Текст книги "Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947"

Автор книги: Франц фон Папен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

По заключении перемирия Лиман лишился поста главнокомандующего. Демобилизацию турецкой армии организовывал Мустафа Кемаль-паша, и я посетил его в последний раз в Адане, чтобы оговорить подробности перевозки германских частей. Это было начало его великой деятельности по спасению Турции от полнейшего развала. Он предложил мне в помощь то малое, что было в его распоряжении, но сказал, что нам лучше будет позаботиться о себе самим. Мы договорились, что германские войска будут интернированы поблизости от Моды, предместья Константинополя, но переброска не была закончена до конца ноября. Страшная весть о поражении нашей страны застала нас вблизи от Карапунара, высоко в мрачных горах Тавра. Для большинства из нас это было крушение всех известных нам ценностей, тем более болезненное на чужбине, и, когда мы достигли лагеря в Моде, поддерживать дисциплину стало нелегко.

Постепенно мы узнавали подробности, но для большинства из нас самым тяжелым ударом послужило отречение кайзера по совету Гинденбурга и Гренера после того, как президент Вильсон отказался иметь дело с представителями существующего германского режима. Взамен тысячелетней монархии в центре Германии воткнули красный флаг. Это был конец всего, во что мы верили на протяжении поколений, попрание всего, что мы любили и за что сражались.

Лиману фон Зандерсу было позволено жить на острове Принкипо, где он мог каждое утро посещать лагерь интернированных. Когда просочились вести о том, что в Германии революционеры организуют солдатские комитеты, этот генерал императорской армии внезапно решил, что подобные же организации вполне уместно создать и в находящихся под его командованием войсках. Случись такое, наш авторитет очень быстро сошел бы на нет, причем мы не смогли бы более противиться требованиям союзников о сдаче личного оружия, а правила содержания интернированных были бы ужесточены. Мы обсудили этот вопрос среди офицеров и решили, что мне следует представить маршалу наше мнение о том, что ему, ввиду слабого здоровья, необходимо оставить командование германскими войсками и возвратиться в Германию. Наша беседа с Лиманом прошла очень бурно. В результате он определенно отказался согласиться на что-либо подобное вопреки моим утверждениям, что дальнейшее падение дисциплины неминуемо приведет к превращению нас в глазах союзников в военнопленных. Тогда я начал настаивать, как старший из присутствующих офицеров Генерального штаба, на получении прямой связи с фельдмаршалом Гинденбургом. Поскольку все телеграфные линии находились теперь в руках союзников, это означало бы раскрыть проблему перед ними. Тогда Лиман задумался над вопросом более серьезно и велел мне возвращаться в Моду, где он известит меня в течение часа о своем решении. Его ответ пришел достаточно быстро. Было приказано арестовать меня и судить судом военного трибунала по обвинению в невыполнении приказа перед лицом противника.

Это было уже слишком. Я был бы готов предстать перед военным трибуналом в Германии, но никак не здесь, в Моде, где это только еще больше обострило бы ситуацию. Кажется, единственно возможным выходом было мне самому как можно быстрее отправиться в Германию. Был как раз перелом 1918–1919 годов. Среди множества кораблей союзников, стоявших на якоре против Константинополя, находилось госпитальное судно «Иерусалим», сохранившее еще свою германскую команду. С моим товарищем-офицером, молодым лейтенантом графом Шпее, кузеном знаменитого адмирала, мы замыслили на него проникнуть. Обрядившись в гражданское платье, купленное на одном из базаров, мы глубокой ночью поднялись по веревочной лестнице на борт и оставались там незамеченными до тех пор, пока судно не прибыло в Специю. Италия пребывала в состоянии полнейшего беспорядка, хотя и входила в число держав-победительниц, и нам удалось добраться до швейцарской границы. 6 января мы прибыли на главный вокзал Мюнхена.

Здесь мы столкнулись лицом к лицу со всеми прелестями революции. Дежурившие на вокзале члены солдатского комитета попытались сорвать у меня знаки различия, но мне удалось уйти от них и добраться наконец до Кольберга, где располагалась последняя штаб-квартира фельдмаршала фон Гинденбурга. Его величавая фигура не изменилась с тех пор, как я видел его в последний раз во Франции, но на лице отпечатались следы волнений.

