Текст книги "Славянский меч (Роман)"

Автор книги: Франц Финжгар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В шатре, сверху покрытом косматыми шкурами, а внутри обтянутом азиатскими тканями, на тонкой циновке лежал Тунюш. У входа на коленях стоял Баламбак.

Когда вождь гуннов раскрыл глаза, старый советник поклонился ему до земли. Но Тунюш снова сомкнул веки, и Баламбак стал покорно ожидать, пока повелитель скажет, зачем он его призвал. Открыв и закрыв глаза раз девять подряд, Тунюш наконец поднял голову, посмотрел на склонившегося Баламбака и произнес:

– Ты убежден, что старик, который упал со страху с коня, когда увидел меня в дубовой роще, и есть тот самый певец-славин?

– Пусть я ослепну, пусть я никогда не увижу твоего царственного лика, если я ошибся.

– Значит, это Исток, сын Сваруна, и певец украли у нас лошадей, когда мы ночевали у Тонзуса?

– Да, Исток Сварунич и певец Радован.

– И это они помешали нам напасть на Эпафродита?

– Именно так, клянусь славой Аттилы.

Тунюш снова опустил веки и долго молчал.

– Вернулись лазутчики?

– Нет.

– Сегодня они должны быть!

– Будут. Лодки ждут их на берегу.

– Приведи их сразу ко мне, пусть расскажут, что слышно в граде Сваруна.

Баламбак склонил голову до самой земли в знак того, что все будет исполнено по слову повелителя. Однако он не спешил поднимать голову – так и стоял, склонившись до полу в униженной мольбе.

– Баламбак, ты хочешь что-то сказать? Говори!

– Твоя покорная раба, королева племени нашего, солнце красоты, цветущая Аланка тоскует по тебе. В слезах утопает ее сердце оттого, что печально лицо ее повелителя.

Тунюш опустил голову на мех белого горностая и маленькими глазками рассматривал золотой лист аканта на верху шатра.

– Пусть поплачет возле меня!

– Доброта твоя подобна морю!

И старый гунн отправился за младшей женой Тунюша, прекрасной Аланкой.

Вскоре шатер наполнился волшебным благоуханием, исходившим от одежды королевы гуннов. Тунюш даже не повернулся в ее сторону, небрежно протянув ей плоскую руку. Аланка прильнула к этой руке, осыпав ее поцелуями. Потом подсела к нему, положила мягкую маленькую ладонь на его горячий лоб и прошептала:

– Кто отравил жизнь моему орлу? Кто капнул в сладкий кубок каплю горечи?

Тунюш не поднял век. Сладострастная улыбка играла на его широких губах, он наслаждался страданиями Аланки. И она чувствовала, что он издевается над ней, хочет сбросить ее с трона на циновку грязной служанки, отдать из объятий короля в руки дикому воину. Кровь ее закипела, смуглые, мягкие, как бархат, щеки полыхали, грудь вздымалась от волнения. Безумная ревность овладела ею. Она прижалась пылающим лицом к его лицу, и сквозь слезы у нее вырвалось проклятие:

– Пусть ослепнут те глаза, что своими взглядами отравили сердце моего орла! Пусть они вытекут как гнойные нарывы, оводы пусть искусают лицо, из-за которого окаменело сердце моего господина!

Гунна одурманил ее аромат; согнув руку, он обнял ее. Приподнял веки, горящие глаза погрузились в глубокий, как ночь, взгляд Аланки.

Но лишь на одно мгновение. В этом взгляде он не увидел ясного неба, как в глазах Любиницы. Дьяволы таились за длинными ресницами. Рука Тунюша больно сжала шею Аланки. Громкий крик раздался в шатре. Тунюш оттолкнул от себя женщину.

– Вон, вон! Пошла прочь, я ненавижу тебя! – ревел он.

За спиной Аланки сомкнулись полы шатра. Гунн перевернулся на живот и уткнулся лицом в мех. Длинные пальцы его вонзились в шкуру, выдирая из нее клочья. Его сжигало безумное желание, на лбу выступили капли пота, он почувствовал боль под ногтями, грудь его исторгала полустоны, полурыдания:

– Она, только она… Любиница… или… смерть…

– Лазутчики! – возвестил Баламбак.

