Текст книги "Славянский меч (Роман)"

Автор книги: Франц Финжгар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

В ту ночь славины впервые праздновали победу на берегу Эгейского моря, впервые слушали рокот волн, а утром над ними взошло солнце в лучах такой славы и радости, каких не знали их деды.

Беглецы из Топера, достигшие по морю Фессалоники, рассказывали всякие ужасы о варварах: у них-де большое прекрасно организованное могучее войско, с ним они могут пройти всю Элладу. Жители взволновались, гарнизон выслал разведчиков, имущие горожане, закопав в подвалах драгоценности, покидали город.

И только одного-единственного человека эти вести не вывели из равновесия, – то был Эпафродит.

«Судьба делает свое дело, – рассуждал он, кутаясь в хламиду философа. – Час пробил! Исполнилась мера Византии!»

И еще одного человека обрадовали эти вести; то был певец Радован, который добрался до Фессалоники и теперь купался в роскоши у Эпафродита. Правда, он тосковал по воинственному шуму славинов, хороводам девушек, по славинской песне, которую не услышишь в Фессалонике. И в конце концов не выдержав, взял свою лютню и отправился в Топер, зная, что несет радостную весть Истоку и Радо. Жажда славы подгоняла его, и он шагал легко, словно юноша.

На следующий день после взятия крепости он неожиданно появился среди славинов. Зазвенела лютня, загремела песня, возликовал народ, славя певца. А Радован гордо приблизился к Истоку, поднял руку и торжественно произнес:

– Я выполнил клятву, Исток! Я нашел ее! Любиница жива и шлет тебе привет, а также Радо, хотя она скорей мне должна принадлежать, ибо спас ее я, а не ты, друг!

Хмурое лицо Радо озарилось радостью, в глазах показались слезы, он упал к ногам Радована, обнял его колени и зарыдал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Радостная лихорадка охватила войско, когда разнеслась весть о том, что Любиница жива. Дочь Сваруна любили славины, почитали анты. Исток немедля отправил пятерых быстрейших всадников на север в град, чтоб обрадовать отца, который, помрачившись рассудком, утрату единственной дочери переживал тяжелее, нежели гибель девяти сыновей.

Радовану повсюду сопутствовали почет и слава.

Девушки раскладывали костры в честь богини Деваны, водили веселые хороводы. Исток велел отдыхать. Долгие часы воины сидели на берегу, глядя в невиданную бескрайнюю ширь волнующейся морской пучины.

Старейшины возлежали вокруг ягнятины, потягивали вино из римских сосудов, добытых в Топере, и предавались беззаботной радости, словно у себя дома.

Радо переменился, как меняется грозовая ночь при восходе солнца. Лицо юноши окаменело с тех пор, как Тунюш похитил Любиницу. На лбу появились мрачные борозды, вокруг стиснутых губ залегли глубокие складки, ввалившиеся глаза под косматыми бровями сверкали мрачным огнем, злобой и жаждой мести. Даже смерть Тунюша не прояснила его лица. А когда он вел в бой свой отряд, гнев его наводил страх и трепет даже на воинов-славинов, и они долго не решались заговаривать с ним после боя, когда, угрюмый и задумчивый, он в одиночестве лежал возле своего костра.

Сейчас это постаревшее от горя лицо осветил луч зари. Он по-детски улыбался и ягненком ходил по пятам за Радованом.

– Отец, – умолял он, – расскажи, как ты нашел Любиницу, где она сейчас, здорова ли? Тоскует ли она по своему Радо? Говори, иначе…

Старик не спешил с рассказом. Он понимал, что слава его достигла вершины, и ему было приятно стоять на вершине этой чудесной горы. Поэтому он тянул, как мог.

– Расскажи да расскажи! Пристал, как ребенок к бабке. Я сказал, что клятву выполнил, и хватит! Если тебе мало, иди за ней сам и ищи ее, как искал Радован, постаревший во время поисков на несколько лет от усталости. Кто ищет, тот находит!