Я доложил об окончательном развале Турецкой империи, о последних сражениях, об интернировании германских войск и о своем конфликте с маршалом Лиманом фон Зандерсом. «Я приехал сюда, чтобы предстать перед военным трибуналом, – сказал я ему. – Было необходимо что-нибудь предпринять для поддержания достоинства германских войск в Турции, и я принимаю на себя всю ответственность. Когда положение стало нетерпимым, я пробрался сюда и требую теперь проведения расследования».

По лицу Гинденбурга скользнула кривая улыбка. «Тщеславие генерала Лимана фон Зандерса мне хорошо известно, и дополнительной информации о его позиции мне не требуется, – сказал он. – Нет никакой нужды ни в проведении расследования, ни в военном трибунале. Можешь считать, что вопрос исчерпан».

То был для меня очень трудный разговор, и последний, который состоялся у меня с фельдмаршалом как с действующим военным. Из этой встречи я вынес приязненное ощущение силы его личности и скромного, непритязательного величия в час поражения Германии. Я чувствовал, что передо мной одна из тех личностей, к которым нация может обратиться в момент испытаний.

Берлин, подобно любому другому германскому городу, был взрываем революцией. Либкнехт, Роза Люксембург, Эйснер и их последователи, насаждая повсюду «советы», вели отчаянную борьбу против более умеренного крыла Социал-демократической партии, возглавлявшегося Эбертом и Носке. Королевский дворец стал сценой яростных боев между красными матросами и людьми более умеренных убеждений. Ничто другое не могло бы стать более ясным показателем упадка всяческой власти, вызванного крушением монархии, и пришедшего следом пренебрежения законом, порядком и традициями. В этом хаосе почти не оставалось места для солдата, принесшего клятву верности монарху Пруссии. Победители распорядились о демобилизации большей части вооруженных сил, а та стотысячная армия, которую нам было позволено сохранить, оставляла для кадровых офицеров мало шансов устроиться на службу. В марте мной был получен приказ отправляться в штаб-квартиру сухопутных сил в Данциге в качестве старшего офицера Генерального штаба, но я уже сделал свой собственный выбор. С тяжелым сердцем я отправил прошение об отставке с военной службы, с просьбой – которая впоследствии была удовлетворена – разрешить мне в торжественных случаях носить мундир члена Генерального штаба в память о той работе, которой я посвятил большую часть жизни. Так в моей судьбе начиналась новая глава.

Прежде чем закончить рассказ об этом периоде, мне бы хотелось сделать несколько замечаний касательно развития общемировой ситуации на момент заключения мирного договора. Принималось множество решений, полное значение которых еще не было осознано, но которые имели определяющее значение для будущих событий. Заключение мира, в котором бы отсутствовали зародыши новой войны, требует высочайшей государственной мудрости. Удовлетворение национальных амбиций, жажда отмщения, стремление к захвату добычи и к получению компенсации, желание усилить военный триумф захватом территории или иными политическими способами – вот естественные страсти, которым призван сопротивляться истинный государственный муж. Целью войны может быть только достижение лучшего мира, но в Первую мировую войну этот мир был утерян еще прежде, чем закончились боевые действия. Быть может, то же самое верно и в отношении Второй мировой войны, но сегодня, по крайней мере, можно с надеждой смотреть на то, как признаются прежние ошибки и какие усилия прилагаются, чтобы избежать их повторения.

