Текст книги "Апокрифические истории"

Автор книги: Фома Топорищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Это было бы неплохо, – задумчиво согласился Архимед. – Но, видишь ли, "поумнение", как ты изволил выразиться, идет такими микроскопическими темпами, что для его анализа потребуется ввести в рассмотрение бесконечно малые величины. А изобретения таковых следует ожидать никак не раньше семнадцатого века от рождества Христова. Этот же последний, увы, еще даже и не родился...

–

Аристотель – Платону:

– Знаете, Платон, по-моему, этот Демокрит со своими атомами слегка переборщил. Ну, в самом деле, не может же быть, чтобы весь этот столь разнообразный мир состоял из каких-то мелких неделимых частиц, притом еще и одинаковых.

– Да, конечно, все это крайне сомнительно. Мир слишком разнообразен, чтобы его можно было составить из одинаковых атомов.

– Но в этом что-то есть. Вас никогда не смущал тот факт, что при всем разнообразии людской породы, наши пороки до удивления одинаковы.

– Честно говоря, никогда не задумывался над этим.– Платон вдруг подозрительно уставился на собеседника. – Уж не хотите ли вы сказать, Аристотель, что людские пороки суть те атомы, из коих состоит любая живая душа?!

–

Платон – Сократу:

– Я знаю, что ничего не знаю. Но уж это я знаю абсолютно точно.

– Так нас теперь двое – это большая сила!

– Знания – всегда сила...

–

Сократ – Платону:

– Ты мне друг, Платон, но что же мне теперь, разорваться?!

–

Генерал ордена иезуитов:

– Проклятье! Еретиков столько, что средних веков нам явно не хватит!.. Ничего, прихватим и Возрождение.

–

Галилей был стар и немощен, Джордано Бруно, напротив, молод и полон сил. Тем не менее, они спорили:

– Вы согласны, уважаемый сеньор Галилей, что Земля вертится вокруг солнца, а не наоборот?

– Разумеется, это так. Но все относительно, Джордано, все, увы, относительно. Если считать Землю неподвижной, вертится Солнце. Но остановите Солнце, и Земля вынуждена будет приступить к вращению. Единственное, что можно утверждать совершенно определенно: Земля и Солнце одновременно не могут оставаться в покое.

– Что касается Солнца, то его сеньоры иезуиты в покое не оставят, – усмехнулся Бруно. – Но предположим, что вопреки принятой теперь доктрине, оно таки покоится. И, допустим, я установил это с полной очевидностью. Должен ли я, как истиный ученый, отстаивать свою точку зрения даже под угрозой смерти?

Галилей грустно покачал головой:

– Я в этом не уверен. Ученый должен стремиться принести науке максимальную пользу. Не думаю, однако, что смерть настоящего ученого полезна науке.

– Не думаете? – воскликнул Бруно с горячностью в голосе. – Но вы не можете не признать, что отречение от истины, ставшей тебе известной, принесет науке вред, следовательно, отречение для настоящего ученого недопустимо!

– Верно, верно, – согласился Галилей. – Но ведь оставшись в живых ученый может в дальнейшем принести науке большую пользу, нежели тот вред, который наступит вследствие отречения. Тут нужно все взвесить. Хотя, если ты абсолютно уверен, что никакого толку для науки от тебя уже не будет, можешь смело класть голову под топор, или идти на костер. И кстати, если уж отрекаться, то отрекаться! Громко скажи всем, от чего именно ты отрекаешься, чтобы впредь ни у кого не возникало соблазна отрекаться от того же самого...

Исторический опыт резюмирует следующее: если ты еще молод, постарайся умереть за науку, а если уже стар – живи для нее.

–

Джордано Бруно – Галилею:

– Эти ослы никак не могут понять, что костер не может крутиться вокруг грешников!

– Верно, друг мой, верно, но вы никак не хотите понять, что грешники всегда не прочь сплясать вокруг костра.

–

Галилей, стоя в задумчивости у башни в Пизе:

– Видит Бог, мне все равно, как будут падать эти камни. Пусть даже они вознесутся – меня интересует истина... Хотя, надо полагать, все камни полетят в мою сторону.

–

Галилей – суду святой инквизиции:

– Ну, хорошо, сеньоры, пусть она не вертится. В конце концов, все относительно, а уж потомки раскрутят ее по своему усмотрению...

