Текст книги "Рыжий Орм"
Автор книги: Франц Бенгтссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Король Харальд кивнул, ничего не говоря, но одна из двух молодых женщин, сидевших на корточках у его ног, обернулась и взглянула на Орма и Токе и торопливо сказала по-арабски:
– Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Вы – люди Альмансура?
Они оба посмотрели на нее, не ожидая услышать это наречие при дворе короля Харальда. Она была красива на вид, с большими карими глазами, широко посаженными на бледном лице, ее черные волосы спускались с висков двумя длинными косами. Токе так и не успел наловчиться бойко говорить по-арабски, но он так давно не заговаривал с женщинами, что тут быстро нашелся:
– Ты, должно быть, из Андалусии? Там я видывал женщин, похожих на тебя, хотя немногие из них столь красивы.
Она в ответ улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и лицо ее вновь сделалось печальным.
– Ты видишь, о незнакомец, говорящий на моем языке, что мне дала моя красота, – произнесла она нежным голосом. – Вот я сижу тут, андалуска знатного происхождения, рабыней среди язычников мрака кромешного, бесстыдно открыв лицо, и растираю старые скрюченные пальцы на ногах этому Синезубому. В этой стране нет ничего, кроме мрака и холода, овчин и вшей и пищи, которую в Севилье сблевали бы и собаки. Поистине, у Аллаха лишь я ищу защиты от того, чем наградила меня моя красота.
– Для такого занятия ты, мне сдается, слишком хороша, – сказал Токе ласково. – Лучше бы для тебя найти мужчину с чем-нибудь еще, кроме скрюченных пальцев на ногах.
Она опять отвечала улыбкой, но теперь в ее глазах стояли слезы. Тут конунг Харальд пошевелился и сердито сказал:
– А ты кто таков, что болтаешь на языке воронов с моими женщинами?
– Я Токе сын Грогулле из Листера, – ответил тот. – Мой меч да язык – это все мое имущество. И никакого поношения тебе, государь мой конунг, не замышлялось в моих речах к этой женщине. Она спросила меня о колоколе, и я ей ответил; и она сказала, что это столь же хороший подарок, как и она сама, и он принесет тебе большую пользу.
Харальд открыл было рот, чтобы ответить, но тотчас лицо его потемнело, и он с криком рухнул на подушки, сбив с ног обеих женщин: боль снова впилась ему в зуб.
Тут в покоях сделался переполох, и те, что стояли ближе к королевскому ложу, попятились прочь от его буйства. Но брат Виллибальд уже приготовил свою смесь и смело выступил вперед, с решительным видом и словами одобрения.
– Сейчас, государь мой конунг! Сейчас! – сказал он, осенив крестным знамением сперва короля, потом чашу со снадобьем, которую держал в руке. В другую руку он взял роговую ложечку и продолжив торжественно:
Пламень велик
в устах пылает,
но сей родник
от мук спасает;
увидишь вмиг,
как боль истает!
Король уставился на него и его чашу, гневно фыркнул, затряс головой и застонал, а затем, корчась от боли, крикнул властно:
– Вон, поп! Вместе с твоими заклинаниями и твоим зельем! Халльбьёрн Стремянный, Арнкель, Грим! За секиры и раскроите голову паршивому попу!
Но его люди, часто слыхавшие такие слова, не обратили внимания на его крик; брат же Виллибальд не испугался и продолжал громким голосом:
– Терпение, терпение, государь мой конунг; сядь и возьми это в рот. Тут великая святая сила и все, что с нею вкупе! Всего три ложицы, государь, и не надобно глотать. Пой, брат Маттиас!
Брат Маттиас, стоявший с большим распятием позади брата| Виллибальда, затянул священную песнь:
Короля это песнопение, видимо, успокоило, потому что он позволил себя поднять. Брат Виллибальд проворно сунул ложку со снадобьем ему в рот и принялся тут же петь с братом Маттиасом, покуда все в покоях глядели на них в большом ожидании. Лицо у конунга от действия смеси посинело, но губ он не разжал; когда же три стиха были пропеты, он громко сплюнул то, что держал во рту, следом за чем брат Виллибальд под продолжающееся пение влил туда следующую ложку.