Тунюш вскочил. Налитыми кровью глазами посмотрел на старика.

– Ну?

– Град пуст. Все ушли на войну. Девушки убирают лен.

Глаза Тунюша полезли на лоб, из ноздрей с шумом вырывалось дыхание, грудь судорожно вздымалась, наконец он с трудом смог выдавить:

– Седлать пятнадцать самых резвых коней! Переправить их через Дунай!

С выражением печали на лице поклонился Баламбак. За шатром зарыдала Аланка.

Тунюш протянул руку к мечу. Черные пальцы его схватились за рукоять, словно когти хищной птицы. Услыхав рыдания Аланки, он закричал так, что слышно было повсюду:

– Любиница будет моей!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда возвратился Исток, война между славинами и антами была в самом разгаре. Не стало покоя жителям Сварунова града. Если до сих пор схватки носили характер диких драк между разгулявшимися пастухами и отдельными семьями, то теперь анты объединялись в большие орды, выбирали старейшин и грабили славинов; они насмехались над славинами, дразнили их и, обещая освобождение рабам-христианам, уговаривали их бежать от своих хозяев и присоединиться к сражающимся антам. Быстрые гонцы, которых Исток разослал по стране, возвращались с одинаково безрадостными вестями. Никто не хотел слушать, когда они говорили о мире. Анты упрекали славинов, что те, дескать, забирают себе первенство и власть; славины считали, что антов подкупили, что они трусы, рабы Византии, которые предпочитают, подобно скорпионам, жалить самих себя, свое племя, вместо того чтобы заодно со славинами разом ударить через Дунай и отомстить за поражения, отвоевать назад отнятые земли.

Исток убедился, что подстрекательство Тунюша приносит обильные плоды. Одной фразы «Сварун хочет править», сказанной антам, или «Волк станет вашим князем», сказанной славинам, было достаточно, чтоб разжечь пламя дикой ненависти между этими племенами. Свободолюбивые народы приходили в ужас при одной только мысли о том, что тот или иной старейшина стремится к самовластью. Они скорее согласились бы голодать, драться между собой и терпеть поражения в битвах с истинным врагом, чем предположить хоть на минуту, что свобода и независимость могут оказаться под угрозой.

Исток знал свое племя, свою кровь. Однако он не отчаивался. Печальные вести не подавляли его. Славинам, которых он привел с собой из Константинополя, Исток велел учить лучших юношей владеть оружием. Молодые воины натягивали на себя доспехи, мчались на конях в тяжелом вооружении, обнажали мечи, учились выполнять приказы командиров.

Но анты не дали славинам передышки. Через несколько дней после прибытия Истока подоспела весть о том, что Волк и Виленец собрали огромное войско и ведут его от Черного моря, чтоб напасть на земли славинов.

Все взялись за оружие. Старейшины и вожди выдали рабам боевые топоры; стада и мелкий скот поручили заботам женщин, в домах оставили лишь дочерей, старух и маленьких ребятишек – остальные поднялись и ушли на восток, навстречу антам. Исток присоединился к войску с отрядом могучих всадников, вооруженных щитами, мечами и дротиками. Опытных воинов, пришедших с ним, он поставил командовать маленькими группами. Пешее войско двигалось беспорядочной толпой. Исток со своими воинами шел последним. Четыре дня тянулись отряды по равнине, пробирались сквозь дубовые леса, переправлялись через реки, пока не вышли на рубежи антских земель. Уже по пути им встречались первые орды озверевших антов, с которыми завязывались короткие стычки; Исток со своей конницей в этих боях не участвовал. То и дело раздавался вопль славинов при виде новых отрядов антов. Юноши отделялись от войска и с диким криком кидались навстречу врагу. Мелькали стрелы, сверкали на солнце топоры, разгоралась рукопашная ножевая схватка, люди с безумным ревом душили, резали, волочили по земле друг друга. А остальное войско криками подбадривало сражавшихся, высмеивало антов и грозило им оружием. После недолгого боя анты неизменно убегали, на поле оставались раненые, их славины забирали в плен.

