Текст книги "Беспокойные духи замка Жош-Лещницких"

Автор книги: Фотина Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Те двое, что возвели на суде напраслину, в неделю померли. Дед – ещё туда-сюда, он был старый, а молодуха… Посинелой нашли её под кроватью, с выпученными белыми глазищами, а самое непонятное – язык у неё был задом наперёд, засунут кончиком в глотку, словно подавилась болтливым своим языком. Вот где жуть-то сидит!

Пан Юзеф остался в живых, да не лучше мёртвого. Что ни ночь, велит свечи по всему дому зажигать, велит музыкантам играть, пьёт и ест напропалую, а нет-нет, по сторонам оглянется и вздрогнет, словно кто-то за плечами у него стоит. От рассвета до вечера спит, а проснётся – заговаривается, слуг, которые с детства ему служат, не узнаёт… Недолго он продержался. Через месяц уехал за границу, и больше не было от него вестей.

* * *

– На самом деле, судопроизводство Вильчи в конце восемнадцатого века…

– Волобужа казнили не во имя Христа, а из-за прихоти…

– А откуда, по-вашему, Войтек, взялся я?

Ксёндз с историком снова в унисон развернули шуршащие свитки пространных комментариев, но моя реплика заставила их прерваться и кудахтнуть:

– Что? Что?

– Ну как же! Войтек ничего не сказал о том, что у покойной пани остались дети. Или что Юзеф женился за границей. Каким же образом продолжился род Жош-Лещницких? Ведь Юзеф – мой пра-пра-какой-то-там-дедушка по прямой линии!

Алойзы Ковальский испустил вздох и сделал терпеливо-снисходительное лицо – точь-в-точь дефектолог, к которому напросилось на приём слишком много дебилов.

– Глубокоуважаемый пан Анджей, ваш прадед Юзеф был женат единожды и оставил пятерых детей. О нём сохранили память как о хозяйственном помещике и добром, набожном человеке. Все его поездки в Париж и Санкт-Петербург совершались по неотложным делам. Что касается вопроса, имел ли он право казнить бродячего лекаря…

– Разве мало помещики казнили холопов? – воспрянул Войтек. – Вечно вы идеализируете прошлое!

– А вы вечно демонизируете прошлое!

Дискуссия продолжилась без меня. Я размышлял о прадедушке Юзефе, вошедшем в историю. По крайней мере, в местную. По крайней мере, в одну.

Вопреки пророчествам Ядвиги, спал хорошо, насколько это гарантировало количество выпитого. Когда светало, проснулся, чтобы сходить в туалет. Увидел в углу что-то белое и подумал, что это, должно быть, моя рубашка. Точно, она и оказалась. Я же говорил, что не верю в привидения.

* * *

Накануне обозначенного дня чуть ли не сутки кипели приготовления к спектаклю: расставляли лавки, возводили сцену… Войтек улещал рабочих и покрикивал на Ясю и Басю, которые своими девическими пререканиями заглушали бензопилу. Меня совсем выжили из дому, и я отправился погулять на природе. Параллельно смутному течению ветра сквозь листву деревьев в голове у меня текли мысли. Они неизменно возвращались к обитателям городка, соединённым неявными связями. Что в их поведении было искренним, что рассчитано на постороннего зрителя – меня? Почему ксёндз и директор краеведческого музея так упёрто спорят о религии? Почему непохожие девчонки-актриски косят под близняшек? Почему естественный для пани Ядвиги женский страх постареть втягивает в свою чёрную дыру её мужа, сына – и неизвестно, кого ещё… Если бы все эти связи выплыли наружу и стали видимы всем – вот это был бы спектакль! Овации! Цветы! А то, что создаст Войтек, скорее всего, окажется донельзя банальным.

По возвращении застал у себя в гостях ксёндза, который затеял очередную душеспасительную беседу с пани Дымной. При виде меня подскочил:

– Пан Жош-Лещницкий, я к вам по поводу спектакля…

– Как видите, всё уже готово.

– Вижу… Какое несчастье! А не могли бы вы это всё-таки как-нибудь отменить?

Мне настоятельно требовалось отдохнуть, подняться на второй этаж, обратиться к одной из моих любимых книг… Вместо этого я старался быть терпеливым с ксёндзом:

– А в чём дело?