Все, кто это видел, сошлись потом во мнении, что прошел всего какой-то миг после того, как король взял в рот вторую ложку, даже одного стиха не успели пропеть, как он вдруг закрыл глаза и замер. Потом вновь открыл их, сплюнул то, что было во рту, и крикнул пива. Брат Виллибальд прервал свое пение и склонился перед королем:
– Тебе лучше, государь? Что, боль отпустила?
– Отпустила, – сказал конунг и снова сплюнул. – Твое пойло было кислое, но оно помогло.
Брат Виллибальд воздел к небу обе руки от радости:
– Осанна! – возопил он. – Свершилось! Святой Иаков Испанский нас не оставил! Славь же Господа, государь, ибо грядут лучшие времена. Зубная боль не омрачит отныне твоего духа и не возбудит страха в груди твоих слуг.
Харальд кивнул, утирая бороду. Он ухватил обеими руками немалую посудину, принесенную отроком, и поднес ее к губам. Сперва, судя по глоткам, он пил осторожно, опасаясь, что боль вернется, но потом уверенно допил до дна. И немедля повелел наполнить чашу снова и подал ее Орму.
– Угощайся! – сказал он. – И спасибо за помощь!
Орм принял кубок и выпил. Это было лучшее пиво из всех, что он пробовал, крепкое и духовитое, какое водится только у королей, и Орм выпил его с удовольствием. Токе глянул на него и вздохнул, а потом сказал:
У гостя присох к гортани язык
от жажды в путях далеких.
Будь добр, государь, яко мудр и велик,
повели дать кубок и Токе!
– Коли ты скальд, так пей! – сказал конунг Харальд. – Но к пиву сложи мне вису.
Тут кубок наполнили для Токе, и он поднес его к губам и принялся пить, закидывая голову все дальше назад, и, по общему мнению, немного кубков в королевских палатах опустошались быстрее. Токе немного задумался, отирая пену с бороды, а потом сказал, еще более звучным голосом:
Много я страдал без пива,
плыл и побеждал без пива,
но лишь сын могучий Горма
милостиво дал мне пива.
Все нашли, что стихи эти хороши, а конунг Харальд сказал: – Худо теперь со скальдами, и редки теперь такие, что могут сказать вису без долгих раздумий. Ко мне многие приходили с драпами и флокками [19]19
Два основных вида скальдических хвалебных песен.
[Закрыть], но жалко было потом глядеть, как они сидят зиму, уткнув носы в пиво, и нет от них большого проку с тех пор, как они произнесли песнь, заготовленную загодя. Мне больше по нраву такие, у которых строки складываются легко, потому что от них всякий день на пиру радость, и может статься, что ты, Токе из Листера окажешься расторопнее многих слышанных мною с тех пор, как меня посетили Эйнар Звон Весов и Вигфусс сын Глума Убийцы. Вы должны остаться у меня до Йоля, и с вами ваши люди, а пива дадут самого лучшего, ибо вы, мне кажется, его достойны.
Потом король Харальд зевнул, ибо устал от тяжелой ночи. Он закутался в шубу, зарылся поглубже в постель и лег отдыхать вместе с обеими молодыми женщинами; их укрыли меховыми одеялами, а брат Маттиас вместе с братом Виллибальдом осенили его крестным знамением и пробормотали молитву. Все вышли прочь, а королевский стремянный встал посреди двора с мечом в руке и трижды прокричал: «Конунг данов почивает!», с тем чтобы никакой шум не мог потревожить покой короля Харальда.
Глава 9О том, как праздновали Йоль у короля Харальда Синезубого
Со всех концов собирались в Йеллинге знатные люди, чтобы встретить Йоль у короля Харальда, и тесно сделалось и в покоях, и у столов. Но Орм и его люди на тесноту не жаловались, поскольку получили немалую выручку за своих рабов, продав их еще до праздника. А когда Орм разделил полученное между всеми, его люди почувствовали себя богатыми, остались довольны и хотели теперь вернуться в Листер, чтобы похвалиться там добычей и узнать, не слышали ли там чего об обоих кораблях Берсе, или одни только они остались из всех, кто ходил с Кроком. Но на праздники они пожелали остаться в Йеллинге, ибо праздновал Йоль у конунга данов было великой честью, возвышающей их в общем мнении.