Радо, огорченный, как ребенок, умолкал, с трудом перенося расспросы старика о походе, о добыче, о погибших и о их подвигах.

– Пей, отец! Отличное сладкое вино! – попытался он однажды напоить Радована и тем развязать его язык. – Смотри, я принес тебе полный кувшин!

Певец не отверг кувшин. Но, осушив его, поморщился, сплюнул далеко в сторону и сказал:

– Отличное сладкое вино, говоришь? Сытый голодного не разумеет. У Эпафродита в Фессалонике я таким вином мыл руки. Клянусь богами, не лгу!

Все удивились.

– Не лгу, говорю я! – повторил Радован и снова сплюнул.

– И все же не заносись слишком и расскажи, где сестра и как ты ее нашел! – вступил в разговор Исток, внезапно вставший за спиной старика.

Мужи раздвинулись, почтительно приглашая Истока к огню. С тех пор как племя себя помнило, никому не доводилось участвовать в столь победоносном походе, как под началом Истока. Даже Радован почувствовал, что в глазах Истока сверкает нечто, похожее на приказ.

Но все-таки он и тут остался себе верен.

– Не говори, Исток, что я заношусь, дабы я не ответил, что негоже тебе так разговаривать со мной. Правду сказать, только старому волу оказалось под силу вытянуть тебя из ямы, конечно, если ты еще не позабыл этого, Исток! Не вытащить бы тебе головы из расщепа, если б Радован его не разжал!

– Не обижайся, отец! Славу ты пожинаешь, чего ж сердиться на посев? Быстрей рассказывай о Любинице и об Ирине! Мы не в граде, время дорого и небезопасно!

Взгляд Истока был суровым, старик молча осушил чашу, позабыв даже сплюнуть, и начал свой рассказ:

– О Любинице я уже знал тогда, когда принес тебе письмо от Эпафродита.

Радован лгал – тогда он был убежден, что девушку сожрали волки.

– Знал?! И не сказал мне! – вскипел Радо.

– Осел! Я не такой дурак, как тот молодец, что позвал приятеля вечерком в гости, жареных рябчиков отведать, а рябчики-то еще в лесу на деревьях сидели, подстрелить ничего не удалось, вот и пришлось пареной репой угощать гостя. Я-то поумнее. Ведь Нумида нашел Любиницу посреди дороги, полуживую, и взял ее в свою повозку. Однако той ночью нагрянули беглецы, Нумида тоже убежал, а я пошел с письмом к тебе, Исток. Может, мне надо было сунуть Любиницу к себе в сумку, как тетерку? Да ведь девушек в сумках не носят! Осел ты, Радо! – Радован потянулся к чаше.

– Так это Нумида, – вздохнул Исток. – Я награжу его! Значит, он пожалел ее?

– Нумида – хороший человек, да и девушка не из таких, чтобы проходить мимо, раз она лежит посреди дороги.

– Все же ты мог бы мне об этом сказать. Почему ты молчал?

– Помолчи теперь ты, не то я замолчу! Я бы мог тебе сказать, конечно! А если б на Нумиду напали разбойники, убили его и отняли Любиницу? Что бы я сказал потом, а?

– Любиница у Эпафродита, у Ирины! О боги! – громко и радостно закричал Исток и опустился у костра на колени.

– За ней! – воскликнул Радо, вскакивая на ноги.

– На Фессалонику! – загудели воины, хватаясь за рукоятки мечей.

– Мир, братья! – сказал Исток, вставая.

– Значит, она в Фессалонике с Ириной у Эпафродита?

– Да, я ее туда отправил, в безопасное место. Дальше потрудитесь сами. Я свою клятву исполнил.

– А Ирина знает, кто она и откуда?

– Знают и она и Эпафродит, они там целуются и милуются, как две голубки!

– На Фессалонику! Созывайте совет! Надо решать немедля!