В любой войне, ведущейся между коалициями, каждая сторона стремится усилить свое положение, привлекая новых союзников. Но, поступая так, не следует терять из виду окончательную цель конфликта. Проблема, которая занимала великие державы в 1914 году, состояла в поиске нового и, возможно, лучшего баланса противоборствующих в Европе сил. Ни центральные державы, ни Антанта не нашли должного компромиссного решения, в результате чего все попытки прийти в ходе конфликта к приемлемым условиям заключения мира закончились неудачей. Предложение центральных держав от 12 декабря 1916 года обнародовать свои цели в войне, явившееся ответом на предложение президента Вильсона ко всем воюющим сторонам открыто заявить о своих намерениях, было заклеймено союзниками как германский пропагандистский маневр. Крупнейшей ошибкой германской политики стало то, что она не пренебрегла их грубостью и в ответ на просьбу президента Вильсона и папы Бенедикта XV не заявила ясно о своих целях в войне, делая особый упор на отсутствие у Германии территориальных притязаний. Трагедией Германии того периода было то, что страна не имела крепкого политического руководства, в результате чего ее военные лидеры были вынуждены сами определять политику. Высшее командование всегда склонно считать мирные предложения, сделанные в неблагоприятной с военной точки зрения ситуации, признаком слабости. А в то время, когда дела идут хорошо и уже виден успех, их требования, как правило, становятся преувеличенными. Брест– Литовский мирный договор дает хороший пример того, что происходит, если преобладают военные требования, а политический взгляд на ситуацию отсутствует.

Те, кто знаком с германской историей, могут оценить баталии, которые вел Бисмарк, чтобы навязать военному руководству страны свою умеренность в требованиях. Обладая огромным личным влиянием, он сумел поставить политические интересы выше военных амбиций. Когда германский рейхстаг проводил после войны расследование по вопросу об ответственности за результаты Первой мировой войны, генерал Гренер, впоследствии военный министр Веймарской республики, сказал следующее: «Германский Генеральный штаб вел борьбу с британским парламентом – не потому, что милитаризм играл в Германии ведущую роль, но потому, что у нас не существовало политических сил, сравнимых с британскими по их влиянию на политику нашей страны». Возможно, мне будет позволено спросить, а действительно ли политическая мудрость союзников могла сравниться по своему влиянию с интеллектом их военных руководителей?

Когда президент Вильсон произнес 11 февраля 1918 года в конгрессе свою знаменитую речь, определявшую принципы завершения любого мирового конфликта, он не знал, что применение этих принципов уже невозможно из-за различных секретных соглашений, подписанных союзными державами. Вильсон говорил, что не должно быть аннексий, контрибуций или карательных репараций: «…народы и провинции не могут быть предметом торга между государствами как рабы или пешки в игре», что национальные интересы следует уважать и людьми допустимо управлять только с их собственного согласия.

14 ноября 1914 года Великобритания уже известила русское правительство, что не имеет возражений против продвижения русских к Константинополю и Дарданеллам. Соглашение между Великобританией и Японией уже лишило Германию ее положения на Тихом океане и азиатском материке. Возможно, это и обезопасило британский тыл, но в конечном счете только ослабило европейские позиции в Азии. В 1915 году было решено поделить Турецкую империю. Россия должна была получить северо-восточные территории, Франции доставались Адан и юго– восточная часть Малой Азии, в то время как Британии отдавалась южная Месопотамия и сирийские порты Хайфа и Акр; еще она приобретала исключительное влияние в прежде нейтральной зоне Персии. В мае 1916 года Франции по условиям соглашения Сайкс-Пико был обещан протекторат над Сирией.

Италия, отказавшись выполнить союзные обязательства перед Австрией и Германией, некоторое время сомневалась, за какую цену продать себя державам Антанты. Секретный договор, датированный 26 апреля 1915 года, отдавал ей Трентино, долину реки Адидже, Триест, Истрию и Далмацию, Валону, Сасено, Додеканесские острова и некоторые части Малой Азии. Последние были впоследствии расширены в апреле 1917 года по соглашению в Сен-Жан-де-Морьенн и включали в себя Смирну. В ноябре того же года знаменитая декларация Бальфура [30]30
  Бальфур Артур Джеймс – министр иностранных дел Великобритании в 1916–1919 годах. (Примеч. пер.)


[Закрыть]признала Палестину национальным очагом всех евреев. Декларация была написана, по признанию мистера Ллойд Джорджа (так он в то время еще звался), сделанному в 1937 году перед Королевской комиссией по делам Палестины, «из пропагандистских соображений», поскольку союзники желали в момент, когда военная ситуация для них была критической, обеспечить себе поддержку еврейского сообщества по всему миру. Выполнение этого обещания могло только оскорбить арабов, в то время как его невыполнение, очевидно, вызвать противодействие евреев. Мера военного времени, призванная удовлетворить непосредственные тактические потребности, привела в итоге к последствиям в высшей степени катастрофическим. Разногласия, возникшие между Великобританией и арабами, необходимо привели к опасному ослаблению влияния западных держав в одном из важнейших в стратегическом отношении районов мира.