Самым важным из гостей был сын короля Харальда, конунг Свейн Вилобородый, прибывший из Хедебю с большой свитой. Он был побочным сыном, как и все дети короля Харальда; и плохо было с приязнью между ним и отцом, так что оба почитали за лучшее избегать друг друга. Но на Йоль король Свейн всякий раз наезжал в Йеллинге, и все знали зачем. Ибо на Йоль, когда пища и выпивка всего обильнее и крепче, часто случается, что старые люди неожиданно умирают, в постели либо за столом; так сталось со старым королем Гормом, который, съев на пиру немалое количество свинины, два дня пролежал, лишившись дара речи, а после умер; и конунгу Свейну хотелось быть поближе к сокровищницам отца, когда тот скончается. Много зим кряду приезжал он впустую, и нетерпение его делалось сильнее с каждым годом. Его люди были могучие воины, строптивые и задиристые и с трудом уживались с домочадцами конунга Харальда; и уж совсем стало плохо, когда Харальд крестился, а с ним вместе и многие из его людей. Потому что Свейн держался старой веры и злобно высмеивал отцово обращение; он говорил, что даны избежали бы такого позора, хвати у старика ума умереть вовремя.
Но вслух он этого не говорил, покуда был в Йеллинге, ибо Харальд мог легко прийти в ярость и сделаться для всех опасным. Им было нечего сказать друг другу после обычных приветствий, и в пиршественной зале они пили здоровье друг друга не чаще, чем было положено.
Накануне Йоля сделалась снежная буря, но потом улеглась, и стало холодно, а наутро, когда священники служили рождественскую обедню, а королевскую усадьбу окутывал вкусный пар от готовящихся яств, с юга пришел драккар с изодранным парусом и обледеневшими веслами и встал у причала. Король Харальд сидел у обедни и был разбужен этим известием; он удивился, что за гость пожаловал, и вышел на свежий воздух поглядеть на корабль. Это было судно с высокими бортами, красная драконья голова высоко сидела на крутой шее, и лед намерз между клыков дракона от трудной морской дороги. Видно было, как люди в обледенелой одежде сходили на берег, и среди них один рослый хёвдинг в синем плаще, и другой в красном; тот, что был в красном, ростом не уступал первому. Харальд увидел это насколько позволяло расстояние и сказал:
– Похоже на корабль йомсборгских викингов или на судно свеев; а люди на нем заносчивые, потому что прибыли к конунгу данов, не подняв на мачте щит мира. Я знаю лишь троих, кто дерзнет на такое: Скеглар-Тости, Вагн Окессон и Стюрбьёрн. Но они вошли в гавань, не сняв с форштевня драконьей головы, хотя всякий знает, что духи страны не любят ее видеть; а я знаю лишь двоих, кому безразлично, что любят духи страны: это Вагн и Стюрбьёрн. Но видно по кораблю, что он не искал убежища от бури, а я знаю лишь одного, кого не остановит такая погода, какая была нынче ночью. Поэтому я полагаю, что это Стюрбьёрн, мой зять, которого я не видел четыре года, и подтверждает это его синий плащ, потому что он дал зарок носить синий плащ, покуда не отвоюет назад свою страну у короля Эрика. А кто тот другой, что на вид такой же рослый, точно не скажу, но сыновья Струтхаральда выше иных, все трое, и все они друзья Стюрбьёрна. Сигвальде Ярл это быть не может, потому что не любит он теперь пиров после того бесчестья, что навлек на себя, уйдя задним ходом их Хьерунгавага, а Хемминг, его брат, сидит в Англии. Третьего звать Торкелем Высоким, и это, должно быть, он.
Так сказал король Харальд, чья мудрость была велика; когда гости приблизились к королевской усадьбе и стало видно, что король оказался прав, он впервые после прибытия короля Свейна повеселел. Приветив Стюбьёрна и Торкеля, он велел тотчас истопить баню и приказал принести всем подогретого пива.
– После такой дороги это может оказаться кстати, – сказал он, – и даже великим воителям, как говаривали в старину:
Подогретого пива застылым лей,
подогретого пива усталым,
чтобы и телу стало теплей
и душе веселее стало.