По пути к войску присоединялись отряды из всех славинских общин. С юга подходили обитатели Мурсианских болот, с севера их догоняли могучие отряды жителей Карпат. Глаз Истока радовали крепкие воины. И в то же время ему было грустно, когда он видел страшный хаос, слышал вопли и ссоры в собственном войске.

«Какая сила! – думал он. – Как они любят свободу и как своей междоусобицей они сами себе надевают цепи на руки!»

Наконец Исток решил сам отправиться к Волку и Виленцу и попытаться склонить их к миру и согласию. Он думал рассказать им о коварстве Византии, пробудить в них желание овладеть плодородными землями по ту сторону Дуная. Лицо его пылало при мысли о том, как обнимутся брат с братом и как они принесут клятву своим богам отныне не ссориться между собой, но сообща мстить византийцам за своих пращуров. Он ехал на коне, опустив голову, на губах его играла улыбка, в глазах полыхало пламя, правая рука лежала на рукоятке меча.

Громогласный боевой клич вывел его из задумчивости. Передовой отряд вышел из лесу на поляну. Впереди, на опушке большого леса, они увидели костры антов. Войско славинов остановилось. Безумный вопль пронесся из конца в конец, от воина к воину, и взмыл к небу подобно вихрю. Он долетел и до антов; они отозвались еще более могучим криком, подобным реву разозленных зверей в пустыне. Самые горячие из славинов бросились по равнине к антам, осыпая их лагерь стрелами. Навстречу им также спешили воины, размахивая над головой копьями и топорами, подобно молниям, сверкавшим на солнце. Однако основные силы славинов оставались в лесу. Главные отряды антов также не тронулись с места.

Старейшины славинов собрались на совет. Боян и Велегост пригласили Истока. Он, хотя и не был старейшиной, был отличным воином, и поэтому мог сидеть рядом с мудрыми на воинском совете. Велегост начал первым:

– Благородные мужи, племени славинского славные корни! Плуги лежат покинутыми посреди полей, овцы бродят без пастырей, печальны по вечерам ваши жены, ибо им некому подать ужин. Повсюду свирепствует война. Война? С кем? Разве не пал Хильбудий? Исток, неужели ты так плохо целился? Или твоя тетива слаба, словно нить лука трехлетнего ребенка, от стрелы которого не упадет воробей с крыши? Или пробудился надменный Управда и снова насылает на нас хильбудиев? Мужи, почему вы молчите? Почему мне отвечают лишь гневные морщины на ваших лицах? Война, печальная война, но не с Византией, а с братьями!

– О Морана, Морана! – бормотали старейшины и качали головами.

– Вон там дымятся костры, возле них торчат копья, чтоб нанести раны братьям антам и оросить родную землю родной кровью. Позор! К кому склонится Перун? Наш бог – их бог. Мы приносим жертвы общим богам. К кому склонится Перун? Боги должны разгневаться и оплакать такое племя…

– Перун с нами! Анты первыми начали!

– Позор!

– Ударим по ним! Накажем!

Собрание шумело, старейшины трясли окрашенными в рыжеватый цвет волосами и лохматыми бородами, в раскрытых ртах сверкали белые зубы. Боя и крови жаждали старейшины.

Велегост умоляюще поднял руку:

– Мир, честные мужи! Я сказал, говорите вы!

– Знаете ли вы, мужи, нашего старейшину Сваруна? – начал Боян. – Кто может упрекнуть, что он сказал кому-нибудь худое слово?

– Никто! Слава Сваруну!

– А разве не покатились из высохших старческих глаз слезы, когда он узнал о войне? Разве не он послал нас с Велегостом к Волку и Виленцу, чтоб принести в жертву богам дары примирения? Мы пошли. Унизил нас старейшина Виленец, так что стыдно мне стало. Собственный язык укусил я до крови, чтобы не вскипеть и не плюнуть на Волка. Он ослеплен. Мы возвратились назад, и Сварун проливал еще более горькие слезы.

– Смерть Волку! Кожу с него живьем содрать!

– Он больше не брат нам и заслужил, чтобы к нему пришла Морана!

– Он обманут! – воскликнул Исток.

– Мужи, вы слышали голос Сварунича. Вспомните, что не так давно он, будучи юношей, ценным советом и стрелою победил Хильбудия, ибо с ним были боги.