–

Галилей стоял. Суд святой инквизиции сидел. Все прочие – кто как.

– Видите ли, уважаемые сеньоры, мое утверждение, относительно того, что не Солнце вертится относительно Земли, а наоборот, Земля вертится относительно своей оси было неверно истолковано и неправильно понято. Ничего этого я не утверждал и продолжаю не утверждать. Я высказал только, да и то, вскользь, как бы ненароком, лишь в качестве рабочей гипотезы, что всякое движение относительно. Подумайте, господа, неужели вы могли поверить, что старый, больной и немощный человек мог бы всерьез утверждать то, что противно не только общепринятому мнению, но и самому Священному Писанию!

Один из святых отцов поморщился:

– Ну что вы, милейший Галилей! Вы полагаете, что нас всерьез заинтересовали ваши суждения по этому столь ничтожному вопросу? Уверяю вас, мы даже и не запомнили как следует, что, собственно, явилось предметом разногласий. Земля ли вокруг Солнца, Солнце ли вокруг земли – не все ли равно! Нас в неизмеримо большей степени интересует, утверждаете ли вы попрежнему, что тяжелый и легкий камень, будучи сброшенными с одинаковой высоты, упадут на землю одновременно?

Галилей опешил:

– Да, сеньоры... Разумеется, я это утверждал, ведь я сам... Вот этой самой рукой я сбрасывал камни с башни в Пизе и лично наблюдал за их падением...

– Достаточно, милейший, – вмешался второй святой отец, и, обращаясь к первому, продолжил: – Вот видите, я же вам говорил, что он будет упорствовать. Он еретик!

– Но, сеньоры.., – произнес Галилей растерянно. – Я не пойму, что в этом такого и как это может повредить устоям священной религии?.. Ежели Господу было угодно сотворить камни таковыми, что они падают одинаково, то разве это может быть причиной...

– Может, – перебил второй святой отец, поджимая губы. – Ибо непонятно тогда, для чего Господь создал камни разного размера.

– Но ведь пути Господни и без того неисповедимы, так что эта мелкая непонятность – сущий пустяк по сравнению с тем, что так и осталось непонятым! – воскликнул Галилей.

Первый святой отец жестом отановил второго, уже готового вступить в полемику.

– Конечно же вы правы, уважаемый Галилей, помыслы неисповедимы, но сие как раз и означает, что любые попытки понимания ни к чему хорошему не ведут. Вы же, – он наклонился и шутливо погрозил Галилею пальцем, – если я правильно понял, собираетесь проникнуть в тайну Божественного промысла, а этого святая церьковь допустить не может.

– Отнюдь, сеньоры. Меня интересует не для чего Господь сотворил разного рода камни, а как они ведут себя при падении...

– Не будем спорить, уважаемый, не будем спорить, – мягко перебил первый святой отец. – Откровенно говоря, я бы и сам не прочь бросить пару-тройку каких-нибудь подходящих камней с какой-нибудь подходящей башни, да возраст, увы, не тот... Неужели вы в детстве не набросались? Пожилой человек, солидный, почитаемый всеми... Ведь что подумают горожане? Они скажут, что вот старый безбожник залез на башню и кидает камни на голову прохожих. Несолидно, ей Богу несолидно!.. Пока не поздно, откажитесь от своих намерений. Приходите к нам, в святую обитель, залезайте на колокольню и бросайте свои камни, сколько хотите – вам никто не помешает. Договорились?

– Но...

– Значит, договорились. А Пизанскую башню мы таки свалим, чтобы не возникало соблазна у других...

Башю свалить сеньорам иезуитам так и не удалось – она и поныне стоит в славном городе Пизе. Но наклонили ее изрядно.

–

Ньютон с усмешкой:

– Гипотез не измышляю – мне их заменяют мои друзья и знакомые...

–

Ньютон – Гуку:

– Сэр Гук, на основе своих умозаключений я сделал логический вывод, что все небесные тела притягиваются друг к другу обратно пропорционально квадрату расстояния между ними.

– Да, сэр Ньютон, я также пришел к такому же выводу. Это очень печальный случай.

– Совершенно с вами согласен. Случай весьма прискорбный, ибо теперь совершенно непонятно, чьим именем следует назвать новый закон.