Запели рога, взволновались воины, хлынули на совет старейшины.

Первым поднялся на скалу старейшина Боян и громко, чтоб слова его услышали все, произнес:

– Старейшины, мужи, храбрые воины, братья! Рога призвали вас! Вы пришли, чтоб держать совет. Я спрашиваю, кто не чтит славного Сваруна?

– Слава Сваруну! Слава великому Сваруну!

– Я спрашиваю, кто отдал Моране в сражениях против Хильбудий больше сыновей, больше храбрых воинов, чем он?

– Никто! Девять сыновей его взяла у него Морана! Слава сынам Сваруна! Слава Сваруну!

– Я спрашиваю, чей сын победил вражду между славинами и антами? Кто породил героя, что ведет нас от победы к победе? Я спрашиваю, кто?

Мгновенье тишины сменилось бурей криков. Не щадя глоток, вопили мужчины, девушки поднимали вверх руки, орда топала ногами, звенело оружие, и все эти звуки разом летели к небу.

– Слава Истоку! Слава, слава, слава воеводе!

Боян движением руки успокоил толпу.

– Я спрашиваю, слышали ли вы о горе Сваруна, которое грызет его, словно змея, знаете ли вы, что у него похитили единственную, любимую и всеми нами, дочь?

Над толпой пронесся печальный, полный горечи вздох.

– Я спрашиваю, в чем наш долг, если мы знаем, где похищенная Любиница?

– За ней! К ней! – неистовствовало войско.

– Я спрашиваю, пойдем ли мы за ней, если она укрыта за прочными стенами в Фессалонике?

– На Фессалонику! Смерть Византии! С нами Перун!

Люди обезумели, воины размахивали мечами, шум заглушил рокот морских валов. Радо плакал от радости и, обнимая своих молодцов, повторял:

– На Фессалонику! На Фессалонику!

Молчали лишь два человека, два великих героя – Исток и Ярожир.

Шрам на лбу старого воина стал лиловым, губы побелели. Пристально глядел он на Истока, пытаясь прочесть его мысли, понять тяжкую заботу, написанную на его лице. Ярожир догадывался, что Исток ждет, пока утихнут страсти. Тогда он призовет всю свою мудрость и скажет войску, одурманенному победами, что оно разобьет себе голову и сломает шею у неприступной крепости.

Когда крики стихли и лишь издали эхо доносило гул орды, Исток поднялся на скалу, где стоял старейшина Боян.

– Братья славины, братья анты! – начал он издалека. – Радуется Перун, парки ликуют, видя рождение таких героев, боги пребывают с нами, ибо мы отомстили и за их поруганное имя, люто преследуя христиан. И вот теперь перед нами – Фессалоника!

Вдруг по толпе прошло движение. Все разом повернули головы на восток. В толпу бешеным галопом врезался на взмыленном коне человек. Из груди его с хрипом вылетали отрывистые слова:

– Войско идет… Византия… конница!

Насмерть загнанный гуннский конь ворвался в круг старейшин. Широко расставив ноги, он дрожал всем телом, а его хозяин, поднявшись в седле и хватая усталой грудью воздух, кричал:

– По Фессалоникской дороге на нас идет от Константинополя войско. Под началом магистра императорской гвардии Асбада!

Тут же он покачнулся, потерял равновесие и упал на руки воинов, подскочивших на помощь.

Люди замерли, молча устремив взоры на Истока.

Услыхав имя Асбада, Исток вздрогнул, словно его ужалила змея. Он знал, что магистр эквитум идет из Константинополя во всеоружии. Но страх быстро исчез. В сердце зазвучал глас судьбы, и он воспринял его как приказ.

«Не суждено тебе, Исток, вкушать сладость с ее губ, пока ты не завершишь начатое. Не упадет тебе на грудь цветок, пока ты не скажешь: мы отомстили, Ирина, и за твои муки!»