– Боги с Истоком! – понеслось из уст в уста.

– Боги были с ним и в Константинополе! Он ушел туда, выкрал у врага воинское искусство, выкрал у него мудрость и вернулся к нам. Он был в темнице. Его заковали в цепи. Боги вдохновили христианина, и он спас Истока. Мужи, не для того ли боги спасли его и послали к нам, чтобы он спас честь своего племени и наказал упрямцев?

– Для того, для того! Слава Святовиту! Жертву Перуну!

– Пусть говорит Исток!

– Пусть говорит, пусть говорит!

Старейшины и вожди смотрели на могучего воина, который в сверкающих доспехах византийского военачальника выступил на середину. Воины, издали прислушивавшиеся к речам на совете старейшин, подошли поближе.

Возгласы радости и восхищения разнеслись над лагерем, потом наступила напряженная тишина.

Исток снял золотой шлем, тряхнул прядями волнистых волос и положил ладонь на рукоять меча.

– Благородные старейшины, почитаемые вожди!

Звонкий голос, голос начальника, и непривычное обращение изумили собравшихся. Они широко раскрыли глаза, и рты их открылись.

– Пусть говорит он, повелели вы! И я говорю. Я не старейшина и не вождь, я воин, не напрасно побывавший в Константинополе. Я вернулся оттуда не с пустыми руками и не с пустой головой. И все я жертвую своему племени на очаг отцов, на жертвенник богов, для того только, чтобы солнце свободы сияло повсюду, куда ступает нога наша. Но подумайте: не лишил ли Святовит ваши головы мудрости; подумайте: разве засияет солнце свободы, если схватит за глотку брат брата, а враг будет бить нас поодиночке? Разве родится у нас свобода, если ты сожнешь свое зерно, сосед станет тягаться с тобой из-за одного колоска, а враг, смеясь, увезет с поля весь урожай? Разве это свобода, если ты подставляешь ухо подстрекателю, а потом омываешь острие своего копья в собственной крови? Разве это свобода, когда ты точишь топор и приставляешь его к шее соседа, вместо того чтобы рубить им доспехи византийцев? Разве это свобода, когда наши стада бродят без пастырей, волки режут их, а мы страдаем? Мудрые мужи, у которых в сердце любовь к своему племени, ответьте, разве это свобода?

– Позор! Гибель племени! Рабство!

Гремели взволнованные крики воинов, подобно шумящим валам в бушующем море, разносились повсюду их вопли.

Исток обнажил тяжелый меч. Лезвие его засверкало на солнце.

– Мужи! Видите этот меч? Враг носил его на себе, в нашей крови он купался, я добыл этот меч в Черне. Неужели теперь рука славина понесет его против анта? Или мне осквернить его собственной кровью, как осквернял его тщеславный ромей? Нет, мужи, никогда!

Среди старейшин воцарилось молчание. Кое-кто даже недовольно заворчал. Гнев на антов уже пустил корни. Славины жаждали битвы.

– Вы молчите? Недовольны? А разве анты не братья нам?

– Нет, не братья, раз они подняли копья на нас!

– А вы знаете, почему они взялись за копья?

– Волк и Виленец их науськивают. Люди встревожены. Они обидели нас.

– А кто натравил Волка, кто науськивает Виленца? Снова молчите! Я отвечу: их подстрекает Византия, та самая Византия, которая дрожит теперь перед славинами, ибо нет у нее солдат, чтобы сразиться с нами; та самая гнилая Византия, которой по сердцу наша междоусобица. Славинов на антов натравливает раб Византии – подлый Тунюш, я слышал это собственными ушами!

– Тунюш, Тунюш? – растерянно переспрашивали старейшины.

– Да, Тунюш! Кто затеял раздоры, когда мы разгромили лагерь Хильбудия и нам был открыт путь через Гем? Кто? Тунюш! Кто ползал перед Управдой на коленях и похвалялся, что рассорил между собой славинов и антов, дабы обеспечить царству византийскому безопасность на севере? Кто? Тунюш! Кто приезжал к моему отцу Сваруну и вовлекал его в войну с антами? Кто? Тунюш! И кто же, как не Тунюш, ползал на брюхе и лизал пятки антам? Поэтому, если мы хотим мира в нашем доме, если мы стремимся к свободе, смерть ему, гунну Тунюшу!