– Как же нам быть? Можно попробовать тянуть жребий...

– Нет-нет, сэр! – воскликнул Ньютон улыбаясь. – Вы столь изощрены в разного рода растяжениях и сжатиях, что тягаться с вами в части жребия для меня было бы пустой тратой времени. Давайте бросим монету. Орел ваш, моя решетка...

– Нет-нет, сэр! – также улыбаясь и в тон ему воскликнул Гук. – Во-первых, если из нас двоих кто-то орел, так это без сомнения вы. А во-вторых, я теперь подумал, что такое серьезное дело, как выбор названия для нового закона природы, мы не можем отдавать на волю случая. Решено, я уступаю вам пальму первенства.

– Ничего подобного! – заявил Ньютон, изящно кланяясь. – он будет носить имя Гука.

– Но закон Гука уже существует, и может возникнуть путаница.

– Закон Ньтона также существует, и, притом, не один, а целых три.

– Но, сэр, как джентльмен я не могу допустить...

– По-вашему, сэр, я не джентльмен? Прошу прощения, но вы...

– Сэр!..

– Да, сэр!..

Известно, что сэр Гук был до конца жизни в ссоре с сэром Ньютоном, а новый закон так и остался безымянным...

–

Гутенберг – ученикам:

– Слушайте, что я вам говорю! Слова составляются из букв, а буквы мы будем изготовливать каждую в отдельности... Угораздило же этих латинян навыдумывать столько букв! Они прекрасно обходились в быту десятком слов, а букв навыдумывали, как будто собрались издавать Британскую Энциклопедию... Впрочем, уместней благодарить Бога, что мы не переняли китайскую письменность...

–

Флавио Джойо – согражданам:

– А я вам говорю, болваны, что изобрел компас. Магнитная стрелка, будучи подвешена, всегда показывает на север!

– Да провались ты со своей стрелкой! На кой она нам, если Италия располагается на юге?! На север-то мы попадем, а обратно как?

– Обратно, ясное дело, нужно двигаться уже проторенными путями...

–

Бертольд Шварц – Роджеру Бекону:

– Недавно порох изобрел, так что теперь кое-кому придется туго. Мой порох взорвет всю Европу!

– Ерунда. Я уже однажды его изобрел, и ничего подобного не случилось.

– Тогда, поди, никакой Европы и в помине не существовало... Все надо делать в свое время!

–

Михайло Ломоносов – членам Академии:

– Господа академики, должно иметь ввиду, что когда Господь измышлял законы природы, он имел в запасе только семь дней. Мы же имеем много больше, и не должны ударить в грязь лицом.

–

–

–

Двенадцать апостолов сидели за столом, жевали хлеб, который им роздал Христос и ждали, когда тот начнет говорить. Христос задумчиво прохаживался из угла в угол, апостолы дружно поворачивали головы ему вслед. На их лицах явственно обозначилась тревога. До сих пор все шло, как по маслу. Они путешествовали вместе с Учителем, слушали, как он проповедует, питались вполне сносно, и такая жизнь их вполне устраивала. Главное – не надо было добывать хлеб насущный в поте лица своего, он сам шел в руки. Теперь же Христос явно что-то затевал, но что именно и с какой целью, было не понятно.

– Итак, други мои, – вдруг произнес Христос, – наступил час, когда я должен вас покинуть.

От неожиданности кое-кто из апостолов даже вздрогнул. По келье разнесся дружный вздох разочарования.

– Но почему, Учитель? – не выдержал Петр. – Мы бы могли еще ходить вместе по городам, ты бы проповедовал, а мы набирались бы мудрости...

– Увы, Петр, увы... Тот, Кем я послан, призывает меня, ибо Он опасается.., – Христос пристально оглядел собравшихся.

Никто не опустил взор – все честно и преданно смотрели ему в глаза.

– Чего Он опасается? – нарушил молчание Петр.

– Предательства.

– Но, Учитель, никто из нас даже и не помышляет...

Христос усмехнулся.

– Говори только за себя, Петр. Но даже и ты... Не успеет и солнце взойти, как ты трижды отречешься от меня.

– Учитель! Как можете вы говорить это мне, своему лучшему ученику?! Да ведь я жизнь готов за вас положить!

