказал Орму и Токе следовать за ним; ибо есть еще одно лицо, которое надлежит им благодарить за свое освобождение и которое сделало, возможно, даже более, чем он сам. Они прошли с ним много переулков; и Орм спросил, что, видимо, Халид, большой скальд из Малаги, прибыл в Кордову и что теперь они его встретят. Саламан сказал, что тот, с кем они встретятся, куда значительнее Халида.
– И разве что иноземец, – добавил он убежденно, – может поверить, будто этот Халид вправду большой скальд, хоть сам он и выдает себя за такого. Если счесть истинно больших скальдов, живущих в державе халифа, то всего их пятеро; и Халиду никогда не стать одним из нас, сколь бы усердно он не играл в рифмы. Но ты правильно делаешь, Орм, что хорошо о нем отзываешься; потому что без него я бы никогда не узнал о тебе и твоих людях; и потому, если ты встретишь его и он станет величать себя скальдом, не надо ему перечить.
Орм ответил, что у него достанет ума не спорить со скальдами насчет их величия; а Токе пожелал узнать, для чего его взяли с ними, ведь он не понимает, о чем говорят, а дома ему было очень даже хорошо. Саламан сказал, что нужно было, чтобы он пошел, ибо таков приказ.
Они вышли к окруженному оградой саду и маленькой калитке, открывшейся им навстречу; они вступили в сад и шли мимо прекрасных деревьев и пестрых трав и достигли площадки, где журчал искусно сделанный родник и чистая вода бежала среди цветов узкими извивающимися ручейками. Навстречу им приближались носилки, которые несли четверо рабов, а позади них шли две прислужницы, и двое чернокожих с саблями.
Саламан остановился, а за ним и Орм с Токе; носилки опустились на землю, и прислужницы поспешно подбежали и почтительно встали рядом, когда из них вышла женщина, закутанная в покрывало.
Саламан трижды низко поклонился ей, прикладывая ладони ко лбу, и Орм и Токе поняли, что она, должно быть, королевского рода; но остались стоять, потому что гнуть спину перед женщиной норманну не годится.
Она благосклонно кивнула Саламану и, поглядев на Орма и Токе, пробормотала что-то сквозь прозрачную накидку, и глаза у нее были ласковые. Саламан снова склонился перед нею и сказал:
– Воины Севера, благодарите Ее Высочество Субайду: это ее власть освободила вас.
Тогда Орм сказал ей:
– Если ты помогла нашему освобождению, мы должны принести тебе величайшую благодарность. Но мы не знаем, кто ты и почему оказала нам такую милость.
– И все-таки мы уже встречались, – сказала она, – быть может, вы оба еще не успели меня забыть.
Затем она подняла накидку, и иудей вновь поклонился. Токе схватил себя за бороду и сказал Орму:
– Это же моя девушка из крепости, только еще прекраснее, чем была. У нее, видно, большая удача, если она с тех пор ухитрилась стать королевой. И приятно узнать, что она рада меня снова видеть.
Она глянула на Токе и сказала:
– Отчего ты разговариваешь со своим другом, а не со мной? Орм ответил, что Токе не знает арабского языка, но что узнал ее и считает, что красота ее стала еще больше с тех пор, как он видел ее в последний раз.
– И мы оба рады, – сказал Орм, – что ты обрела удачу и власть; ибо ты кажешься нам достойной и того, и другого.
Она посмотрела на Орма, улыбнулась и сказала:
– Но ведь ты, рыжий человек, сумел выучить этот язык, как и я. Кто же из нас лучший воин, ты или твой друг, что был моим господином?
– Мы оба считаемся неплохими, – отвечал Орм, – но я молод и не успел испытать столько; а он завоевал большую славу, еще когда мы брали ту крепость, где была ты. Поэтому я думаю, что он все же лучший из нас двоих, хоть он сам и не может сказать это тебе на твоем наречии. Но лучше нас обоих был Крок, наш хёвдинг; теперь он мертв.
Она сказала, что помнит Крока и что хорошие хёвдинги редко живут долго. Орм рассказал, как тот погиб, и она кивнула, а затем сказала:
– Меня с вами связала судьба. Вы взяли твердыню моего отца и убили его и большую часть всех, кто там был, и это должно было бы стоить вам жизни. Но мой отец был человек жестокий, и более всего он был жесток к моей матери, а я ненавидела его и боялась, словно дьявола. То, что его убили хорошо, и я не печалилась ни о том, что попала к иноземцам, ни о том, что меня полюбил твой друг, хотя мне было жаль, что мы не смогли с ним разговаривать. Мне не очень нравился запах его бороды; но зато глаза у него были веселые, да и смех приветлив, и мне это нравилось; и он прикасался ко мне бережно, даже когда бывал пьян и охвачен желанием. Ни синяка не появилось у меня на теле, пока я была с ним, и он дал мне легкую ношу, когда мы шли к кораблю. Потому я бы тогда с радостью отправилась с ним в его страну. Скажи ему это.