Неспособность следовать одному из фундаментальных принципов европейской политики – укреплению влияния в Европе центральных держав – привела к скверному миру. Всего через несколько лет Европа оказалась на грани крушения. Не учитывая особенностей местоположения европейских стран и настаивая на их праве на самоопределение, президент Вильсон вызвал распад Дунайской монархии и зажег бесконечную цепь споров и конфликтов. Германия была разоружена, а самые основы ее экономической жизни подорваны неразумной репарационной политикой. Утверждение о ее исключительной военной вине расстроило моральное равновесие нации в целом. Союзники дошли даже до того, что рассматривали как свою ошибку сохранение единства Германии, которого достиг Бисмарк.

Можно извлечь урок, сравнивая достигнутое на послевоенных мирных конференциях с результатами, полученными государственными мужами Европы ста годами ранее на Венском конгрессе. После окончания Наполеоновских войн Франция была подвергнута оккупации и была обязана выплачивать репарации. Однако по прошествии всего трех лет после окончания войны, по соглашению, принятому в Аиля-Шапель, оккупация и репарации были прекращены и провозглашен окончательный мир. Францию пригласили присоединиться к концерну четырех победоносных держав – России, Австрии, Великобритании и Пруссии.

Экономические и моральные обязательства Версальского договора вынудили Веймарскую республику принять на себя бремя, которое впоследствии привело к ее крушению. Судьба предоставила мне возможность в 1932 году на Лозаннской конференции искать новую основу для европейского сотрудничества. Эта миссия мне не удалась. Жернов, который мы были вынуждены нести на себе, стал ступенькой на пути Гитлера к власти.

Глава 6
Последствия войны

Новая жизнь. – Социальные проблемы. – Навязанный мир. – Годы революции. – Парламентская жизнь. – Веймарская конституция. – Отрицательные стороны независимости. – Гинденбург в роли президента

Мир, который был мне знаком и понятен, исчез. Вся система ценностей, частью которой я был и за которую мое поколение сражалось и умирало, стала бессмыслицей. Империя кайзера и прусская монархия, которые мы рассматривали как нечто неизменное, были заменены республикой, являвшейся в значительной степени теоретическим построением. Германия была разгромлена, обращена в руины, ее народ и институты пали жертвой хаоса и безверия. Профессия, которой я посвятил свою жизнь, стала одной из жертв происходящего. Мне предстояло найти новый выход своей энергии. Образованием и воспитанием я был подготовлен для службы в своей стране, и теперь, после произошедших катастрофических событий, потребность в моей профессии ощущалась еще сильнее. Моей основной задачей стало выбрать достойное поле для своей будущей работы.

Я рассматривал для себя несколько видов деятельности, в которых, как бывший офицер, я мог бы оказаться полезен, но мысленно я все более и более склонялся к политической карьере. В первую очередь следовало оценить свои возможности. Моя военная подготовка к политике не имела никакого отношения. То облеченное доверием положение, которое мы занимали по отношению к короне, означало, что мы обязаны были быть природными консерваторами. Теперь же все изменилось. Все старые традиции оказались порушены республикой, и мы получили свободу для выработки независимых взглядов.

По происхождению и воспитанию я не мог не оказаться консерватором, но даже и до войны я не испытывал симпатий к политической эволюции консервативной партии. Уже само разделение ее членов на прогрессистов и твердокаменных консерваторов казалось терминологическим противоречием. Консерватор вместе с тем должен придерживаться прогрессивных взглядов. Традиции и принципы являются для него основными ценностями, но он должен применять их к изменяющимся обстоятельствам. С самого начала промышленной революции и в особенности в первой половине нашего столетия мы наблюдаем развитие глобального конфликта, все более набирающего скорость. Технический прогресс имеет тенденцию к обращению человека в элемент машины, а его индивидуальность находится под постоянной угрозой нивелирования. Отдельные люди превращаются в «массу», которую марксистские политики направляют на борьбу за свержение капиталистической системы. Коллективистские философии, соединенные с материалистическим пониманием истории, провозглашают отказ от христианских принципов, послуживших основой для двухтысячелетнего роста западной цивилизации. Московский вариант коммунизма уже восторжествовал в большей части Восточной Европы, а сама идея рассмотрения государства в качестве инструмента жизнедеятельности «угнетенных трудящихся классов» пустила очень глубокие корни и в других странах. Проблема состоит в нахождении средств для борьбы с силами, ответственными за эти процессы.