Некоторые из Стюбьёрновых людей до того были изнурены путешествием, что стояли и дрожали, но когда их достигли кружки с горячим пивом, руки у них не дрогнули и не расплескали ни капли.
– А когда вы сходите в баню и отдохнете, мы сядем пировать, – сказал король Харальд. – И теперь мне этого хочется куда больше, чем когда мне было не на кого смотреть за столом, кроме собственного сына.
– Так Свейн Вилобородый тут? – сказал Стюбьёрн озираясь. – С ним я бы хотел потолковать.
– Он все надеется увидеть, как я умру от пива, – сказал конунг Харальд. – Но мне сдается, что если я и умру за праздничным столом, то разве что от его злобной мины. Ты скоро переговоришь с ним, но я хотел бы знать только, нет ли между вами крови?
– Крови нет, – сказал Стюбьёрн, – но она может быть. Он обещал помочь мне кораблями и людьми против моего родича в Упсале, но я ничего не получил.
– Теперь у меня так заведено, – сказал король Харальд, – что никакая вражда не должна проявиться до самого конца святой недели, и я хотел бы, чтобы ты хорошо понял это, даже если такая тишина и покажется тебе трудной. Ибо теперь я следую Христу, который мне немало помог, а Христос не терпит немирья в праздник, который приходится на день его рождения и в следующие за ним святые дни.
– Я человек безземельный, – сказал Стюбьёрн, – и не так богат, чтобы быть миролюбивым, и скорее я ворон, чем тот, кого он расклевывает. Но покуда я в гостях, то, сдается мне, я смогу сохранять мир наравне с остальными, во имя какого бы бога ни пировалось, потому что ты был мне хорошим тестем, и с тобой у меня никогда не было распри. Но ясно, что теперь мне придется сказать тебе, что твоя дочь Тюра умерла, и лучше бы я привез новости порадостнее.
– Это скорбная весть, – сказал король Харальд. – Отчего она умерла?
– Она не была довольна, что я взял себе наложницу из вендов, – сказал Стюбьёрн, – и пришла в такой гнев, что стала кашлять кровью; зачахла и умерла. Но в остальном она была хорошей женой.
– Я давно уже заметил, – сказал король Харальд, – что молодые умирают быстрее старых. Но путь это не омрачает чрезмерно твой дух теперь, когда мы празднуем Йоль, к тому же у меня еще осталось столько дочерей, что я не знаю, куда их девать. Они все спесивые и желают выйти только за высокородных людей с большою славой, и тебе нечего долго сидеть вдовцом, если какая-нибудь из них окажется по нраву. Ты должен их всех посмотреть. Сдается мне, праздничный мир у них может сделаться худым из-за такого дела.
– Не свадьба у меня на уме, но иное, – сказал Стюбьёрн, – только об этом мы после переговорим.
Из дверей и с хоров все глядели на Стюбьёрна, когда он направлялся в баню со своими людьми, ибо он был тут редким гостем и самым большим воителем севера со времен сыновей Лодброка. У него была русая борода, коротко остриженная, и светло-голубые глаза, и те, кто его прежде никогда не видел, изумленного перешептывались, какой он стройный и пригожий. И все знали, что сила его такова, что своим мечом, по имени Колыбельная Песня, он крошит щиты, словно лепешки, а воинов в доспехах рассекает пополам. Знающие люди говорили, что ему сопутствует старинная удача упсальских конунгов и оттого у него и сила и успех во всех рискованных делах. Но столь же хорошо известно было и проклятие, лежащее на этом роде, и несчастливая участь, что ему выпала, оттого он теперь безземельный хёвдинг, оттого случается порой, что на него нападает непонятная усталость и большая тоска. Тогда он затворяется один и лежит дни напролет, вздыхая и невнятно бормоча и не дозволяя никому приблизиться, кроме женщины, что чешет ему волосы, да старого музыканта, что наливает ему пиво и играет грустные напевы. Но как только тоска покинет его, он сразу спешит в море, в поход, и самых крепких из своих людей повергает он в трепет и изнеможение своей отчаянной храбростью и невеликой удачей в походе.
Оттого окружал его ужас, больший чем всех других хёвдингов, как если бы в нем было нечто от власти и опасности самих богов, а иные верили, будто он когда-нибудь, собрав силу, пойдет на Миклагард [20]20
Название Константинополя у древних скандинавов.