– Жизнь? Что такое жизнь? И почему ты должен ею жертвовать ради меня?.. Нет, отдавать жизнь за жизнь – это глупо. Своею жизнью можно распорядиться гораздо разумнее. Есть только одно, ради чего ею можно пожертвовать.

– Что же это такое, Учитель?

– Истина.

– Но что есть истина?! – вдруг тихо спросил сидевший в самом углу апостол Иуда.

Христос резко повернулся к нему.

– Хороший вопрос, Иуда. Найдется немало охотников его задать, но лишь немногие попытаются искать ответ. Увы, этих немногих ожидает горькая участь. Их усилия оценятся весьма недорого – примерно в тридцать сребренников, – Христос снова усмехнулся.

Иуда помрачнел, прочие апостолы, так и не понявшие, о чем идет речь, молча недоумевали. Иисус взирал на Иуду, словно бы ожидая, что тот поделится с ним своими сомнениями.

Да, – наконец произнес Иуда и прямо взглянул в глаза своего учителя. – Теперь я понял. Но их не интересует истина, Учитель.

– Значит, эта цену они назначили не за истину?

– Истина их не волнует, Учитель. Они не верят пророкам в своем отечестве.

– Тогда за что же?

– Это цена жизни, – Иуда опустил голову.

Иисус в задумчивости прошелся из угла в угол.

– Ну что же.., – наконец произнес он. – Такой исход предполагался, и теперь другого пути нет. У нас только один выход. Они хотят купить жизнь и они ее получат. Но вместе с ней они получат и истину, притом, совершенно бесплатно. Смертью воспользуются они сами, а истина пригодится другим... Но бесплатных истин не бывает – вот в чем закавыка!.. Готов ли ты, Иуда, оплатить истину?

Иуда ответил не сразу.

– Да, – произнец он наконец, – если это необходимо, я готов.

– Отдаешь ли ты себе отчет в том, какова будет цена истины?

– Кажется, да, Учитель.

– Понимаешь ли ты, что платить будешь ты сам, ибо истина, купленная за фальшивую монету, есть ложь? Подумай. Ты можешь уступить расплату любому из моих апостолов, Петру, например.

Иуда вздохнул:

– Нет, Учитель, я заплачу сам...

– Что ж, – Иисус кивнул, – Он не ошибся в своих опасениях... Иди. Тридцать серебренников принадлежат мне, ибо я заплачу за них своей жизнью... Я уже истратил их на тот хлеб и вино, которые мы ели и пили сегодня, так что, в известном смысле, мы отведали крови и плоти... Увы, мне нечем утешить тебя, Иуда. У каждого свой крест. Иди. Только... Что делаешь – делай скорее. Ибо, в противном случае, кто-то еще должен будет заплатить за промедление...

Как известно, Иуда уплатил по всем счетам, вследствии чего, быть может, истина и восторжествовала. Но это была только часть всей истины, известная Учителю Иуды. Все прочие части будем оплачивать мы.

–

Стражники привели Иисуса к прокуратору Иудеи для допроса. Понтий Пилат старательно делал вид, что не замечает философа, но в последний момент напряг внимание и таки заметил:

– Ба! – вскричал он. – Это ты, Иисус? Какими судьбами?.. Отпустите его, разве вы не видите, что он никуда не собирается бежать.

– Тем более, что бежать мне некуда, – произнес Христос как бы в сторону. – Напрасно ты, Пилат, делаешь вид, что не имеешь никакого отношения к моему аресту.

– Но ты вовсе не арестован, а только задержан до выяснения обстоятельств. Неужели ты думаешь, что у римского прокуратора нет иных дел, кроме как арестовывать бродячих философов. Тем более, что я и сам философ.., в некотором смысле. Видишь ли, первосвященники обвинили тебя в том, что ты, якобы, призывал народ к уничтожению Храма, а кроме того утверждал, что являешься царем Иудеи. Вот я и решил узнать все из первых рук, отлично понимая, что эти глупые старикашки способны обвинить кого угодно и в чем угодно. Что ты делаешь в Иерусалиме?

– Как всегда, свидетельствую об истине.

– Ага... И что есть истина на этот раз?

– Долго объяснять. А ты, Пилат, как мне помнится, не любитель проповедей. Что же касается обвинений в попытке узурпации власти путем объявления себя царем – это такая глупость, о которой и говорить не стоит.

