Текст книги "Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой"

Автор книги: Фолькер Вайдерманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

* * *

Она счастлива, сверх меры счастлива оттого, что ей удалось сбежать. Счастлива, что вырвалась из нацистской Германии. Ирмгард Койн не еврейка. Тем не менее ее книги запрещены в Германии. Женщины, которых она изобразила в «Девушке из искусственного шелка» и «Гильги – одна из нас», были слишком современными и слишком поглощены собой. Ее стиль был непозволительно современный, столичный. Асфальтовая писательница[25]25
  Термином «асфальтовая литература» геббельсовская пропаганда обозначала произведения «городских писателей без корней», к которым причислялись Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Эрих Кестнер и др.


[Закрыть] в худшем и, следовательно, лучшем смысле этого слова.

Она – уверенная в себе, красивая молодая женщина, боа на шее, большой рот, большие глаза. Она дерзнула бросить вызов тем, кто посмел запретить ее книги. Она подала иск против нацистской власти, да еще попросила финансовой помощи для судебного процесса по делу «Койн против Министерства пропаганды». Она требовала, во-первых, обосновать, почему ее книги изъяли из продажи, во-вторых, выплатить компенсацию за конфискованные экземпляры, и более того: «Причиненный мне ущерб отнюдь не сводится к моим авторским долям в конфискованных тиражах, он вытекает из того очевидного факта, что мой ежемесячный доход до конфискации составлял несколько тысяч марок, а в результате конфискации не превышает и ста марок». Свой иск она отправила заказным письмом в земельный суд Берлина. Председатель суда передал письмо в гестапо. Оттуда последовал запрос в Имперскую палату культуры[26]26
  Reichsschrifttumskammer (нем.) – создана в 1933 году по инициативе Министерства народного просвещения и пропаганды Третьего рейха; ее президентом был Йозеф Геббельс.


[Закрыть], действительно ли сочинения Ирмгард Койн включены в список вредной и нежелательной литературы. Ответ пришел через восемь дней и был однозначен: да. И вот в руках Койн письмо из гестапо: «Книги были представлены на рассмотрение президентом Имперской палаты культуры согласно § 1 распоряжения Имперской палаты культуры о вредной и нежелательной литературе, а затем описаны и конфискованы мной. Посему у вас нет права требовать компенсации». Ирмгард Койн подавала иски о возмещении ущерба и в другие земельные суды, но нигде до разбирательства дело не дошло.

Конечно, она и сама не ожидала, что дело дойдет до суда. Но просто смириться с несправедливостью она не могла. Какого черта? Как могло это новое правительство вот так запросто конфисковать ее книги? У Ирмгард Койн сохранилась детская манера задавать вопросы. Почему такое творится? Где мои книги? Разве это справедливо? Разве по закону? А если не по закону, то как мы можем это изменить, и изменить немедленно? Она смотрит на мир, в том числе и на новый мир, прекрасным, незамутненным взглядом. Но долго взгляд таким быть не может. Особенно когда реальность становится все мрачнее, коричневее и опаснее.

В начале мая она садится в поезд. Главное – выбраться из страны коричневой чумы, несправедливости и запрещенных книг. Она хочет поехать к морю. По ее мнению, это расширит горизонт. Она решила отправиться в Остенде, куда ездила на каникулы с родителями. И вот она в пути. «Позади меня страна, передо мной весь мир». Четвертого мая она уже на месте. Видит набережную, пляж, бистро, казино, весь этот свободный, бесцеремонный мир, который сразу ее околдовывает.

Недавно она подписала контракт с издательством Аллерта де Ланге. Он достался ей благодаря редактору Вальтеру Ландауэру. По прибытии в Остенде она получила 300 гульденов в качестве аванса за новую книгу и три орхидеи (каждая в отдельной упаковке) – в качестве приветствия от Ландауэра в ее гостиничном номере. Мир эмигрантов ждал ее.