[Закрыть] и сделается там базилевсом и обойдет весь круг земной со своим могучим флотом.
Но другие будто бы видели по его глазам, что умрет он молодым и несчастливым.
В большом зале короля Харальда все было готово для праздника, и мужчины уже рассаживались по скамьям. Женщин на таком большом пире не было ни одной, ибо весьма нелегко, решил Харальд, сохранить мир между мужчинами, когда они сами по себе, но куда тяжелее, когда рядом с ними, пьяными, окажутся женщины, перед которыми можно показать свою удаль. Когда все расселись, королевский стремянный громко провозгласил, что мир Христов и короля Харальда да царит в зале и ни единый клинок да не будет обнажен, кроме как для того, чтобы разрезать угощение; рубленая же рана, либо колотая, либо всякая иная кровоточащая рана, нанесенная одним человеком другому, будь то пивной кружкой или мясной костью, ковшом или кулаком, будет приравнена к настоящему убийству и кощунству против Христа и невозместимому деянию, виновный в коем с камнем, привязанным к шее, будет утоплен в глубоком месте. Все оружие, кроме столовых ножей, было сложено в надворных постройках, и только челядь, сидевшая у стола конунга Харальда, имела при себе мечи; предполагалось, что эти люди смогут владеть собой даже после того, как выпьют.
Зал был построен так, чтобы в нем уместилось шестьдесят дюжин, не теснясь, а посредине его был стол самого короля Харальда, где сидело тридцать самых почетных гостей. Столы же для остальных стояли поперек зала по обоим его концам. Справа от Харальда сидел Стюбьёрн, а слева епископ Поппон; а по левую – старый, плешивый и рыжий ярл с Малых островов по имени Сиббе; далее сидели прочие сообразно своим заслугам, и у этого стола Харальд самолично распределял места для каждого. Орм не входил в число больших хёвдингов, но получил лучшее место, нежели рассчитывал, и Токе рядом с ним, ибо конунг Харальд был благодарен им за большой колокол и ему по сердце были висы Токе. Орм сидел третьим после епископа, а Токе четвертым, ибо Орм сказал королю, что не хотел бы разлучаться с Токе, хотя тот и может сделаться в тягость, выпив пива. Напротив них сидели хёвдинги из дружины конунга Свейна.
Епископ произнес молитву, которую король Харальд попросил прочесть побыстрее, после чего выпили трижды: во славу Христа, за Харальдову удачу и за возвращение солнца. Даже некрещеные выпили за Христа, поскольку это была первая здравница, а им очень хотелось пива; правда, кое-кто из них осенил свою чащу знаком молота и бормотал им Тора, пока пил. Когда же пили за удачу Харальда, королю Свейну пиво попало не в то горло и он закашлялся, так что Стюбьёрн спросил, не слишком ли тому крепко показалось.
Тут внесли жаркое, и воины и хёвдинги умолкли при виде его, затаив дыхание, и радостно ухмыльнулись; многие распустили пояса, чтобы сразу же быть в полной готовности. Ибо, хоть и были люди, утверждавшие, будто Харальд сделался на старости лет скуповат на серебро и золото, но никогда и никем не говорилось подобного насчет еды и питья, и менее всех теми, кто бывал у него на пиру в дни празднования Йоля.
Сорок восемь откормленных желудями свиней закалывались к празднику; и король говаривал, что если на все дни этого и не хватит, то все же для начала закуска неплохая, а уж потом придется удоволиться быками и баранами. Повара входили попарно друг за другом с большими дымящимися котлами; другие вносили миски с кровяной колбасой. Поварята с длинными двузубыми вертелами шли следом; и когда котлы устанавливались у столов, они погружали туда вертелы и выуживали большие куски, которые раскладывались гостям по порядку, чтобы никого не обидеть, и каждому досталось не меньше локтя кровяной колбасы, а то и больше, если было желание. Ковриги хлеба и печеная репа лежали тут же на столе на глиняных блюдах, а по торцам столов стояли кувшины с пивом, чтобы рога и кружки всегда были полны.