Орм передал Токе все, что она сказала. Тот остался доволен и сказал:
– Вот теперь ты видишь, какая мне удача в женщинах. Но она лучше всех, передай ей это. Как думаешь, не хочет ли она сделать меня большим человеком у них в стране?
Орм сказал, что она ничего не говорила; а затем, передав ей похвалу Токе, попросил ее рассказать, что же с нею самой случилось с тех пор, как они расстались.
– Начальник кораблей привез меня сюда, в Кордову, – отвечала она. – И сам он ко мне не прикоснулся, хотя мне пришлось стоять нагой перед ним. Он решил, что я буду хорошим подарком его господину, визирю. Теперь я принадлежу Альмансуру, визирю халифа и могущественнейшему человеку в стране; а после того, как меня наставили в учении Пророка, он из невольницы сделал меня первой женой, поскольку счел мою красоту большей, чем у других. Хвала Аллаху за это! И таким образом мне стало хорошо благодаря вам; ибо если бы вы не пришли к крепости моего отца, я бы до сих пор сидела там, дрожа от страха перед отцом, и получила бы дурного мужа вопреки всей моей красоте. Вот почему я захотела помочь вам, всем, что в моих силах, когда Саламан, что сделал лучшие мои украшения, дал мне знать, что вы все еще живы.
– Троим мы обязаны теперь, – сказал Орм, – кто помогли нам покинуть скамью гребцов: тебе, Саламану и человеку из Малаги по имени Халид. Но теперь мы знаем, что у тебя самая большая власть, и потому более всех благодарим тебя. И нашей удачей было встретить вас троих, ибо иначе мы бы так и сидели на веслах, и ничего бы не ждали, кроме скорой смерти. Теперь мы с радостью пойдем на службу к твоему господину и поможем ему против его врагов. Но удивительно, что ты при всей своей власти смогла убедить его развязать нас; ведь мы, северные мореходы, считаемся тут врагами со времен сыновей Лодброка.
– Вы уже сослужили службу моему господину Альмансуру, забрав меня из крепости моего отца, так что я попала в его руки. К тому же у нас все знают, что мужчины из вашей страны – люди слова и славные воины. Ибо у халифа Абдеррахмана Великого, и у его отца, эмира Абдаллаха, было немало выходцев с Севера в дворцовой страже; они были также великие опустошители испанских берегов, но из тех немногие вернулись назад и кроме вас их в дворцовой страже теперь нет. А если вы будете верно служить господину Альмансуру, то и награда будет немалой; к тому же начальник дворцовой стражи выдаст вам каждому полное боевое снаряжение и доброе оружие. Но для вас есть у меня подарок.
Она позвала одного из рабов, и тот вынул из носилок два меча; ножны их были богато изукрашены, а пояса к ним отделаны тяжелыми серебряными накладками. Один она протянула Орму, другой Токе. Те приняли их с большой радостью, потому что до сих пор, покуда они ходили без оружия, им словно чего-то недоставало. Они обнажили мечи и тщательно осмотрели клинки и попробовали, удобно ли ложится в ладонь рукоять. Саламан взглянул на мечи и сказал:
– Их ковали в Толедо, там самые лучшие кузнецы, что по серебру, что по стали. Там их до сих пор делают прямыми, как во времена готских королей, покуда служители Пророка не явились в эту страну. И лучших мечей, чем эти, ныне уже не отковать никому.
Токе громко рассмеялся от удовольствия и что-то забормотал, а потом сказал:
Долго воина длани
древко весла держали;
сладко им ныне снова
с лезвием железным.
Орму не очень хотелось показать, что он слабее по части сочинения стихов; он задумался, а потом поднял перед собою меч и сказал:
Дар подымем прекрасной
девы рукою левой,
словно Тюр среди асов;
снова жало у Змея.
Субайда рассмеялась и сказала:
– Дать мужчине меч, все равно что дать женщине зеркало: ни на что другое они уже не глядят. Но это хорошо, что мои подарки вам по сердцу; пусть они принесут вам удачу!