При одной мысли о том, что он идет в бой за нее, только за нее, лицо его озарила радость, она наполнила мужеством сердца старейшин, тревога исчезала с их лиц, так как на лице вождя они видели надежду. Никто ничего не говорил, ничего не советовал.

– Повелевай, Исток! Ты – вождь! – произнес Боян.

И толпа подхватила его слова:

– Повелевай! Мы все пойдем за тобой!

Молодой Сварунич вскочил на коня. Позолоченный шлем его сверкал над толпой, словно он нес пылающий факел. Прозвучала команда, зазвенело оружие, заржали кони, затрубили рога. Не успела еще наступить ночь и необычное кроваво-красное солнце погрузиться в воду, как конница уже мчалась навстречу врагу.

Орда угоняла скот в горы, укрывала его в лесах вокруг крепости. Ей было велено стеречь добычу и пленников до возвращения войска.

И когда тьма опустилась на землю, возле угасающих костров остался один человек – Радован.

«Я ночью не поеду! Бросили меня, как обглоданную кость! Хороша награда за мои муки! „Возвращайся в город! – приказал Исток. – В суматохе ты можешь спастись, потому что богачи бегут из города“. Конечно, могу. Но не надо гнать меня, как собаку. „Возвращайся в город! Возвращайся в Фессалонику, обрадуй их, все им расскажи и умоли их приехать сюда“. Разумеется! Положи им в рот, а они уж, так и быть, сами проглотят. Вот она настоящая любовь! Старики должны отбивать девушек для женихов. „Сегодня же езжай, да побыстрей, очень прошу тебя, отец…“» – передразнивал Радован Радо.

– Не поеду я ночью, сказал не поеду и не поеду!

Раздосадованный певец побрел в Топер и принялся рыскать по подвалам. В претории он обнаружил нетронутый запас вина и провианта. Воткнув в землю факел, он тут же разложил костер и принялся за ужин. А поужинав, так часто прикладывал ко рту кувшин с вином, что и не заметил, как погас огонь. Тогда старик положил под голову глиняный горшок и уснул.

Когда по Константинополю разнеслась весть о вторжении варваров, худое лицо Управды побледнело. Всю ночь горел светильник в его комнате, и каждый час силенциарий докладывал ему о новых зверствах варваров, о которых рассказывали беглецы. Деспот проклинал Тунюша, то и дело взглядывал в окно на возведенный купол святой Софии и молил эту святую даровать ему мудрость.

Если у Юстиниана от неожиданных забот лопалась голова, то императрицу нашествие варваров радовало. Она не сомневалась, что это дело рук Истока. Ее соглядатаи не пропускали мимо ушей перешептывания в кабаках, замечали перемигивания на форумах, до них доходили разговоры солдат и громкие вопли голытьбы, нахлынувшей осенью в город. Собственно, все в Константинополе считали, что поход варваров, которые подобно регулярному войску атакуют императорскую армию, возглавляет Исток. Тщеславную женщину не беспокоил ущерб, нанесенный славинами империи. И хотя она ненавидела Истока лютой ненавистью, она была настолько суетна, что ненависть соседствовала в ней с гордостью – она любила великого полководца Истока. Ее лишь беспокоило, как бы Управда не проведал о том, что именно она раздула в душе варвара страшное пламя мести. Подобно обнаженному мечу, сверкнувшему вдруг в ночи и опустившемуся на шею, пришло вдруг воспоминание о его письме. Давно уже был уничтожен тот кусочек пергамена, давно не появлялся перед Управдой ни один из тех сенаторов, что слышали тогда послание магистра педитум. В тот раз повелитель не поверил. Но ведь сейчас, в это тревожное время, кто-нибудь может шепнуть ему: «Это – Исток, это – Орион, которого императрица…» Она подумала об Асбаде, который интриговал вместе с ней и для нее, и ее окатил холодный пот. С тех пор как он не смог возвратить ей Ирину, не смог выполнить ее приказа, она возненавидела его и старалась всячески унизить. А вдруг магистр эквитум станет мстить ей, вдруг он вздумает пойти к Управде?