– Войтек весь город заполонил рекламой. «Спешите! Только один вечер! Явление духа Волобужа! Первое и единственное привидение на фоне живописных развалин!»

– Что ж я, по-вашему, должен разочаровать зрителей и актёров только из-за того, что мой свежеотремонтированный дом обозвали развалинами?

– Не из-за того!

– А, так всё-таки – инквизиция в действии? Вы запрещаете произведения искусства?

– Я… нет-нет, я ничего не запрещаю. Я сам люблю искусство. Люблю иногда посмотреть французскую комедию с Пьером Ришаром… Но Войтек настаивает на реальном явлении духа Волобужа!

– Я уже говорил и ещё повторю, пан Григорчук: я не верю в привидения.

– Я тоже! Но в этом есть что-то нехорошее. Церковь не напрасно запрещает спиритические сеансы.

– Войтек – спирит? Давайте посмеёмся вместе. Даже если не считать спиритов шарлатанами, вы полагаете, наш Войтек способен вызвать хотя бы самого завалященького духа?

– А вы полагаете, неспособен?

– Абсолютно в этом уверен, – сказал я.

И не солгал. Я действительно был в этом уверен.

* * *

Войтек что-то там перемудрил или недомудрил с оборудованием. Согласно режиссёрскому замыслу, закатное солнце обязано было изливать багрянец на сцену суда над Волобужем. Однако к вечеру солнце, исправно светившее весь день, заволоклось тучами; вечер выдался туманный и влажный, хотя и тёплый. Срочно понадобился дополнительный софит. Актёры уже пребывали в образе и в гриме, для софита разъярённый неприличным поведением солнца Войтек нанял грузчиков, которые с руганью тащили эту бандуру полчаса сверх назначенного времени. В ожидании софита зрители бродили по двору, рассаживались на лавках и прямо на земле, жевали принесённую с собой еду. Пикник, да и только! Павел Турчак умостился на полу веранды с широко раздвинутыми коленями, подложив куртку под джинсовый зад. Алойзы Ковальский завис поверх перил в замысловатой позе изготовившейся к полёту гаргульи. Пани Ядвига цивилизованно присела на стул, который я ей предложил; сегодня она надела платье попроще, обнажающее спину вместо груди, и прогадала – в её торчащих мослами веснушчатых лопатках ощущалось что-то трудовое, лошадиное.

Ксёндз нигде отмечен не был. Должно быть, последовал рекомендации: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых».

Наконец четверо мужиков, покачиваясь не только от тяжести ноши, притащили освещение. В этот знаменательный момент солнце снова выглянуло из-за туч.

– Начинаем! – хлопнул в ладоши Войтек.

Сцена представляла собой деревянный помост с четырьмя вертикальными, в рост человека, рейками, на которых крепилась четырёхугольная рама. По ней на кольцах, наподобие занавески в ванной, ездил пёстрый занавес. Общий вид напоминал скорее кукольный, чем обычный, театр. По хлопку Войтека занавес раздёрнулся сразу в обе стороны. На помосте стоял актёр в белой вышитой рубахе до пят, в кожаных поршнях на больших ногах, с домотканной торбой через плечо. Борода – цвет и растрёпанность пакли. Не знаю, какого эффекта добивался Войтек, а публика гоготнула при виде этого шута горохового. Народный театр! Шуту гороховому Волобужу было наплевать на гогот, он спрыгнул с помоста и занялся сбором целебных растений, чтобы «лечить» зрителей, украшая их пучками одуванчиков и подвядшей травы. Веселье становилось дружелюбным, женщины и дети радостно верещали. Тут на крыльцо усадьбы, распахнув обе створки двери, ступил пан Юзеф Жош-Лещницкий, и веселье как отрезало. Моего предка костюмер отличил белым париком с косичкой, которого не было на портрете, а вот такой мундир он вполне мог бы носить, я расслышал, как Алойзы Ковальский пробурчал по этому поводу что-то одобрительное. Яся и Бася исполнили дивертисмент Покойной Пани и Смерти – обе в белом, меняясь масками. Наконец Бася отобрала у Яси маску, бросила на её могилу горсть земли и вручила пану Юзефу мешок золота для передачи Волобужу. Волобуж мотал головой, но мешок ему навесили на плечи насильно, и он, горбясь, понёс его по направлению к воротам. Откуда ни возьмись, среди толпы образовались гайдуки, которые подхватили Волобужа под белы рученьки (действительно, белые, учитывая цвет рубахи) и подволокли его, с подогнутыми коленями, поближе к ясновельможному пану. Когда его поставили на землю, он начал оправдываться, что ничего плохого не творил, а только людей лечил. Пан обращался к свидетелям, которые обнаружились среди зрителей. Вот здесь-то Войтек блеснул мастерством, и я поверил, что он со своим театром занял в Сопоте второе место! Свидетели отвечали вразнобой, но в странной гармоничной слаженности. То здесь, то там расцветали голоса, яркие, будто двор превратился в луг, а луг заговорил. Волобуж на коленях прикрывал повинную голову ладонями. Несмотря на показания свидетелей, говоривших только хорошее, пан приговорил Волобужа к смерти. Видя себе неминучую казнь, Волобуж рванулся с колен. Он хочет умереть, как свободный человек! Он проклинает пана. «Гляди, ясновельможный Юзеф, после смерти к тебе явлюся!»