– Разумеется. Давай лучше поговорим об истине. Она одна, или их множество, так что каждый может выбрать себе по вкусу?

– Истина одна. Но у нее есть одно неприятное свойство. Христос нагнулся, захватил пригоршню песку, выпрямился и медленно разжал пальцы. – Она, как этот песок, непрерывно ускользает от нас... И все же, я успел познать какую-то ее часть.

– Так-так... Весьма кстати. Хотелось бы узнать, в чем суть этой уже постигнутой части? Тогда, быть может и все прочие части удастся как-то оконтурить.

– Изволь. Существенная часть истины, ставшая мне очевидной, состоит в том, что в мире нет ничего лишнего.

– Ну, это, хм.., достаточно очевидно, хотя и... небесспорно. Что еще ты постиг?

– Я понял, что бессмертие без смерти невозможно.

– Вот как? Звучит парадоксом в стиле древних греков... И какие же из этого выводы?

– Я не занимаюсь выводами. Выводы за меня сделают другие.

– М-м-да... В этом все и дело. Видишь ли, Христос, части истины, ставшие тебе известными, сами по себе достаточно безобидны. Опастность представляют выводы. Ты, увы, не обременяешь себя их изготовлением, а выводы из твоих частей могут быть самыми разнообразными. Например такими: чтобы все обрели бессмертие, нужно всех умертвить.

Христос усмехнулся.

– Действительно, кое-кто уже поговаривает о Конце Света. Конечно, тот, кто не понимает, чем необходимое условие отличается от достаточного, может сделать и такой вывод.

– Ну, хорошо, – теперь усмехнулся Пилат. – Ты как всегда прав, галилеянин. Но вот что касается истины, ускользающей от нас... Я, кажется, знаю один способ, как поймать ее за хвост... Воды! – коротко приказал он.

Слуга немедленно подал таз с водой. Пилат кряхтя поднялся с ложа, опустил руку в таз, выпрямился и подошел к Иисусу.

– Как ты думаешь, прилипнет истина к моим рукам?

Иисус мотнул головой.

– Возможно, – сказал он. – Но ведь ты испачкаешь руки.

– Но ведь я познаю истину. Вопрос только в том, стоит ли она испачканных рук... Что же касается бессмертия – тут ты прав.

Он сделал знак и Христа увели. Пилат некоторое время рассматривал свою ладонь, а потом прошептал:

– Истина! Ему нужен вовсе не Бог, ему нужна истина. Он хочет попасть в вечность и вряд ли успокоится. Я бы мог... Но нет, сегодня нехороший день. Жарко... Пожалуй, я просто вымою руки и пойду вздремну.

–

Иоанн Златоуст с трудом разлепил веки.

"Приснится же такое, – подумал он, – просто чертовщина какая-то!"

Он встал и выглянул в окно – там стояла кромешная тьма.

"Ну вот, – подумал Иоанн, – не видно ни зги. Тьма египетская! Должно быть, сейчас глубокая ночь."

Комната, где он находился, была почти пуста. Только лежанка, стол, тусклая лампада на нем, да голые стены кругом. Как он сюда попал, Иоанн не помнил. Помнил только, что после молебна они с приятелями решили идти в синагогу и устроить там диспут с иудеями по поводу того, можно ли считать церковное вино олицетворением крови Христовой. Но кому в голову пришла в голову эта дикая идея, ведь Иудеи вообще не признают Христа, как такового?!

"Нет, вчера определенно вышел перебор... Голова трещит, а во рту так пакостно, словно я всю ночь жевал Священное писание."

Он торкнулся в дверь – та со скрипом распахнулась. И только теперь Иоанн обнаружил, что кроме легкой набедренной повязки на нем ничего нет.

"Черт меня побери, хламиду-то сперли! Интересно, кто? И где, собственно, я нахожусь?.. Ба, да это же тот самый постоялый двор, где мы вчера вкушали кровь Христову столь неумеренно!"

Он вернулся в комнату и снова выглянул в окно.

"Так и есть – окна закрыты ставнями. Сейчас, должно быть, уже полдень, а вечером... Боже мой, вечером у меня проповедь и богословский диспут... Ну, диспут еще туда сюда, а вот проповедь... Что, интересно, скажу я своей пастве? И где взять хоть какую-то мало-мальски приличную одежду."