В глазах ее потемнело, хотя роскошные светильники сеяли вокруг волшебный свет. Она знала, что деспота мучает ревность. Сколько раз она уже отводила ему глаза, сверкавшие подозрением, сколько раз успокаивала страстным объятием, притворно пылким поцелуем. Что будет, если Асбад, который столько знает, теперь заговорит и подорвет веру Управды в нее?

– Вон, вон из дворца! Пусть идет на славинов!

Глубокой ночью, надев простое холщовое платье, распустив волосы и повязав платком голову, Феодора в образе кающейся монахини пошла к императору.

Управда мрачно ходил по комнате. Беззвучно подняв занавес, Феодора остановилась у входа. Деспот повернулся к двери и, не веря своим глазам, в изумлении воздел высохшие руки. Феодора молча склонила голову.

– О августа! – печально воскликнул Управда и, поспешив навстречу жене, обнял ее. Лицо Феодоры спряталось на его груди. – О святая, моя единственная, кто ранил твое сердце? Отвечай, во имя господа, чем ты огорчена?

Он провел рукой по ее волнистым волосам, пряди которых выбивались из-под платка. С трудом подняла она лицо и посмотрела ему в глаза.

– Разве пристала императрице сверкающая диадема, когда под грузом забот склоняется голова величайшего повелителя земли и моря?

Усталые глаза Управды вспыхнули жарким пламенем, которое может зажечь лишь могучая любовь. Дрожа, он прижал ее к своей груди и поцеловал.

Она отступила на шаг.

– О деспот, свет в моей комнате не погас, ибо не погас он у тебя. Я долго размышляла, как помочь тебе. И у меня родилась мысль, которую, надеюсь, ты не отвергнешь, как не отвергал моих советов раньше, никогда о том не жалея.

– Я не отвергну твоего совета! Мудрость господня сопутствует тебе!

– Кого ты пошлешь против варваров? Нет полководца, нет воинов, считаешь ты? Есть полководец, есть воины! Твои солдаты бездельничают в Цуруле[132]132
  Цурул – город на территории Фракии, ныне – Чорли.


[Закрыть], а безделье губит лучших всадников; есть и полководец в Константинополе, пусть он идет на варваров, пусть победит славинов. Этот полководец – Асбад.

Мгновенье Управда колебался: конница в Цуруле охраняет город, но почему бы ей в самом деле не выступить сейчас против варваров?

– О мудрая! Я отолью из золота пятисвечник в дар святой Софии, вдохновившей тебя. Быть по сему!

– Ты колебался, ибо ты страшишься за столицу. Не бойся. Трон, на котором мы сидим, – незыблемый. Если будет нужно, на стены выйдет Феодора! Никогда и ни за что не смогут варвары поколебать трон христианских владык!

Взволнованная Феодора подняла вверх правую руку, сверкнул ее белый локоть. Управда коснулся его и жадно поцеловал.

Императрица вышла, на губах ее играла тихая усмешка. Но войдя к себе, она бросилась на диван и разразилась безудержным хохотом, словно девица с ипподрома, обманувшая двух любовников, чтоб насладиться с третьим.

До утра Управда размышлял над советом Феодоры. Он и сам думал о коннице в Цуруле. Но совсем оголять ворота Константинополя? Нет! Она сказала: «Пойду на стены!» Да, она права. Константинополь оборонять нетрудно.

И он написал указ, в котором назначил Асбада, магистра эквитум, командующим императорской армией во Фракии и Иллирии, обязав его прогнать варваров за Гем и Дунай. Немедля продиктовал он особое распоряжение о том, чтобы все крепости в Астике, Фракии и Мезии, все города, и прежде всего Дренополь, передали под начало Асбада две трети своей пехоты и конницы, дабы он со своей армией мог очистить страну от варваров.