«Как же они изобразят казнь?» – гадал я и, наверное, не я один. – «Обмажут голого актёра клеем, а поверх – пчёлами?» Ничего близкого! Трудности только подстегнули творческую фантазию Войтека. Волобужа привязали к столбу рукавами смирительной рубахи, которую натянули поверх его собственной. Нестерпимо вступила музыка: высокий зудящий тон, от которого, заметил я, кое-кто из присутствующих задёргался, а то и заскрёб кожу. Гайдуки, стеснившись с четырёх сторон вокруг столба, вскинули руки. Так вот зачем закатное освещение! В алом последнем свете загорались перемешанной с кровью желтизной – блёстки не блёстки, не знаю, чего в эту смесь насовали – но Волобужа облепило смертельной сыпью с головы до ног. Зудящее звуковое сопровождение перекрылось воплями Волобужа. Он орал так, что виден был дрожащий язычок в глубине нёба, он корчился, а потом резко уронил голову на грудь и обвис.

– Переписывание истории, – каркнул среди воцарившейся тишины Ковальский. На него зашипели. Гайдуки отвязывали марионеточно-обвисшего Волобужа от столба.

В эту секунду сквозь сцену пронеслось что-то белое, размахивая крыльями-руками. Сцена насквозь просматривалось, однако откуда возникло это белое и куда девалось, никто не уследил. Оно существовало краткий миг и только в движении.

Зрители зааплодировали.

– Высший класс!

– Вот это спецэффекты!

Солнце закатилось, но до темноты, подобающей привидениям, стоило выждать минут пятнадцать, которые Войтек щедро отрезал на антракт. Зрительская масса обменивалась впечатлениями, а мы с Турчаками и Ковальским пошли поздравить режиссёра.

Впрочем, на поздравления Ковальского глупо было рассчитывать.

– Творите новую легенду! – ворчал он. – Вот как примется всё население Вильчи, по примеру Волобужа, варить снадобья и творить заклинания, посмотрим, что из этого выйдет…

Укоризненный взор Ядвиги, которую переполняла гордость за талантливое детище, его не остановил. Он даже пожал плечами: разве могут помешать личные связи, когда речь идёт об истине!

– Войтек, – спросил Павел Турчак, робея выдать свою неосведомлённость в искусстве, – а как ты добился, чтобы у тебя на сцене летало это белое?

– Да, в общем, никак… а вы тоже это видели?

– Все видели. Войтек, ты гений!

Войтек не выглядел гением. Его нижняя губа выражала слюняво-деревенское недоумение и, кажется, испуг. Но тут его позвали актёры. Пора готовить выход призрака. Большой выход!

За пятнадцать минут сумерки стали отчётливее. На полдороге между сценой и лестницей дома терзался в круге софитного света Юзеф Жош-Лещницкий, то уступая угрызениям совести, то напоминая себе, что казнил всего-навсего бродячего холопа… Внутри замаскированных травой колонок зародилась заунывная мелодия. Тема призрака. Гнилушечный фосфоресцирующий луч сконцентрировался на сцене…

– Смотри, смотри, вылезает! Да смотри же!

– Я и смотрю!

– Не туда смотришь! Поверни голову!