– Смерть псу, рабу Византии!

– Поэтому я хочу сам отправиться в лагерь антов к Волку и Виленцу. Я укажу им на их слепоту, я сорву повязку, которой завязал им глаза Тунюш. Этот предатель поспешил потом в Константинополь, чтобы, пресмыкаясь перед Управдой, выклянчить у него золотые монеты в уплату за гнусное дело. Завтра же мы вонзим копья в землю, сунем мечи в ножны. Ант обнимет славина, брат – брата.

– Велик Исток! Слава ему! Он верно сказал! Пусть идет!

Из уст в уста передавались слова Истока, воины толпились вокруг костров, повторяли их, требовали смерти Тунюшу, обнимались, пели песни свободы и угрожали Управде страшным нашествием на его столицу.

Однако те, у кого анты угнали овец и разогнали стада, у кого пал сын в схватке, противились и требовали справедливости. Тотчас же их окружили толпы соплеменников, поднесли им тыквы с медом, обещали дать скот и пастухов, и так уговаривали и убеждали недовольных, что те наконец уступили.

И тогда по равнине, отделявшей славинов от антов, без оружия, поскакали посланцы мира: Исток, Велегост и Боян.

– Напрасно идем мы! – предупредил Велегост.

– Надежда моя мала, как зерно пшеницы, – поддержал его Боян.

– Не верю, что напрасно, – возразил Исток и хлестнул коня.

Они подъехали к первым группам антов. Воины положили копья на землю перед послами, гостеприимно их приветствуя.

Волк хмуро принял послов. Когда Исток увидел его лицо, надежда в его сердце стала таять. Взгляд Волка не сулил добра.

Велегост, как старейший, попросил Волка собрать совет старейшин, чтобы выслушать речь мудрого Сварунича.

С лица Волка исчезла усмешка, когда он увидел Истока, и он пошел созывать старейшин на совет. Воины толпились вокруг пришельцев, предлагали им хлеб и соль, с любопытством ожидая решения воинского совета.

Исток вступил в круг старейшин и начал говорить. Впечатление от его слов было сильным. Со всех сторон раздавались возгласы радости. Но Волк оставался мрачным, глаза его утонули в глубоких впадинах. Глядя на его хмурое лицо, старейшины молчали. Воцарилась тишина. Исток читал ответ на лице Волка. Печаль охватила его сердце.

Медленно поднимался старейшина Волк. Веки его раскрылись, глаза сверкнули. По-хозяйски оглядел он собравшихся.

– Эй, малый! – бросил он Истоку, и нижняя губа его отвисла в знак глубокого презрения. – Ты досыта наелся масла в Константинополе, и твой язык свободно болтается во рту. Ты околдовал людей своими речами, как ведун. Но Волка тебе не провести. Волк растерзает тебя. Посмотрите на него, старейшины! Разве когда-нибудь случалось, чтоб безусый юнец управлял народом?

– Никогда! – прогремел ответ.

– Кто осмеливался когда-нибудь произносить сладкие слова и давать дерзкие советы свободным старейшинам?

– Никто! – прогремело вторично.

– Лжете, – обрушился на них Волк, – лжете! Только что вы, старейшие в стаде бараны, слушали блеянье ягненка и молчали! За язык я потяну этого ягненка, – за рога не могу, потому что нет их! – и покажу вам его. Этот парень служил Управде и теперь никак не может забыть престола. Для того и вернулся он, чтоб возвыситься над нами и самому стать деспотом!

– Никогда! Мы свободны! Смерть деспоту!

Поднялся лес рук, угрожая Истоку.

– Тише, он посол! Теперь вы знаете, как решить спор, как доказать, что анты свободны!

– Бой, бой, бой!

Словно морские волны, вскипел вопль и разнесся по лесу, разжигая страсти. Буря грянула. Анты угрожающе вскидывали копья; сверкали мечи, руки сжимали стрелы.

Быстро уехали послы.