Наутро Асбад был приглашен к императору, и тот собственноручно вручил ему указ. Асбад поцеловал ковер; когда он принимал пергамен, рука его дрожала. Он прекрасно понимал, что с этой минуты его ждут или лавры, или смерть.

Копыта коня застучали по граниту форума, и полководец Асбад бросил последний взгляд на императорский дворец – на ту его половину, где находились покои Феодоры. Ему почудилось, будто он слышит смех. Он резко отвернулся, яростно вонзил шпоры в коня.

К вечеру гонцы развезли указ императора по провинциям. Асбад в сопровождении нескольких офицеров прибыл в Цурул и принял командование. После долгих раздумий он решил дождаться в лагере сбора всего войска. Но, узнав, что славины стоят у Топера, отказался от своего замысла и за ночь разработал новый план.

Вампиром грызло его душу ужасное предчувствие.

«Неужели проклятый варвар пронюхал, что Ирина в Топере! Он пошел за ней! О наглый варвар! Тебе не видать ее! Пока бьется сердце Асбада, ее не получишь ни ты, ни Феодора!»

Мысль о том, что славины могут взять Топер, не приходила ему в голову, он знал, что город хорошо укреплен, а его префект Рустик – мужественный воин.

«Погодите, псы варварские! Я покажу вам, вы разобьете о стены свои черепа, а потом…»

Радостное волнение охватило его.

«Я отомщу Рустику, отомщу Феодоре, снизойдет на меня милость Управды, а самой большой наградой мне будет Ирина!»

Не дожидаясь зари, он созвал офицеров и приказал, чтобы к полудню две трети конницы были готовы. Командиром оставшейся трети он поставил Назара, велев ему дождаться подхода всего войска и вести его в назначенное место.

Когда солнце начало клониться к западу, Асбад со своими отборными частями уже следовал по дороге на Топер.

Его авангард останавливал попадавшихся навстречу беглецов, крестьян и бродячих пастухов и расспрашивал их о варварах. Все сведения говорили об одном: славины идут к Топеру.

Асбад был доволен. Он мечтал о победоносном сражении. Он ударит в спину этим голым варварам, а Рустик выйдет из города со своим гарнизоном. Они сотрут их в порошок, как зерно между двумя жерновами. А потом, потом…

В возбуждении Асбад то и дело нервно дергал поводья и подгонял коня. К исходу третьего дня войско перешло Гебр. Дорога, оставив равнину, начала петлять по склонам. Асбад был осторожен. Он распорядился выслать вперед крестьян, которые могли бы напасть на след варваров, прежде чем конница византийцев достигнет опасных ущелий. Но посланцы вернулись, никого не обнаружив. В один голос они говорили, что население в ужасе и страхе, что села опустели, скот укрыт в лесах, зерно закопано в землю, что все с трепетом ожидают, когда вновь раздадутся дикие вопли варваров, которые, к всеобщему удивлению, пока смолкли. Одни думали, что варвары вернулись обратно, другие утверждали, будто они застряли в Топере, осадив его.

Чем дальше, тем больше убеждался Асбад в том, что основные силы славинов сосредоточены у Топера. Его томили жажда славы и желание овладеть Ириной. Надменный палатинец, одерживавший победы лишь на дворцовых поединках, привыкший к угодливо согнутым спинам, к безропотному повиновению, сейчас он был твердо уверен, что судьба сплетает для него лавровый венок. Поэтому он не щадил войско, несмотря на ропот в его рядах. Вечером к Асбаду пришли офицеры со смиренной просьбой дать хотя бы один день передышки, чтобы кони передохнули и набрались сил перед боем. Асбад выругал их, размахивая хлыстом.

В третий раз вставало солнце с тех пор, как они выступили в поход, вставало удивительно ясное и радостное. Снова пришли офицеры и предупредили Асбада, чтобы он пощадил солдат – их ворчанье не предвещает добра, оно подобно опасной зарнице, сверкающей за густыми облаками. Даже адъютанты просили передышки, ссылаясь на дурной признак: ни один из высланных вечером лазутчиков до сих пор не возвратился.