Иоанн заметался по комнате, заметил простыню на лежанке и, стянув ее, обернул вокруг тела.

"Проповедь... После такого сна не то, что проповедь... О чем, биш, я хотел говорить?.. Да, об адских муках и конце света... Как можно говорить об адских муках, если голова раскалывается, а в желудке бурлит, как в тех котлах!.. Бр-рр, ну и сон...Хм, а почему бы не рассказать им этот сон?.. Если уснастить его назиданиями и ссылками... Впрочем, и ссылок не надо – так сойдет!.. Решено."

Именнно эта проповедь впоследствии и легла в основу "Откровения Иоанна Златоуста".

–

Гамлет сам себе:

– Быть или не быть?.. А в чем, собственно, разница?

–

Дон Жуан – Дону Кихоту:

– Вы боретесь с мельницами, и не считаете эту борьбу напрасной тратой времени?

– Друг мой, предоставим считать ростовщикам, а сами займемся мужским делом... Что до мельниц – они достойный противник, ибо совершенно непобедимы.

–

Командор – Дону Жуану:

– ...Я же, со своей стороны, полагаю, что ваша система не вполне последовательна. Но пуще того – она бесплодна!

–

Дон Жуан – Командору, протягивая руку:

– Вот вам моя рука, и давайте, наконец, покончим со всеми этими раздорами. Я женюсь на донне Анне и все постепенно успокоится.

Командор, поудобнее устраиваясь на постаменте:

– Хорошо, будь по вашему. Но... Дело, видите ли, в том, какую фамилию будет носить моя бывшая супруга...

– И только-то! Разве это имеет такое уж принципиальное значение?

– Разумеется, нет. Чистая условность, мой друг, чистая условность.

– Я буду носить свою фамилию, а донна Анна пусть оставит прежнюю, чтобы лишний раз не будоражить общественное мнение.

– Почему бы и тебе не принять ее фамилию?

– Мне?! Помилуйте, как можно! Ведь я – Дон Жуан! Да надо мной люди будут смеяться!

– И что с того. Они пусть смеются. а ты знай делай свое дело. Смеяться-то будут не над Доном Жуаном, а над мужем моей жены...

–

Один из актеров театра "Глобус" – Вильяму Шекспиру:

– Послушай, Шекспир, вот, говорят:"сапоги выше Шекспира", как это понимать?

– Должно быть, каблук высокий.

– А еще говорят, что когда-нибудь ты станешь великим поэтом.

– Разное говорят...

– Что же получается – великий, а сапоги выше?

– Видишь ли, при жизни редко кому удается выскользнуть из-под каблука. А когда душа воспарит, сапоги не вознесутся...

–

Рафаэль – Рембрандту:

– Ты великий живописец, Рембрандт, но, если говорить честно, твой портрет с женой мне не нравится. То есть, исполнение блестящее, но сам сюжетец...

– Находишь его непристойным?

– Нет, но совершенно ни к чему было выносить ваши семейные дела на суд истории. Хотя, конечно, история и не то спишет...

–

Сальери – Моцарту:

– А что, дорогой Моцарт, как поживают твои сонаты? Не боишься, что они тебя переживут?

–

Сальери – вошедшему Моцарту:

– Моцарт, мне точно известно, что вчера вы опять сочиняли свой реквием. Одно из двух: либо вы сошли с ума, либо всерьез решили покончить счеты с жизнью... Подумайте, что вы делаете! Вы – величайший музыкальный гений, равного которому нет в истории человечества. И вы...

– А-а, глупости, – бросил Моцарт легкомысленно. – Бах тоже был гений, но ведь и он умер. Перед смертью, брат Сальери, все равны.

– Но реквием!.. Тебе всего тридцать с небольшим – пиши сонаты, сочиняй кантаты, симфонии, наконец. Нельзя искушать судьбу – она может отомстить...

– Послушай, Сальери, ты мне надоел. Хорошо тебе говорить, если ты постиг гармонию в совершенстве, проверил ее геометрией.., или чем там бишь?

– Алгеброй...

– Вот-вот... Тебе ничего не стоит сочинить все, что ты ни пожелаешь. А я? Неделю сижу и жду вдохновения. Но вот муза меня посетила и диктует, а я записываю. Смотрю – реквием! Неужели ты не понимаешь, что я не волен сочинять по своему желанию?