В послевоенный период задачей всех консервативных сил было объединение под знаменем христианства для поддержания в новой республике основных европейских традиций. Конституция, одобренная в 1919 году в Веймаре, казалась многим совершенным сводом идей западной демократии. Тем не менее второй параграф ее первой статьи провозглашал ложный принцип философии Жана Жака Руссо – «вся власть исходит от народа». Это утверждение полностью противоречит учению и традициям Римско-католической церкви. На протяжении столетий монархия представляла собой высшую форму преемственной государственной власти, притом что над ней пребывала высшая духовная власть.

Теперь же мы должны были признать тот факт, что государство, с его институтами, как административными, так и парламентскими, является наивысшим органом власти. А это означало, как доказали коммунистические режимы, что свободной волей индивидуума и основными законами можно манипулировать в угоду потребностям государства, между тем как следованию естественным законам человеческой природы должно быть отдано предпочтение перед государственной властью. А последнее достижимо только при условии, что христианская идеология составляет основу всех форм государственного управления. И это нигде не является более необходимым, чем в демократии, когда парламент присваивает себе верховную власть.

Денис Уильям Броган, политэконом из Кембриджа, однажды заметил, что терпимость и одновременно скептицизм являются отличительными чертами демократической идеологии. Наши социалисты в Германии не продемонстрировали ни одного из этих качеств. Они не проявили скептицизма по отношению к государственной власти и не отнеслись с терпимостью к культурным традициям римского католицизма в стране смешанных религий. Такое положение было еще одной причиной для сплочения наших рядов в защиту этих традиций.

Со времен Французской революции, «Общественного договора» и его незаконнорожденного отпрыска – «Коммунистического манифеста», переход от веры к рационализму происходил ускоренными темпами. Диктат неприкрытой силы заменил прежние взаимоотношения между властью и авторитетом, между благоговением и святостью, с одной стороны, и силой – с другой. Хуже того, массы стали беспомощным орудием в тотальной механизированной войне, которая полностью поглотила отдельные индивидуальности. Мы должны были каким-то образом вернуться от понятия массы к осознанию индивидуальности как наиболее важной составляющей нашей жизни. В прежние времена те, кто был лишен прав и свобод, находили утешение в учениях церкви, которая выдвигала заповеди любви в противоположность доктрине силы. Марксизм во всех своих формах ныне противопоставляет силу силе, а власть масс – авторитету правителей. При этом взаимоотношения между обыкновенными гражданами нации и ее выдающимися личностями, основывающиеся на понятиях чести, истинной значимости и истинного авторитета, постепенно сходят на нет. Низкопоклонство перед властью занимает место почтения, а это неминуемо влечет за собой снижение чувства ответственности каждого индивидуума. Обретение власти становится самоцелью.

В дни, когда я впервые познакомился с семейством моей жены в Метлахе, я понял, до какой степени решение социальных проблем обречено стать доминирующим фактором нашего времени. Метлах был одним из основных промышленных районов Саара. Здесь и в других районах Германии, а также во Франции и Бельгии семья моей жены на протяжении нескольких поколений построила цепь образцовых предприятий по производству керамики. Мой тесть, тайный советник фон Бош-Галгау, принадлежал к небольшой группе просвещенных промышленников, сознававших неизбежные недостатки капиталистической системы. Он стремился установить между капиталом и трудом отношения взаимного доверия, сохраняя при этом традиции семейного предприятия. Тень классовой войны уже маячила тогда на горизонте. Социалисты распространяли принципы марксизма и, несмотря на социальные реформы, проведенные при кайзере Вильгельме II, пытались создать пролетарские организации и оторвать рабочих от буржуазии.