«Пусть решит битва! – думал Исток. – Я надеялся, что не придется мне марать меч братской кровью. Но Волк должен пасть. Он валялся на подстилке Тунюша, предатель! Гнилой гриб на нашем теле. Я срублю его».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Опустились сумерки, и по обе стороны равнины загорелись большие костры. Призывая к бою, тревожно гудели рога. Вокруг пылающих веток воины точили копья, заостряли стрелы и лезвия, пели боевые песни. Повсюду приносили обильные жертвы Перуну, повсюду сулили ягнят Моране, умоляя пощадить в бою. Воины уходили в лес и ласково уговаривали вил прийти к ним с целительными повязками, чтоб перевязать будущие раны; на врага натравливали бесов, вурдалаков.

Перед Волком знаменитые ведуны бросали разрубленные пополам кленовые дощечки и предсказывали победу. Жрецы вскрывали утробы принесенных в жертву животных и, взвешивая сердца и почки, говорили воинам, какая судьба ожидает их завтра.

Исток не приносил жертв, не слушал прорицателей и не давал обетов. Совет старейшин доверил ему командование в битве. Протяжными воплями, по древнему обычаю, приветствовали воины избранного командира, прикладывая руки к груди и сгибая спины в знак повиновения. Около полуночи лагерь антов превратился в необозримое море огня; языки пламени взлетали вверх, ветки трещали так, что гудело по равнине. Воины кричали еще громче; звенели мечи, гремели топоры, рога неистовыми звуками созывали на битву.

А у славинов угасали уже костры, шум стихал, рогов не было слышно. Анты вопили, опьяненные медовиной ведуны убеждали, что славины – трусы, и предсказывали великую победу.

Исток в своем позолоченном доспехе ходил по лагерю и устанавливал боевые порядки. Напротив основного ядра антского войска он поставил беспорядочную толпу пастухов, рабов и пленников. Они были вооружены дубинами и ножами. В самых первых рядах, в том месте, где полыхало больше всего костров и где, по мнению неприятеля, сосредоточились основные силы славинов, была лишь группа трубачей. А главный отряд Исток отвел вправо в лес и укрыл в чаще. На крайнем фланге, на опушке леса, располагалась конница.

Еще не погасли последние звезды, когда войско антов ринулось в бой. Из темного леса выбрались бесчисленные толпы воинов. Равнину покрыли огромные серые пятна: антские орды, напирая и тесня друг друга, стремились на поле боя в безумной жажде крови. Исток внимательно оценивал силу врага и удивлялся: вчера ему казалось, что антов много меньше. На душе стало тревожно, уж не ошибся ли он в своих расчетах? Между тем толпы антов валили прямо к его правому крылу. Похоже, что Волк ночью разнюхал, где основные силы славинов. И Исток опечалился. Надежда на то, что славинам удастся победить без большого кровопролития, исчезла. Он не боялся поражения. Он с радостью уклонился бы от битвы, чтоб не проливать братской крови. Но если Волк ударит по главным силам славинов, то придется забыть, что перед ним анты, и начнется дикая, бессмысленная резня, какой не знали прадеды. Иначе битва будет проиграна.

Рассветало медленно. Над войском антов на востоке вспыхнула кровавая заря. Славины сочли это добрым предзнаменованием; в сердцах их росла надежда на победу. Антские богатыри шли впереди войска и задирали славинов:

– Вылезайте из мышиных нор, трусы, выходите, перепуганные лисицы, попробовать волчьих зубов! Намазывайте пятки, если хотите в живых остаться! Пусть ваши жены и девки просят у Даждьбога засухи. Потому что дождь больше не понадобится славинским полям, потоки слез оросят их! У-у-у…

Кое-кто из славинов не выдержал насмешек. Началась рукопашная: сплетясь в клубок, кусаясь и рыча, катались воины по земле между отрядами.

Лицо Истока прояснилось. В лагере антов зазвучали рога, и толпа воинов, выбежав из леса с копьями наперевес, размахивая топорами, бросилась туда, где их поджидали пастухи и пленники. Сохраняя строй, подобно страшному потоку, катилось войско по равнине. Исток радовался при виде этой силы, грозная волна нравилась ему, лишь обидно было, что нельзя повернуть эту волну вспять, слить ее со славинами и направить на Константинополь, топя и попирая все на своем пути.