– Глупости! Глупости, Моцарт. Нужно вести размеренный образ жизни, регулярно садиться за работу, и тогда муза будет посещать тебя в назначенное тобой время.

– Сальери, не доводи меня до греха. Если ты не оставишь меня в покое, я... Я не знаю, что я с тобой сделаю!.. Я отравлю тебя.., или себя!

– Хорошо, хорошо, я больше не буду, – испуганно забормотал Сальери. – Успокойся, на вот, выпей вина...

– Вина? Это пойло ты называешь вином? Да это просто святая вода! Прикажи подать хорошего рейнвейна, и мы останемся друзьями.

– Нет, Моцарт, никогда. Ты и без того запустил свою болезнь, а теперь еще хочешь, чтобы я своими руками отравил лучшего друга. Я прикажу подать молока... Ты, верно, голоден, как же я сразу не подумал... Эй, кто там – ужин маэстро!

– Ах так! Тогда, Сальери, я завтра же распущу слух, что ты отравил меня.

– Пусть так, но сегодня ты не получишь ни капли!.. Погоди, что ты делаешь, безумец! Это ведь бутылка с крысиным ядом... Боже! Ты выпил... Врача! Врача!!!

Моцарт медленно опустился на пол.

– Да, Сальери, – произнес он слабеющим голосом, – я, кажется, действительно переступил ту грань, за которой гениальность превращается в беспутство. И вот – финал... Что ж, реквием оказался весьма кстати... Но крысиный яд – как это бездарно! Уж лучше бы меня проткнули шпагой на дуэли... Дай слово, Сальери, что никто не узнает об этом...

– Даю.., – пробормотал Сальери, не замечавший, как по его щекам ползут слезы...

–

Мефистофель – Фаусту:

– Мой дорогой доктор, вы даже не представляете, что сулит вам эта сделка! Подумайте, стоит вам слегка шевельнуть рукой, поставить подпись – и весь мир у ваших ног! Богатство, слава, власть – все, что хотите...

– Знаете, Мефистофель, если бы я был помоложе, то, возможно, и клюнул бы на вашу приманку. Теперь же все, что вы предлагаете, мне глубоко безразлично.

– Стало быть, Фауст, дело за малым. Вы снова станете молодым и тогда...

– Нет. Молодость полезна только в молодости, а в старости она уже ни к чему. Подумайте, если я стану молодым, будучи обременен своим жизненным опытом, то не смогу дерзать, зная заранее всю тщету своих усилий. Тогда молодость и обилие сил только усугубит мои страдания. Если же опыт исчезнет, то я просто начну жить свою жизнь заново, а какой смысл повторять дважды одно и то же?.. Скажите, а вам действительно так необходима моя душа?

Мефистофель растерялся:

– Мне?.. Собственно... Разумеется, она мне нужна, иначе бы я... Может быть вас устроят тайны мироздания?

– Тайны мироздания?.. Хм... – Фауст задумался – Видите ли, для ученого интересен процесс постижения истины, а если отгадка сама плывет тебе в руки, то... Нет, тайны мироздания меня, пожалуй не заинтересуют. Но у меня есть встречное предложение, на основе которого мы могли бы договориться.

– Какое же!? – с жаром вскричал Мефистофель.

– Я предлагаю свою душу после смерти в обмен на вашу теперь. У вас ведь тоже должна быть душа.

– У меня?.. Разумеется, ведь я ангел, хотя и падший. Но для чего она вам?

– Ну, например, для того, чтобы подвергнуть изучению. Есть и другие варианты... Вообще, мне кажется, я мог бы употребить ее с большей пользой, нежели прежний владелец...

–

Пушкин – Лермонтову:

– Увы, мой друг, дистанция между классиками и современниками иногда сокращается до пяти шагов...

–

–

–

Святослав – писарю:

– Пиши: "Иду на тебя".

– Так и писать?

– А что? Коротко и ясно.

– Нехорошо, князь, неуважительно как-то...

– Тогда пиши: "Иду на вас".

– Тоже неказисто. Множественное число – могут решить, что ты идешь лупить всех без разбору.

– Экий ты несговорчивый... Как тогда писать – подскажи?

– А на кого идем?

– Да на кесаря, на кого же еще.