Кто-то хихикнул, кто-то застонал. Зашумели. Режиссёр явно переборщил: привидений оказалось два. Одно, в луче осветительного прибора, воздевало руки на сцене, и в нём прочитывался актёр, игравший Волобужа, по-другому, чем в первом действии, загримированный. Второго же актёра, незаметно сгустившегося на ступенях лестницы перед закрытой дверью дома, никто раньше не встречал. Он выглядел крошечным сгорбленным стариком и опирался на клюку. Посреди лета одет в кожух мехом наружу. Личико, поросшее снизу кустистой бородой, распахано морщинами. Глаза, нос – всё погребено в этих бороздах, подвижных, щупающих воздух, как руки слепого. Клюкой старикашка не пользовался: при ходьбе не опирался ею на землю. Он и ног-то… ну, в общем, не передвигал.

Как заметили все эти подробности в сумерках, при том, что в сторону дома не было направлено ни одного осветительного прибора? Старик в этом не нуждался. Он светился сам по себе.

Застыл на сцене Волобуж-подделка. Актёр, прикидывавшийся моим предком, опасливо отодвинулся в толпу. Безо всякой надобности: старикашку он ничуть не привлекал. Старикашка летел ко мне. Я сделал шаг назад: больше отступить не смог из-за плотно сгрудившихся людей. Вокруг полыхал сплошной крик, как при стихийных бедствиях. Стремительный дед завис напротив меня – воздушный шар, наполненный звёздно-светящимся гелием. Воняло от него, как от полуразложившегося тела, сквозь которое пропустили электрический ток: сравнение сумасшедшее, но самое точное из всех, которые приходят мне в голову. Я не двигался с места. Он тоже, пока свежее колебание воздуха не вывело его из равновесия. То, рухнув с перил, убегал вдоль фасада дома Ковальский. Когда призрак, будто шаровая молния, оказался перед ним, Ковальский выставил руку ладонью вперёд… Чтобы заслониться или чтобы дотронуться?

– Ты над смертью моей посмеялся. – Голосок у старика был тоненький, без интонаций, словно диктор-недоучка начитывал сообщение о прогнозе погоды, двадцать градусов в тени, ветер слабый до умеренного. Между ним и Ковальским взмыл и растворился в небе столб искр. Отвлечённая их сверканием, публика не уследила, куда пропал старик. На земле, на внезапно освободившемся пятачке, остался лежать, подвернув под себя руку локтем вперёд, директор краеведческого музея.

Тогда все к нему бросились, и первым – я. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки, ослабил галстук, поискал биение сердца… Смотрел в немигающие глаза, детский ужас которых не прикрыли даже сумерки.

Над Вильчей воронка, широкой вверх, узкой частью вниз, стремительно возносясь к раструбу широчайшей части, оставленная внизу стартовая площадка перестроенной автобазы, раздражающие попытки оказать помощь тому, что Ковальскому не принадлежит и уже Ковальским не является.

Долго смотрел, пока меня не оттащили.

Дальнейшее составлялось из всеобщей сутолоки и беспорядочных метаний по двору, прекращённых только милицией. Допрос оказался обстоятелен и бесполезен. Оказавшийся на месте врач сосчитал мне пульс и сказал, что моё спокойствие, на самом деле, признак реактивного, как он выразился, состояния. От транквилизаторов я отказался. От всякой другой помощи – тоже. Единственное, набросил себе на плечи куртку Адама Григорчука. Когда вести о том, что произошло – дикие, панические и искажённые – добежали до тихого домика при костёле, Григорчук немедленно рванулся к замку Жош-Лещницких, прихватив распятие, святую воду, тёплую куртку и йод. Куртка ксёндза на меня не налезла, но я накинул её, потому что похолодало и потому что я всё равно отдам куртку, когда мы придём к нему домой. Ксёндз предложил мне своё гостеприимство, и все согласились, что так будет лучше всего, учитывая моё реактивное состояние и то, что милиция всю ночь будет ставить замок вверх дном. Искать улики. Улики чего?

– Тут действительно произошло кое-что необычное, – втолковывал я ксёндзу, когда он уводил меня. – Если бы вы собственными глазами увидели, это могло бы поколебать или утвердить вашу веру…

– Вера? Она не зависит от действий дьявола, – улыбнулся Адам Григорчук, но, решив, что улыбка неуместна, стал очень, очень серьёзен.