Вдруг в рядах славинов началось смятение, послышался негромкий, протяжный вопль:

– Гунны, аланы!

Исток приподнялся на стременах. Из лесу на флангах отряда Волка высыпали толпы гуннских и аланских всадников.

– Работа Тунюша! Пес пришел на помощь Волку!

Он выхватил меч и проверил застежки на шлеме и на поясе. Ни капли страха не было в его храбром сердце.

– Конницу разобьем мы! Антов щадить! Копья вперед! – таков был его приказ.

Анты уже перевалили две трети расстояния, разделявшего их. Толпа не выдержала. С оглушительным ревом пастухи-славины ударили по отряду Волка. Тот еще быстрее погнал могучую волну, считая, что атакует главный отряд. Враги сошлись; крик и гром, стоны и вопли, треск копий, звон мечей поднялись к небу; могучий поток вздымался и опускался, перекатывался по земле, отступая, снова смыкался. Очень скоро мужество покинуло славинов, и они стали отступать, реки антских воинов устремились за ними, анты рубили все на своем пути, сотрясая воздух победными воплями.

И тогда затрубили трубачи славинов. Анты замерли, словно их вдруг схватили за горло. Гунны и аланы повернули коней.

– Западня, западня! Туда! Там мальчишка, там старейшины! – бесновался Волк. Его войско разворачивалось влево, где были одни лишь трубачи. Тем самым анты открыли себя для славинов с тыла.

Наступил решающий момент.

Исток взмахнул мечом, первые лучи солнца вспыхнули в росистой траве. Доспехи и шлемы блеснули ослепительным светом. Как птица, помчался по равнине Исток во главе отряда тяжело вооруженных всадников. Они ударили с тыла и с флангов по гуннам и аланам. Меч Истока сверкал быстрее мысли, беспощадно рубили воины, пришедшие с юношей из Константинополя. Лошади гуннов, потеряв всадников, метались в толпе, анты, повернув назад, рубили друг друга. Конница Истока, словно огненный змей, извергающий искры, обрушилась на пехоту. При виде сверкающих доспехов и огненных шлемов антов охватил ужас.

– Хильбудий! Византия! Управда!

Вопли слились со стонами умирающих.

Антские воины оробели, растерялись, вообразив, что на них напали византийцы. Побросав копья, они, сопровождаемые старейшинами, устремились к лесу. Строй рассыпался, славины догоняли и убивали бегущих. Жалкие остатки гуннской и аланской конницы мчались по равнине, но тут их настигал могучий меч старого славина, прибывшего с Истоком из Константинополя. Исток не стал гнаться за конницей. Он пробирался сквозь толпу бегущих, растерявших почти все свое оружие антов. Если ему угрожало копье, он поднимал меч, на ходу парировал удар и спешил дальше. Взгляд его сверкал под забралом шлема, как у ястреба, выискивающего добычу. За ним скакал Радо, сын Бояна, в доспехах центуриона, и несколько юношей. Вопли, стоны, мольбы оглашали воздух, высохшая земля гудела под ногами бегущих, в лесу трещали сухие ветки.

Исток, оторвавшись от своих, пробивался к лесу. Жажда мести влекла его туда. Он искал Волка. Но безуспешно. Оглядевшись по сторонам, он наконец пришел в себя и увидел, что окружен антами со всех сторон, даже Радо со своими товарищами остался позади. Тогда Исток повернул коня, снова погнал его в толпу бегущих, прокладывая себе путь мечом.

И тут Исток увидел того, кого искал. Бешено взмахнув мечом, он со свистом рассек воздух и яростно закричал:

– Ягненок языком убьет Волка!

Обезглавленный труп упал на вытоптанную траву.

Анты завопили от ужаса. Исток ринулся в толпу, вслед ему летели топоры, копья царапали его доспехи, а он мчался вперед и добрался до своих, получив лишь несколько царапин.

На поле боя спустилась ночь. Славины продолжали сгонять к кострам пленных антов. В неудержимой радости давории сотрясали мрак, на жертвеннике Перуна громоздились бараньи и воловьи туши, люди пили мед из рогов и славили Истока, завоевавшего этой победой безграничное доверие и любовь славинов.