– Так... "Иду на вас, кесарь" – длинно. "Иду на кесаря" плохо. Самому ведь кесарю пишем... "Иду на Византию" – тоже плохо. Вся Византия нам не по зубам. Решат, что бахвалимся... "Иду на"...

– Но-но, полегче! А то как бы я тебя сам туда не послал!

– Бес попутал, князь... Не знаю, как писать!

– А тогда не встревай. Пиши: "Иду на вы". И точка!

–

Вещий Олег – шталмейстерам:

– Так, говорите, издох? Жаль, справный был конь... Небось, голодом заморили, шельмы?.. Смо-отрите!.. Дознаюсь, прикажу всем башки сечь!.. Эх, зря я тому волхву поверил. "Примешь смерть от коня своего" – черт знает что! Пойду, проведаю своего верного Буцефала...

Первый конюх – второму:

– Эвон князь у нас какой недоверчивый. Нет бы, кого послать сам пошел. Теперь дознается, что коня того мы пропили – враз башку отрубит.

– Авось не дознается. Там что – кости одни. А по костям не шибко-то дознаешься.

– "Не шибко"!.. Останешься без головы – будет тебе "не шибко", деревня!.. Вот что, давай-ка мы князя... того... А скажем, мол, змея гробовая, и все шито-крыто. Ведь сказано было: через коня – вот оно и будет через коня...

–

Владимир Красно Солнышко – архиерею киевскому:

– Всех крестить, всех! И нынче же!.. Завшивели, запились ни стыда, ни совести. Креста на них нет!

– Загвоздка есть, князь.

– В чем дело?

– Так святой воды на всех где взять?

– А без святой нельзя?

– Никак нельзя, князь. Грех великий!

– Хм... Ладно, беру сей грех на свою душу. Скликай народ, гони в Днепр! Пусть плывут на ту сторону. Кто Богу угоден доплывет, а кто плавать не может – хоть умрет по-христиански...

Часть новообращенных так и не вернулась, а ушла на север искать место для Москвы.

–

Ярослав Мудрый – Владимиру Мономаху:

– На Руси царит беззаконие, что хотим, то и воротим! Доколе, спрашивается, будем жить босяками, без царя в голове?!

– Верно говоришь, князь. Надо бы сесть, да написать закон... А кроме того святая Русь не имеет никакой истории. Пора браться за дело!..

–

Хан Батый – новгородцам:

– Что вы кочевряжитесь, господа новгородцы? Сдавайтесь, да и разойдемся с миром... А то, неровен час, попрет Ливонский орден, а мы тут еще не разобрались между собой.

– Знаешь что, хан, иди ка ты... к своей матери. Ты сейчас нас, конечно, побъешь, но через триста лет от твоей орды ни черта не останется, и даже место забудут, где она стояла. А Господин Великий Новгород на этом месте как был, так и останется. Нам болтать некогда – надо к грядущим раскопкам готовиться. Монету чеканить, срубы ставить, опять же, берестяные грамоты зарыть, чтоб не сгнили... Так что, вали отседова, не мешай...

–

Александр Невский – новгородцам:

– Ну что, братцы, где немцев-то бить будем?

– Знамо где – в поле...

– А ежели, к примеру, они сюда попрут?

– Здесь, стало быть, и побьем.

– А ну, как не побьем?!

– Как так – не побьем? Обязательно побьем!

– Всяко ведь может быть. Немец – он тоже бить любит...

– Так он французов бить любит, а нас бить ему нет резону...

– Это отчего же?

– Сам посуди, князь: ну, побил он нас раз, другой, а потом ведь мы его побьем все равно. Вот он и решит, что уж лучше сразу...

– Эх, вы, мужичье... Заладили: побьем, побьем... А того не ведаете, что за одного битого двух небитых дают. Мы их побьем, а они нам потом ка-ак дадут!..

– Что же теперь, и бить нельзя?..

– Бить можно. Но, думаю, топить будет лучше. Ежели же они нам за каждого утопленника дадут двух – мы не против. Утопленник – он смирный... Айда на озеро – там вода под рукой!

–

Иван Калита – татарскому хану:

– Давай, хан, так: дань тебе, а деньги – мне.

– Моя не понимай. Дань мне, а тебе что?

– Деньги.

– А дань?

– Дань – тебе.

– А тебе что?

– Деньги.

– А дань кому?!

– Мне.