Лишь немногие промышленники сознавали тот факт, что этому можно противодействовать, лишь признав, что, кроме своей заработной платы, работник должен иметь долю в доходах предприятия и вести достойное и приносящее удовлетворение существование. Мой тесть был лидером в предоставлении рабочим хороших современных домов, общежитий и домов отдыха, медицинского обслуживания и прав на пенсию и страхование. Полученные результаты давали поразительный пример того, чего можно достичь, последовательно применяя концепции социального мира, заложенные папой Львом XIII в его энциклике «Rerum Novarum». В этом семейном предприятии с рабочими обращались как с членами обширного семейства, их спаивала сильная взаимная заинтересованность. Перед смертью тесть с горечью критиковал введение общенациональной страховой системы. Он полагал, что она разрывает связь между нанимателем и наемным работником, заменяя безличным государственным администрированием теплую человечность старинных личных отношений. В очень большой степени уже тогда назначенный управляющий заменял собой старомодного хозяина, обладавшего чувством личной ответственности. На протяжении всей жизни мое отношение к социальным проблемам основывалось в основном на тех успешных экспериментах, проведение которых я видел в Метлахе. До самого конца я пытался провести их в жизнь парламентскими методами.

Фон, на котором проходили мои усилия, был весьма тревожным. Теперь трудно нарисовать картину того, к чему привело для большинства немцев исчезновение привычных для них институтов порядка и власти. На протяжении более чем тысячи лет германская нация отдавала свои привязанности монархии и под ее правлением сыграла решительную роль в строительстве западной цивилизации. В то время многие из нас рассматривали неожиданно навязанную нам республику как фатальную ошибку и на протяжении многих лет видели новые подтверждения этому нашему мнению. Уничтожив историческую основу, к которой было привычно большинство немцев, этот переход к республике сделал невозможным размеренное мирное развитие Германии как неотъемлемой части Европы. Впервые в недавней истории победители применили принцип всеобщности к условиям мира: всеобщее насаждение комплекса военной вины и наказания за нее, одностороннее решение территориальных и этнических проблем и всех репарационных и финансовых вопросов, всеобщая конфискация всей вражеской частной собственности, даже находящейся в нейтральных странах, и единые принципы при формировании Лиги Наций, из которой были исключены только побежденные. Вполне можно задаться вопросом, а не явилось ли подобное единообразие во имя демократии тем семенем, из которого впоследствии развился тоталитаризм. Безусловно, оно явило убогий пример для развития демократии в Германии.

Серьезнейшие ошибки и несправедливости, содержавшиеся в Версальском договоре, могут быть объяснены только лишь истерией, порожденной в союзных державах годами несправедливой, исполненной ненависти пропаганды. В Германии обнародование четырнадцати пунктов Вильсона приветствовалось с огромным облегчением. Более того, все мы были убеждены, что Соединенные Штаты, оказавшие решающее влияние на победу союзников, будут играть основную роль в процессе мирных переговоров. Я до сих пор помню, с каким жаром я обсуждал с друзьями, интернированными вместе со мной в Карапунаре, в горах Тавра, те огромные возможности, которые предлагались нашей разгромленной стране программой Вильсона. Мы не желали ничего лучшего, нежели строить новый мир в равноправном партнерстве, обсуждая с другими народами наши общие трудности. Мы по-прежнему верили в историческую миссию Германии как стабилизирующего фактора в Центральной Европе. Конкуренция и соперничество, повлекшие за собой прогрессирующее ухудшение наших отношений с Великобританией, казались нам событиями из прошлого. Мы более не представляли угрозы кому бы то ни было. Неизменной оставалась только наша европейская миссия, все та же, что и в те времена, когда мы распространяли христианство на восточные провинции и на Прибалтику, – служить плотиной против славянских вожделений и агрессии.