Когда свинину принесли к Орму и Токе, те замерли, повернувшись к котлу, и неотрывно следили, как поваренок орудовал вертелом. И радостно вздохнули, получив по немалому куску лопатки, и напомнили друг другу, как давно не сидели на таком вот пиру, и удивились, как только выдюжили столько лет в отвергающей свинину стране. Но когда подали колбасу, у обоих слезы выступили, и им подумалось, что ни разу не едали они с толком, с тех самых пор как отплыли с Кроком.
– Этот запах всего лучше, – тихо сказал Орм.
– Это тимьян, – хрипло ответил Токе.
Он запихнул колбасы в рот, сколько смог, откусил и принялся жевать, потом снова поспешно обернулся и схватил за шиворот слугу, собравшегося уже идти дальше со своей миской.
– Дай-ка мне теперь же еще колбасы, если это не вопреки воле короля Харальда; ибо я долго терпел лишения в стране андалусцев, где нет пищи для мужчин, и семь Йолей тосковал по этой колбасе и не мог ее отведать.
– То же и я, – сказал Орм.
Слуга засмеялся и сказал, что у конунга Харальда колбасы хватит на всех. Он отмерил обоим еще по немалому куску самой толстой колбасы, и они успокоились и принялись за еду.
Долгое время говорили не слишком много, как за королевским, так и за прочими столами, разве что просили добавить пива или нахваливали, прожевав, конунгово угощение.
Справа от Орма сидел молодой человек, резавший мясо ножом с узорной серебряной рукоятью: он был светлокожий, с длинными, красивыми и тщательно причесанными волосами. Он состоял в свите Торкеля Высокого, и было видно, что он хорошего рода, поскольку сидел на таком почетном месте за королевским столом, хотя и был еще безбород; это также явствовало из его наряда и выложенного серебром пояса с ножнами. Когда все немного насытились, он повернулся к Орму и сказал:
– На пирах вроде этого хорошо оказаться рядом с много повидавшими людьми, а мне показалось, что ты и твой сосед странствовали дальше многих.
Орм отвечал, что это верно и что он и Токе семь лет пробыли в Испании.
– Ибо по многим причинам, – сказал он, – наше путешествие оказалось дольше, чем мы ждали; и многие, кто вышел в путь с нами вместе, уже никогда из него не вернутся.
– Тогда вам будет что рассказать, – заметил их собеседник, – но хоть я и не заезжал так далеко, как вы оба, но и я тоже был в такой поездке, из которой мало кто возвратился.
Орм спросил его, кто он и что это за поездка.
– Я с Борнхольма, – сказал тот, – и зовусь Сигурдом, Буи Толстый был мне отец. О нем ты, верно, слышал, хоть и был далеко. Я был с ним в Хьерунгаваге, когда он пал, и там был взят в плен вместе с Вагном и другими. И не сидел бы я тут и не говорил с тобой, когда бы не мои длинные волосы: ибо именно они спасли мне жизнь, когда решили убить пленных.
К этому времени уже многие наелись и захотели поговорить; и Токе встрял в разговор, заявив, что рассказанное бронхольмцем кажется ему удивительным и что, похоже, это будет хорошая история, потому что сам он всегда считал, что длинные волосы скорее мешают, чем помогают воину. Торкель Высокий сидел, ковыряя в зубах тем приличным способом, который вошел в употребление среди знатных людей, повидавших мир, – прикрывая рот ладонью; он слышал их разговор и сказал, что длинные волосы не раз приносили воинам несчастье и что люди разумные всегда убирают волосы под шлем, но из рассказа Сигурда сына Буи, быть может, они узнают, что и длинные волосы могут принести умному человеку пользу, и, надо надеяться, все в зале услышат его историю.
Король Свейн уже успел прийти в благодушное настроение, несмотря на то, что поначалу был мрачен, увидев Стюрбьёрна; он сидел, откинувшись на спинку своего почетного сидения, глодая поросячью ножку, сплевывал на посыпанный соломой пол и с удовольствием наблюдал, как король Харальда, беседовавший со Стюрбьёрном о женщинах, ел и пил больше всех. Он услыхал разговоры о длинных волосах и вставил, что мудрый воин должен позаботиться и о собственной бороде; потому как когда бьешься в сильный ветер, борода может попасть в глаза именно тогда, когда ждешь броска или удара; и у него уже давно заведено – в боевом походе всегда заплетать бороду в две косы. Но теперь он желал бы услышать, какую пользу принесли Сигурду сыну Буи его волосы, ибо людям, побывавшим в Хьерунгаваге, обычно есть что рассказать.