* * *

На один день она отправляется в Брюссель. Ей сказали, что она сможет встретиться там с Германом Кестеном. Она уже прочитала один из его романов – «Шарлатан». Они встречаются в фойе большого отеля. И он – первый, кто в это бельгийское лето попадает под ее чары. Издали она представляется ему барышней, с которой он охотно потанцевал бы. Но в следующее мгновение все меняется. Теперь Герман Кестен жаждет лишь говорить с ней, слушать ее и смотреть, как она говорит: «Только мы сели за стол с чашкой кофе и бокалом вина, и она тут же заговорила о Германии, сверкая глазами и язвительно кривя красные губы. Она рассказывала об экзотической новой Германии осторожным полушепотом, вкрапливая необычайно смелые обороты и образы. Ее белая шелковая блузка и белокурые волосы взмывали, словно на диком ветру, ее глаза и руки, казалось, тоже участвовали в разговоре, и им вторили ее ум и сердце. Она была наивна и блистательна, смешна и отчаянна, простодушна и пламенна, и уже не юная барышня, с которой хочется танцевать, а пророчица-обличитель, суровый проповедник, политик, который видит, как затягивает тиной целую цивилизацию. Все ее существо говорило, смеялось, ерничало и скорбело».

Они говорят долго. Кестен жадно впитывает в себя ее энергию, смех и гнев, как человек, умирающий от жажды. Ему 36 лет, он покинул Германию сразу после захвата власти нацистами и считается чем-то вроде некоронованного короля эмигрантского сообщества. Больше всего он нуждается в компании своих друзей-поэтов. Стефан Цвейг позже назовет его «отцом-покровителем всех рассеянных по миру».

После войны Кестен опубликует одну из самых нежных книг о мире эмигрантов. Она называется «Мои друзья, поэты». Он пишет только в кафе и пока пишет, разговаривает, и разговаривает, пока пишет. Разговор ему нужен для того, чтобы вообще писать.

Его домом давно стали вечерние тусовки в Ницце, Санари-сюр-Мер, Париже, Амстердаме и здесь, в Остенде. Он имеет влияние: раньше был редактором в издательстве Густава Кипенхойера, а теперь, вместе с Ландауэром, возглавляет немецкое отделение в издательстве Аллерта де Ланге. Он – важная персона на небольшом рынке немецких книг в изгнании. Каким-то образом умудряется быть вездесущим, и Рот, пожалуй, прав, когда называет его шутником. Кестен неизменно старается быть веселым, среди эмигрантов у него самые глубокие морщины от смеха, но от изоляции в изгнании он страдает не меньше, чем все остальные.

Из Остенде он пишет своему другу Францу Шёнбернеру: «Работа собачья, учитывая отпущенные нам скудные сроки и смехотворные перспективы. Первое и последнее утешение – то, что мы, писатели, посмеиваясь над собой, находим в этой работе радость».

Радость нелегко удержать. И это придает особую важность его последней встрече с дамой из Германии, которая читала одну из его книг, восхищается им и гордится знакомством с ним. Она находит его ужасно умным, милым и остроумным. Но стоило ему заговорить, о чем он сейчас пишет – о Филиппе II, короле Испании, о шестнадцатом веке, – и она помрачнела. Боже правый! Почему все они пишут о прошлом? Сразу по приезде ее издатель прислал ей целую кипу свежих эмигрантских книг: «Империя» Альфреда Ноймана, «Сто дней» Йозефа Рота, «Трехгрошовая опера» Бертольта Брехта. Когда же и писать о настоящем, если не теперь? А поскольку их книги и так запрещены в Германии, то, конечно, нет нужды наряжать в исторические одежды современность, которая должна быть срочно, сегодня же описана.

Но им не хватает непосредственного видения, прямого соприкосновения с сегодняшней Германией. До них доходят только слухи и пропаганда. Все, что им здесь известно, – это пародия, ностальгия или кошмар. Едва ли это можно превратить в настоящую литературу.