Даже если страх перед Германией ослепил союзников в отношении угрозы, исходящей от России, наименьшее, что они могли бы сделать после нашего поражения, – это восстановить европейское равновесие, когда революция посадила в Кремле Ленина. Они не смогли понять, что эпоха национализма закончилась и ее может заменить только организация объединения Европы. Принцип Вильсона о самоопределении был использован, однако, только в отношении меньших наций, но проигнорирован, из-за иррациональной ненависти победителей, в отношении центральных держав. Это возродило и еще более усилило национализм. Ныне, после Второй мировой войны, мы должны быть благодарны президенту Трумэну и его советникам за проявленное ими понимание данной проблемы. План Маршалла и французский план Шумана [31]31
  Шуман Робер – премьер-министр Франции в 1947–1948 годах. Сторонник западноевропейской интеграции. (Примеч. пер.)


[Закрыть]наметили способы преодоления опасностей национализма. Лига Наций унаследовала слабости, проистекавшие из неверного применения принципов Вильсона. В настоящее время всем ясно, что союз свободных народов должен контролировать своих собственных ответственных чиновников.

После Первой мировой войны Дунайская монархия была разделена на составлявшие ее части. Чехи, поляки, мадьяры, хорваты и сербы были выпущены из уз бывшей империи, предположительно – в надежде, что они, в совокупности, выполнят ту роль, какую играла в Юго-Восточной Европе монархия Габсбургов. На самом же деле, как того и следовало ожидать, национальные интересы восторжествовали над объединенными интересами Европы в целом. Уничтожение монархии Габсбургов привело только к балканизации Европы, и это отсутствие государственного взгляда на ситуацию породило Версальский и Сен-Жерменский договоры, призванные обессилить, насколько возможно, всех немцев.

Эффект, произведенный потерей Германией ее положения в мире, на поколение, прошедшее через войну, достаточно ясен. Он еще усиливался опасениями, что роль Германии будет сведена на нет и в Европе. Каждый день нес новую угрозу нашему национальному существованию. Поляки угрожали Силезскому угольному бассейну; Восточная Пруссия была отдана на их милость из– за коридора, который отделял теперь ее от основной территории страны. Саар поставлен под международное управление на пятнадцать лет, а шахты его переданы Франции; Рур оккупирован французами, имевшими собственные планы относительно его окончательной судьбы. Наконец, объединение Германии с Австрией было формально запрещено, что полностью противоречило принципу самоопределения. Внутри страны старые представления о законности, порядке и преданной, достойной службе обществу были поставлены под угрозу из-за внутреннего беспорядка, хотя чиновники с огромным опытом безусловно предлагали свои услуги в распоряжение новой власти. Коммунисты, верные только указаниям Москвы, соединились с независимыми социалистами, чтобы силой навязать советское государственное устройство по русскому образцу. В Баварии, наиболее консервативном из германских государств, Эйснер сумел установить первое местное советское правительство. Гражданская война разразилась в Руре, Саксонии и других промышленных центрах. Коммунистические агенты поднимали красный флаг где только возможно, и само существование социал-демократического правительства Эберта оказалось под угрозой.

Но более устойчивые элементы нации не слагали оружия. Остатки распущенной германской армии формировали, под командой офицеров и других вожаков, добровольческие отряды для разгона революционеров. Различные силы называли это возрождением германского милитаризма. Они отказывались признать, что то был вопрос самообороны и что нашим единственным побуждением было спасти Германию от красного потопа, точно так же, как и тридцать с чем-то лет спустя. Я не был членом ни одного из добровольческих отрядов, но по возвращении из Турции был вынужден в Мюнхене пробиваться с вокзала с их помощью. Командиром там был офицер по фамилии Фауопель, ставший потом германским послом при правительстве Франко в Испании. На фоне всех этих беспорядков я не был допущен к себе домой в Саар и видел мало шансов на продолжение своей военной карьеры. Найти решение моих непосредственных проблем было нелегко, но в итоге я решил вернуться к сельской жизни, в которой вырос. Люди, обрабатывающие землю, всегда составляли источник силы нашего народа, и если мы хотели, чтобы к нашим делам вернулось здравомыслие, то именно с этих людей и надо было начинать. На протяжении поколений они жили в атмосфере законности и порядка, а в промышленную эпоху сохранили свои убеждения и верования. Если христианским понятиям суждено сыграть подобающую роль в жизни новой республики, то я окажусь среди них в хорошей компании, чтобы бороться с материалистическим духом двадцатого столетия и отвращать угрозу упадка, безнадежности и морального вырождения.