Епископ Поппон не мог управиться со всем, что ему положили, и теперь сидел, икая от пива; но и он поспешил высказаться. Он сказал, что хотел бы поведать им всем историю конунгова сына Авессалома, попавшего в беду из-за своих длинных волос; это, сказал он, была бы хорошая и поучительная история, записанная в святой книге самого Господа. Но Свейн тотчас ответил, что пусть его рассказывает подобное женщинам и детям, если те станут слушать и между ним и епископом начались пререкания. Тогда Харальд сказал:
– Всем хватит времени для рассказов на таком пиру, как этот, длящийся шесть дней кряду; и мало найдется вещей лучше, нежели слушать хороший рассказ, когда наешься досыта и когда в кувшинах достаточно пива. Ибо так легче скоротать время между трапезами, и меньше свар за столом. И еще я хочу сказать, к чести нашего епископа, что он знает много хороших историй; я и сам слушал многие из них с удовольствием, как про святых и апостолов, так и о древних конунгах Востока. Он мне много рассказывал об одном из них, но имени Соломон, любимом Богом и похожим на меня, поскольку все знают, что у него тоже было много женщин. И сдается мне, что лучше бы епископу рассказать первому, пока он не устал от еды и пива, поскольку пить он умеет хуже нас, ибо не был к этому вовремя приучен. А после пусть и другие расскажут свое, те, что были в Хьерунгаваге, или со Стюрбьёрном ходили к вендам, или еще куда. А ведь тут сидят люди, бывшие в самой Испании и приплывшие оттуда со святым колоколом, от которого мне была большая польза; их мы тоже весьма хотим услышать, покуда длится этот пир.
Все нашли, что король Харальд сказал мудро, и стало так, как он предложил; и в этот вечер, после того как внесли факелы, епископ рассказал о царе Давиде и его сыне Авессаломе. Говорил он громко, так что все могли слышать, и с большим умом; и всем кроме короля Свейна его история понравилась. Когда епископ кончил, Харальд сказал, что эту историю стоило бы запомнить, как о Давиде, так и о его сыне, и Стюрбьёрн рассмеялся и, выпив со Свейном, сказал:
– Это, видно, был тебе совет, чтобы ты остриг волосы, как этот епископ.
Королю Харальду это понравилось, и он хлопнул себя по ляжкам и разразился таким хохотом, что скамья под ним заходила ходуном; а когда его люди и Стюрбьёрн увидели, что государь их смеется, то подхватили и они, и даже те, кто ничего не расслышал; так что весь зал гудел. Но людям конунга Свейна такое мало понравилось, сам же он побелел от злости и пробормотал что-то, закусив нижнюю губу, и вид имел опасный, словно был готов вскочить и начать буйство. Стюрбьёрн сидел откинувшись на спинку и глядел на него своими блеклыми глазами, не мигая, и улыбался; в зале тут сделалось большое смятение и с праздничным миром выходило неладное. Епископ простер вперед руки и что-то крикнул, но никто его не слышал, люди впились глазами друг в друга через стол, ища малейшего повода. Но тут оба шута Харальда, два низкорослых ирландца, прославленных своими ужимками, в пестром наряде и с перьями в волосах вспрыгнули на королевский стол и захлопали своими длинными руками по бокам, будто крыльями, вытянули шеи и закукарекали друг на друга, словно два петуха, так что все решили, что ни один петух так хорошо прокричать не сумеет; и тут все уже позабыли свой гнев и сидели, обессилев от смеха, глядя на их шутки. Тем и завершился первый день праздника.
На другой день, когда с едой было покончено и внесли факелы, Сигурд Буессон рассказал, что случилось в Хьерунгаваге и в чем оказалась польза от длинных волос. Все хорошо знали о том походе: как йомсбургские викинги и люди с Борнхольма и из Сконе поплыли на многих кораблях, под водительством сыновей Струтхаральда и Буи Толстого и Багна сына Оке, чтобы отвоевать Норвегию у Хакона Ярла, и что лишь немногие вернулись домой; и Сигурд мало говорил об этом, и вовсе ничего о том, как скрылся со своими кораблями Сигвальде, ибо это означало бы плохо сказать о Сигвальде, в то время когда среди слушающих сидел Торкель Высокий, потому что знал Торкеля как человека храброго и знал также, что он получил в бою большим камнем по голове, когда корабли встали борт о борт, и был без чувств, когда его брат ушел на веслах.