Именно поэтому во время их разговора в Брюсселе Герман Кестен и хочет узнать: что творится сегодня в Германии? Все ли так плохо? Как настроены здравомыс-лящие люди? Есть ли надежда, хоть какой-то признак того, что это когда-нибудь закончится? Да, ее рассказы живые, оригинальные и яркие. Но то, о чем она рассказывает, в сущности, ужасно и не оставляет никакой надежды на благополучный исход. Она рассказывает «о Германии, в которой бакалейщики и фельдфебельские вдовы воплощали в жизнь философские идеи Ницше. О Германии с унылыми, грубыми песнями и грозными речами по радио, нескончаемым искусственным экстазом парадов, партийных съездов, громких здравиц и праздников. О Германии поголовно одурманенных обывателей. Одурманенных, потому что им таковыми быть полагалось, одурманенных, потому что отсутствие разума превозносили как добродетель, одурманенных, потому что не смели они не подчиняться и не бояться, одурманенных, потому что им дали власть». Нет, надежду из этой страны она не принесла. Но принесла задор, своенравие, а главное, вдохновение в эмигрантский мир – то, что его обитатели, принужденные жить в нем последние три года, давно растеряли. Ирмгард Койн похожа на маленькую девочку, которая не может поверить, что ей разрешили присоединиться к этому тайному союзу. «Я здесь единственная арийка!» – пишет она в письме домой. Она мечтала об этом в Германии. И вот теперь она здесь.

* * *

Правда, поначалу здесь одиноко, эмигрантов пока мало, холодно, туманно, ветрено. Наперекор погоде она часто сидит за столиком бистро на набережной, в белой косынке и ярком пальто. Перед ней горка креветок, заварочный чайник, газета, чистые листы. Она полностью погружена в себя и пишет. Она пишет роман о Германии, за который получила аванс. Он будет называться «После полуночи». Она пишет: «Я стою на улице; ночь – вот мое жилище. Я пьяна? Или сошла с ума? Шум и голоса вокруг соскользнули с меня, как плащ; мне холодно. Огни умирают. Я одна»[27]27
  Цит. по: Койн И. После полуночи / Пер. с нем. В. С. Вальдман. Л.: Художественная литература, 1938. С. 60.


[Закрыть].

Ирмгард Койн оставила не только мужа, но и любовника. Мужа она давно разлюбила, он совершенно не разделял ее терзаний по поводу нового времени. Любовник, Арнольд Штраус, еврей, врач, эмигрировал в Америку сразу после прихода к власти Гитлера. Она, пожалуй, немного любит его, но и ненавидит за то, что он предпочел необременительную жизнь и так скоро обосновался в Америке, за то, что чувствует себя там как дома и знать не знает ни о каких рисках, испытаниях, бедах. Она пишет ему много и часто, не преувеличивая своей тоски по нему, но и не преуменьшая своей потребности в деньгах, презентах и прочих предметах, необходимых в жизни женщины. Штраус тоже женат, живет с женой в Америке и больше всего на свете любит Ирмгард Койн. Он готов сегодня же бросить эту американскую жизнь и развестись, чтобы хоть завтра жениться на Ирмгард Койн. Но она об этом и думать не хочет, ведь она только что обрела великую свободу.

«Я люблю тебя, но выйти замуж за тебя – это последнее, что приходит мне в голову, – отвечает она ему в начале июня из Остенде в Монтгомери, Западная Вирджиния, где он живет и работает. – Я скорее предпочту быть замученной в немецком концлагере, чем прозябать рядом с тобой в благодарности и смирении».

Яснее ясного. Но его любви это ничуть не угашает, наоборот, он продолжает обожать свою любимую и посылать деньги. Ирмгард Койн в восторге, она выставляет ему новые счета и пишет новую книгу.

* * *

Больше месяца она живет в Hôtel de la Couronne в центре Остенде, недалеко от вокзала, с видом на парусную гавань. Сейчас июнь, и лето вступает в свои права. Прибывают первые курортники, оживает набережная, появляются зонтики, мужчины в плавках, а на пляже расставляют кабинки для переодевания.

Ирмгард Койн отправляется на несколько дней в гости к Кишам[28]28
  Имеется в виду публицист и репортер Эгон Эрвин Киш и его жена Гизела.


[Закрыть]. От Остенде до Бредена рукой подать. Трамваем, который курсирует вдоль побережья, до большой песчаной дюны – всего двадцать минут езды. Супруги Киш живут в отеле уже несколько недель. Ирмгард Койн нравится их общество, а им нравится ее. А заодно и эта новая жизнь, бурно ворвавшаяся в их маленькое эмигрантское сообщество этой весной из Германии!