Орм сказал ей:
– Теперь мы с Токе чувствуем себя хёвдингами; ибо таких добрых мечей, как эти, мы никогда не видывали. И если твой господин Альмансур такой же, как и ты, то служить ему стоит.
На том их встреча и окончилась; ибо Субайда сказала, что ей пора уже проститься с ними и что, быть может, они ее еще когда-нибудь увидят; потом она уселась в свои носилки, и их унесли.
Они с Саламаном возвратились домой, и всем было что сказать в похвалу Субайде и ее чудесным подаркам; Саламан же поведал, что знаком с нею больше года, потому что он много раз продавал ей украшения, и он сразу увидел, что это та самая девушка, которую Токе захватил в крепости злобного маркграфа, хотя ее красота с тех пор еще возросла. Токе сказал:
– Она красива и добра и хорошо помнит тех, кто был ей по душе; и тяжко мне было видеть ее теперь и знать, что она жена знатного человека. Но хорошо, что она не досталась тому толстопузому старику с серебряным молотком, что взял нас в плен; тогда бы мне было еще хуже. И я не стану особенно жаловаться; ведь у девушки, которую дал мне Саламан, нет изъяна.
Орм спросил тогда об Альмансуре, господине Субайды, и как вышло, что он самый могущественный человек в стране, когда таким должен был быть халиф; и Саламан объяснил, как такое получилось. Прежний кордовский халиф, Хакам Ученый, сын Абдеррахмана Великого, был могучим правителем, хотя и проводил большую часть времени за чтением книг и беседами с учеными людьми; по смерти он оставил грудного сына, по имени Хишам, а теперь он наш халиф. А управлять страной, покуда он мал, Хакам завещал своей любимой жене, матери младенца, вместе с лучшим из его придворных, а этим двоим власть до того пришлась по душе, что они заперли юного халифа во дворце и объявили, что он столь благочестив, что не может заниматься делами мирскими. А этот придворный, став правителем, одержал много побед над христианами на севере и оттого получил прозвание «Альмансур» – «богатый победами». Государыня, мать халифа, долгое время любила Альмансура более всех на свете; но она ему прискучила, потому что была старше его и порою спорила с ним из-за власти; и теперь она также заточена, как и ее сын халиф, а Альмансур единовластно правит страной от имени халифа. За то, что он сделал с халифом и его матерью, он многим ненавистен; но любим многими за свои победы над христианами; а своей дворцовой страже, набранной из чужестранцев, он всегда был милостивым господином, ибо полагается на нее как на верную защиту от всякого, кто питает к нему злобу и зависть. Оттого можно предполагать, что Орма и его людей ждет веселое время в палатах Альмансура в мирное время и что битв им тоже хватит; каждую весну Альмансур отправляется в поход с большим войском или против конунга Астурии и графа Кастильского, или против конунга Наварры и арагонских графов, на север, к самой границе франкских земель. У всех них он вызывает столь великий страх, что они часто сами предлагают ему дань, только бы он не приходил к ним.
– Но им нелегко от него откупиться, – продолжал Саламан. – И это происходит оттого, что он несчастливый человек. Он могуч и богат победами, и все его начинания удаются, но все знают, что его непрестанно терзает великий страх. Ибо он поднял руку на халифа, который есть тень Пророка, и похитил у него власть; и оттого боится гнева Аллаха и душа его не знает покоя. Каждый год пытается он умилостивить Аллаха очередными походами на христиан; поэтому он никогда не берет откупа у всех христианских владык одновременно, а только по очереди, чтобы было где порадеть с мечом в руке. Из всех воителей, рожденных в этой стране, он величайший; и он поклялся умереть на поле боя, лицом к многобожникам, верящим, будто сын Иосифа – это Бог. Он мало заботился о поэзии и музыке, и теперь не те времена для стихотворцев, что были при Хакаме Ученом; но в часы досуга его влечет к золотым и серебряным изделиям и самоцветам, и тут я не могу его судить. Этот свой дом в Кордове я выстроил, чтобы удобнее было вести с ним дела; и да процветает он и да будет ему всяческое благо, ибо для серебряных дел мастера он поистине добрый государь.
Все это и прочее поведал Саламан Орму, а Орм пересказал Токе и остальным; и все сошлись в том, что этот Альмансур, должно быть, сильный владыка. Но его страха перед Аллахом им было трудно понять, ведь у них на севере и не слыхали, чтобы кто-нибудь боялся богов.