Сигурд был тогда на драккаре отца и помогал ему. Он рассказал о его смерти: о том, как Буи, когда в сильной битве на корабле сделалось очень тесно от норвежцев, получил удар мечом по лицу и лишился носа и большей части подбородка и как потом он поднял большой ларец с сокровищами и прыгнул с ним за борт; и как приемный сын Буи, Аслак Лысый, пошел будто берсерк, без шлема и щита, что в наши дни нечасто увидишь, и рубился обеими руками и не брало его железо, покуда один скальд из Исландии, бывший вместе с сыном Хакона, Эриком, не поднял с палубы наковальню и не разбил ему череп.
– А тем из нас, кто остался в живых на корабле отца, – сказал Сигурд, – уже было немного дела; нас было мало, и мы устали, и все наши драккары были очищены от людей, кроме корабля Вагна, который еще сражался. Мы все сгрудились на носу, так что не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой; под конец нас осталось девятеро, все раненые, и тут нас оттеснили щитами и взяли в плен. Нас вывели безоружных на берег; и вскоре пришли последние пленные с корабля Вагна, и сам Вагн среди них. Его волокли двое, на нем виднелись следы ударов меча и копья, а сам он был бледен и измучен и ничего не говорил. Нас усадили на бревно у самой воды, и ноги связали длинной веревкой, но руки оставили свободными; и так мы сидели и ждали, покуда Хакон Ярл решал, как с нами быть. Его приказ был убить нас немедля; и Эрик Ярл, его сын, пришел поглядеть, и с ними еще многие; ибо норвежцам любопытно было увидеть, как йомсборгские викинги держатся перед смертью. Нас было тридцать человек на бревне, девять с корабля Буи, восемь – Вагна, остальные с других драккаров; сам Вагн сидел крайним справа. О других же, кого я знал из тех, кто там сидел, я расскажу теперь же.
Тут он перечислил всех, чьи имена знал, в том порядке, как они сидели на бревне; и все в зале внимательно слушали, поскольку многие из перечисленных были известные люди, имевшие родичей среди слушателей.
– Тут пришел человек с секирой, – продолжал Сигурд Буессон, – и встал перед Вагном и сказал: «Знаешь, кто я такой?» Вагн посмотрел на него, но ничего не ответил, потому что был очень измучен. А тот продолжал: «Я Торкель Глина, и ты помнишь, наверное, что обещал убить меня и лечь с моей дочерью Ингеборг». Он сказал правду, потому что Вагн действительно дал такой обет перед походом, когда услыхал, что дочь Торкеля – самая красивая девушка в Норвегии и к тому же одна из самых богатых. «Но теперь, – широко ухмыльнулся Торкель Глина, – скорее похоже на то, что это я тебя убью». Вагн чуть улыбнулся в ответ: «Еще не все йомсборгские викинги убиты». «Но скоро будут, – сказал Торкель, – и я сам позабочусь, чтобы это было сделано честь честью; ты увидишь, как все твои люди падут от моей руки, а потом и сам немедля последуешь за ними». Тут Торкель подошел к другому концу бревна и стал рубить головы пленникам, одному за другим, как они сидели; секира у него была хорошая, и он работал чисто, так что второго удара уже не было нужно. И мне сдается, что те, кто видел это, не могли сказать иного, нежели что люди Вагна и Буи хорошо держались перед смертью. Двое, что сидели недалеко от меня, толковали о том, что чувствует человек сразу после того, как ему отрубят голову, и оба сошлись, что такое нельзя знать заранее. Один сказал: «Вот у меня в руке пряжка, и если я буду еще что-то чувствовать после того, как лишусь головы, я воткну ее в землю». Торкель подошел к нему и когда ударил, пряжка тут же выпала из руки викинга. Теперь оставалось еще два человека до того, как Торкелю подойти ко мне.