Она показывает первые тридцать страниц своей новой книги Эгону Эрвину Кишу. И Киш в восторге, в таком восторге, что немедленно исчезает в своем номере наверху, оставив Ирмгард Койн с его женой Гизелой. Он возвращается только через полчаса. Он написал три письма. Одно – Ландауэру, которого поздравил с обретением блистательного автора, второе – своему американскому издателю, порекомендовав ему фантастическую немецкую писательницу и ее новую книгу, третье – друзьям в Париж, которых попросил пригласить Ирмгард Койн с лекцией о современной ситуации в Германии. Койн импонирует не только его восторженность, но и его революционный пыл, боевой коммунистический дух, оптимизм, неустрашимость, уверенность в грядущей победе. «Ты и представить себе не можешь таких людей, – пишет она Арнольду Штраусу в Америку. – И их отчаянной работы во имя новой демократической Германии». Как славно!

Киш рассказывает о своей героической одиссее, случившейся два года назад, в октябре 1934-го, когда он плыл в составе делегации в Австралию на антивоенный конгресс. Австралийское правительство не разрешило ему сойти на берег. В нем усмотрели угрозу безопасности Австралии. Тогда сорок его соратников, уже сошедшие с корабля, наняли моторную лодку, обогнули огромный пароход с Кишем на палубе – и он прыгнул почти с шестиметровой высоты в утлую лодчонку, на которой водрузили антивоенный флаг. Киш сломал ногу, зато ему, в конце концов, позволили выйти на берег, толпа ликовала, и вся мировая пресса трубила об этом происшествии. А в Австралии, как свидетельствует история, движение против войны и фашизма, бывшее до этого группкой маргиналов, превратилось в массовое[29]29
  Речь идет о движении, инициированным в 1933 году Коминтерном.


[Закрыть]. И Эгон Эрвин Киш на несколько недель стал его героем.

Есть и менее героические факты. Полтора года он пишет книгу об этой одиссее и никак не допишет. В прошлом году даже поселился здесь на все лето, желая закончить книгу, но до сих пор чахнет над ней. Называться она будет «Приземление в Австралии», и он несколько измученно улыбается, сообщая об этом. Но улыбается. Эгон Эрвин Киш любит над собой посмеяться. Он смолит одну сигарету за другой, рядом с ним вечно толчется кто-то из коммунистов, и вместе они вынашивают планы. Ирмгард Койн им увлечена. Она называет его Эгонеком, так зовут его только друзья.

Она проводит несколько чудесных дней с ним и его женой, загорает в дюнах с Гизелой, плавает, занимается гимнастикой и пишет в Монтгомери: «Я совсем одичала, стала похожа на негритянку в желтом парике».

В один прекрасный день Эгонек предлагает ей поехать с ними в Остенде. В Café Flore. «Хочу тебя кое с кем познакомить».

* * *

Они едут в трамвае. По набережной снуют курортники, дети в ярких шапочках, солнце, легкая жизнь. Они сидят в Café Flore в тени под навесом, глядя на пляж, заказывают аперитив, когда появляются двое. Один – в светлом костюме, жилете с галстуком, с аккуратно подстриженными усами, густой шевелюрой, темными быстрыми глазами; сама уверенность, галантность, прямая спина, этакий элегантный крот в воскресном сюртуке. Следом за ним – невысокий сутуловатый господин в темном пиджаке, узких офицерских брюках, с заметно выпирающим брюшком, галстуком-бабочкой в полоску, хохолком на лбу, нависающими над верхней губой светлыми усищами и слегка раскачивающейся походкой. Печальный тюлень, потерявшийся на суше. Эгон Эрвин Киш и Гизела встречают дружным смехом господина в светлом костюме и представляют его Ирмгард Койн: Стефан Цвейг. Не без робости она протягивает ему руку. В это время Киш подбегает к покачивающемуся тюленю и хлопает что есть силы по спине. «Как? Без короны? Без горностая? Что случилось, старый габсбургский еврей?» – приветствует он, светясь от радости. «Очень смешно, старый большевистский еврей», – раздается в ответ рокочущий смех. Киш, с сигаретой в уголке рта и эйфорией в глазах, начинает общий разговор, прерывая явно затянувшийся обмен любезностями между Цвейгом и Койн, чтобы ускорить сближение и этих двоих. Они дружелюбно пожимают друг другу руки, и Ирмгард Койн видит белые, нежные руки, выступающие из черных рукавов, видит светлые, с бахромой усы, пепел на жилете. «Моя кожа сразу же сказала “да”», – напишет она позднее. Она смотрит на него, в его голубые глаза, замечает плохие зубы, которые он старается скрыть под усами, и его печаль. «Тогда, в Остенде, когда я впервые увидела Йозефа Рота, у меня возникло ощущение, будто передо мной человек, который просто умрет от печали в ближайшие часы. Его круглые голубые глаза были почти безжизненны от отчаяния, а голос звучал так, словно придушенный горем. Потом это впечатление развеялось, поскольку Рот был тогда не только печальным, но и непревзойденным и блистательным мизантропом».