А пока жарко полыхало пламя войны между славинами и антами, Тунюш вот уже третий день лежал на вершине холма возле града Сваруна. Два лучших его раба, отборные воины и искусные всадники, пасли на склонах трех лошадей. Они делали это молча, лишь изредка перебрасываясь словом, ибо великий господин, королевский сын Тунюш, сходил с ума от любви. Трижды спускались они вниз в лощину, трижды подползали к девушкам – те с песнями жали лен – и трижды вынуждены были вернуться ни с чем. У Тунюша тряслись челюсти, в лихорадке стучали зубы. Он видел Любиницу, видел, как горит на солнце ее лицо, слышал ее смех; ее голос звучал в девичьем хоре, как песнь лесной вилы. Длинные золотые волосы девушки колыхал нежный ветерок. Белые руки, овитые золотыми браслетами, сверкали, когда она подбирала снопы и относила их к копнам. Тунюш ладонями сжимал низкий лоб, бил себя кулаками в грудь, опухшие губы его раскрывались, как у огромного сома, выброшенного на берег.

Она была рядом; он мог броситься, схватить Любиницу, кинуть ее на коня и умчаться. Но что-то опутало его ноги, колени дрожали, он чувствовал, что невидимые таинственные существа, лесные вилы, не пощадят его, если он дотронется до Любиницы против ее воли. При мысли, что Любиница, возможно, чародейка, что она околдовала его, варвар испугался. Она смеялась, а ему казалось, будто она смеется над ним и приманивает его: «Ну-ка, попробуй подойди да тронь меня, коли хочешь своей погибели!»

А смерти Тунюш боялся; ведь ему прекрасно жилось на белом свете. И он уползал обратно на холм и лежал там молча без еды и без утешения в сердце.

Солнце опускалось, в долине желтел лен. Девушки поспешно подбирали последние снопы. Тунюш не сводил с них безумного взгляда.

«Завтра Любиница уже не выйдет из града. Вернется Исток, возвратятся воины и тогда… Она никогда не будет моей, а без нее мне не жить!»

Он перевернулся на брюхо и зарылся лицом в холодную землю. В душе снова заговорила мудрость прадедов: «Не сходи с ума! Опомнись! Брось ее! Вспомни, Тунюш, ведь ты сын Эрнака!»

Он поднял голову. Увидел белые рубахи внизу, загорелось сердце, вспыхнула страсть, и мудрость снова покинула его.

– Она будет моей, она будет королевой гуннов! – решительно произнес он, вскакивая на ноги…

Девушки закричали и разбежались, словно стая голубок, на которых кинулся ястреб.

Заалел багряный плащ, страшная рука обхватила Любиницу вокруг пояса, голова ее закружилась, и темные тени заплясали перед глазами.

В эту минуту на валу града появились две старческие фигуры. Это были Сварун и Радован.

– Тунюш! – завопил Радован.

– Моя дочь! – простонал Сварун и упал замертво.

Радован смочил ему голову и в утешение несчастному отцу послал вслед бешено скачущему гунну водопад самых страшных проклятий на языках всех народов от Балтийского до Эгейского моря.

Но гунн уходил, унося в объятиях свое богатство, прижимая к сердцу бесчувственную Любиницу.

Топот коней его спутников, спешивших следом, тревожил его, он обнимал девушку, охваченный страхом, что ее отнимут у него. Без отдыха, почти обезумев, они мчались к Дунаю.

Ночью Тунюш уложил бесчувственную Любиницу на роскошные ковры в своем шатре и, отчаявшись привести королеву в чувство, призвал на помощь ведунов и ворожей.

Однако радость его, когда девушка открыла глаза и попросила воды, была недолгой. Баламбак сообщил, что уже несколько дней его ожидают посланцы из Константинополя. Управда приказывал немедля прибыть к нему.

То были преследователи Истока, по распоряжению императора разыскавшие в степи лагерь Тунюша.

Занялось утро. Любиница спала с улыбкой на губах. Тунюш пригрозил смертью Баламбаку, если он чем-либо огорчит королеву Любиницу, и, проклиная тот день и час, когда он впервые предстал перед Управдой, вместе с ромеями отправился на юг.