* * *

По ночным улицам, под шелестящими в свете фонарей деревьями мы шли к костёлу. Один раз я вздрогнул и обернулся.

– Что с вами, пан Анджей?

– Ничего. Пустяк.

Ксёндз уставился на меня глазами сочувствующей собаки и перекрестил.

На самом деле, не воспоминание о происшествии заставило меня остановиться. Я подумал о том, надёжно ли припрятал мои книги. Вдруг их найдут. А если найдут? Тоже ничего страшного. В наше время они не послужат основанием для обвинительного заключения. Книги, с которыми я не расстаюсь с того дня и часа, когда вступил в орден Золотого Скарабея. Для адепта второй ступени в мире осталось мало секретов, однако некоторые редкие формулы визуализации духов незачем помнить наизусть.

Я действительно не верю в сверхъестественное: духи, к которым я обращаюсь, естественны, они часть нашего мира, как вода, электричество, щебень. И я не верю в привидения: куда бы ни уходили мёртвые, они уходят навсегда и никогда не возвращаются. Мокрые Марыськи, Волобужи… Какая чушь! Идеалисты считают, будто для духов важно, как их назвать. Для духов важно одно: что им предложить. Я предложил достаточно, чтобы пользоваться неограниченным кредитом до конца жизни. В какой валюте? Успех в делах. Явление одного из самых безобидных моих слуг в виде Волобужа послужит рекламой для привлечения в поместье туристов, жаждущих ощутить паранормальное присутствие. А я – режиссёр не хуже Войтека… На какое-то время останусь здесь, лично проследить за действиями беспокойных духов, а потом, вероятно, уеду в Америку. Деньги тех, кто пожелает переночевать в замке с привидениями, переводятся на мой счёт. Элементарное финансовое волшебство, коего не ведали поколения Жош-Лещницких. Кстати, я, по-видимому, первый маг в моём роду. Но, бьюсь об заклад, не первый, кто расправился с врагом, стоявшим у него на пути…

Извини, Алойзы Ковальский. Ты ведать не ведал, что ты мне враг, но я-то сразу догадался. По некоторым проговоркам, доказывающим, что, разглагольствуя о колдовстве, ты, во всяком случае, потрудился прочесть «Книгу начальных оснований»… и, вероятно, «Треугольник алхимии»… а также… Словом, для двух человек, прочитавших хотя бы одну из этих книг, провинциальный городок слишком тесен, не правда ли? Было ли твоё внимание к подобной литературе сугубо научным? Если нет, как далеко ты зашёл? От чего шарахнулся в таком ужасе, что остаток жизни старался стать большим католиком, чем… чем Адам Григорчук? Надеюсь, ты не успел ему покаяться в прелюбодеянии. В таком случае, за гробом нас ожидает одно и то же (ТЁПЛОЕ) местечко, где мы с тобой рано или поздно встретимся и обо всём потолкуем, если земные события будут ещё способны нас волновать… Ну вот, снова из подсознания вылез дедушка со своими бреднями об аде! Стуктура мира формируется представлением мага; мы входим в миры, которые сами для себя создаём. Всё так, но – но, но… Откуда эта тоска после удачного завершения каждого дела? Тоска властная, крупнозёрная, такой вовек не отведать живущим банальной жизнью. Тоска, настоянная на квинтэссенции утреннего запаха унитазов в всех камерах смертников, и вкуса перловой каши, вкладываемой в рот всем безнадёжно потерявшим разум, и холодного пота всех мужчин, которым сказали любимые «Ухожу от тебя, импотента», и слёз всех женщин, оплакивающих своих мертворождённых детей. Когда тоска подступает к диафрагме, мне хочется, чтобы ад существовал. Не потому ли я полюбил смотреть в лица умирающих? Они силятся открыть мне тайну планировки загробного мира – или то, что никакой тайны нет… Но тайна остаётся тайной. А я, отрешаясь от поисков тайны, встряхиваюсь и говорю: не дай заморочить себе голову. Всё – глупость. Все религии – реклама. Просто некоторые из них – чертовски убедительная реклама.

А я отличный рекламист. И жители маленького городка Вильчи скоро в этом удостоверятся.