Но честолюбие Асбада не знало границ. Он оставался глух ко всяким просьбам.

– Трусы! Бунтовщики! Вперед без промедления!

Он вскочил в седло и первым помчался вперед. Облако пыли поднялось над дорогой, стук копыт, звон мечей и брань солдат наполнили окрестность.

Заранее опьяненный победой, Асбад намного опередил остальных, строя новые коварные планы мести. Никто не осмеливался приблизиться к нему, и даже офицеры следовали сзади на почтительном расстоянии.

Уже два часа войско находилось в пути. И вдруг Асбад заметил вдали всадника в сверкающих доспехах.

Тут же позади всадника зазвучали сигналы и тучей взметнулась пыль, в которой поблескивали шлемы.

Асбад побледнел, закусил губу и натянул поводья с такой силой, что его прекрасный арабский скакун встал на дыбы.

Зависть была первым чувством, возникшим в душе палатинца.

«Проклятый Рустик! Это топерский гарнизон! Он одолел варваров один, и теперь, дьявол, торопится получить награду!»

Но тут трубы заиграли сигнал к атаке.

Асбад задрожал. К нему спешили офицеры.

– Это славины! Исток!

– Вперед! На бой! Фалангой!

В отчаянии Асбад лихорадочно отдавал приказы, офицеры передавали их трубачам; ощерились копья, всадники, склонившись к лошадиным шеям, устремились на врага.

У Асбада потемнело в глазах; он выхватил свой легкий щегольской меч, но не успел еще как следует прийти в себя, как перед ним возник Исток.

– Узнаешь? – по-гречески крикнул юноша ему в лицо. – Бей, чтобы умереть, как подобает полководцу!

Грозное оружие Истока просвистело над головой Асбада. Он мог свалить его одним ударом, но не захотел. В ужасе бросился ромей на славина. Однако меч его, как игрушечный, легко отскочил от меча Истока.

– Пес! – крикнул Асбад, замахиваясь снова.

– Получай награду! – Исток нанес удар. Раскололся византийский шлем, рука Асбада выпустила меч и поводья, магистр эквитум упал со своего скакуна.

Все это произошло в одно мгновение, оба войска, словно окаменев, глядели на поединок полководцев. А когда Асбад покатился на землю, славины с боевым кличем бросились на византийцев. В лесу загудели трубы, по флангу вражеской конницы ударили палицы, копья и топоры. Византийские трубы заиграли сигнал отступления, прославленная императорская конница повернула вспять, подавленная, смятая неудачной атакой, пытаясь проложить себе путь сквозь орду полуобнаженных славинов и антов. С тыла ее преследовала конница Истока и гнала до самого Гебра. Перебраться через Гебр удалось лишь десятой части этого храброго войска, которое обрек на верную гибель бездарный командующий, презренный интриган Асбад.

Восторгу славинов не было границ.

– Вперед! На Константинополь! – вопили горячие головы. Другие, словно пораженные волшебством, падали на колени перед Истоком, называя его сыном Перуна. Славины палицами, как скотину, добивали раненых византийских солдат, бросая в общую кучу трепещущие тела. Между ранеными обнаружили полумертвого Асбада и поволокли его к Истоку.

– Пощады! – простонал византиец. Он поднял заплывшие кровью глаза и увидел перед собой человека, которого своими руками привязывал к яслям, выполняя приказ женщины, пославшей теперь на смерть его самого.

– О проклятая Феодора! – прохрипел он, скрипнув зубами и закрыл глаза.

Холодный пот прошиб Истока. Отвернувшись от окровавленного лица, он сказал воинам:

– Теперь он – ваш, мстите за мои муки!

Бешено набросились славины на византийца, сорвали с него одежду и швырнули в огонь еще живое тело.

Высоко взметнулись языки пламени, затрещали искры, и костер поглотил византийского полководца.