Эти двое в тот вечер затерялись посреди их небольшой компании. Не церемонясь, Рот усаживает ее рядом с собой. Он недоверчив. Она не еврейка, он ее не знает, не прочитал ни одной ее книги. Почему она здесь? Из отвращения к стране, народу, власти, – говорит она. Вот как. А почему только сейчас эмигрировала? Она рассказывает о муже, о матери, о еврейском любовнике в Америке. Рот не спешит верить. Не потому, что считает ее осведомителем. Просто он не может согласиться с ее решением приехать именно теперь. Эмиграция не допускает колебаний, двусмысленности и промедления. Конечно, она произвела на него впечатление. Ведь, не будучи еврейкой, она по своей воле все бросила. И боролась с немецкими властями. Всем сердцем их ненавидя. Чем дольше она говорит, тем более спокойно и жадно он слушает. О Германии, о тамошней жизни, о Берлине. Он не был там три с половиной года. Он хочет знать все.

А ей по душе его любопытство, его внимание к подробностям и широкий взгляд, его расспросы и быстрые, язвительные, всегда неожиданные, точные суждения. Она читала его «Иова», «Марш Радецкого», была очень высокого мнения о них и поражена тем, что в беседе он такой же великолепный, если не лучше, рассказчик, как в своих книгах. Никто не знает, какие из его историй вымышлены, какие реальны. Ему просто нравится рассказывать, особенно вот этой загорелой Ирмгард Койн, которую привел с собой старый Киш. Позже она признается, что ни до, ни после не встречала человека, столь сексуально притягательного, как Йозеф Рот. Каким он был вечером того дня в Café Flore. Она пошла бы за ним куда угодно, не медля ни секунды. Только бы слушать и говорить. Быть с ним. И пить.

Это еще одна общая черта, которая их мгновенно сблизила. Они тотчас же поняли, что оба – опытные выпивохи, художники застолья и виртуозы по части обоснования, почему для того, чтобы жить и творить, необходимо пить. «Откроешь газету, и таким идиотизмом покажется тебе то, что ты вообще еще пишешь», – сообщает Ирмгард Койн Арнольду Штраусу, давая понять, что выпивка – это дело принципа. «Если хочешь писать, нужно подавить саму мысль, само знание о грядущем потопе, войне и т. д. Иначе ничего не напишешь. Вот почему нужен алкоголь. Важно только пить правильно и с умом. Профессия художника непоправимо, неотвратимо зависит от расположения духа».

Наконец-то есть тот, кто тебя понимает. Думает Рот. Думает Койн. Есть тот, с кем можно пить вволю, кто знает, что это единственный способ не погибнуть, что воздержание, быть может, и продлевает жизнь в отдаленной перспективе, но здесь и сейчас делает ее совершенно невозможной. К тому же тут, в Остенде, за Ротом неотступно следует его совесть – Стефан Цвейг, который всеми силами стремится отучить его пить. Когда они встречаются в бистро, Рот пьет молоко. Демонстрируя изрядное послушание, он избегает упреков, но и посмеивается над Цвейгом. Цвейг для него как мать. Он убежден, что алкоголь убьет Рота, уничтожит его талант, сколько бы Рот ни убеждал себя, что именно выпивка вдохновляет его творчество. «Я не могу смирять себя в литературе, не потворствуя плоти», – написал он как-то Цвейгу. У Рота поздняя стадия алкоголизма. Его ноги и ступни опухли настолько, что он с трудом втискивает их в обувь. Уже много лет его тошнит каждое утро, и длится это порой часами. Он почти не ест. Походы в ресторан считает эксцентричной тратой денег, которая может взбрести в голову только богачу вроде Стефана Цвейга. Тем не менее Цвейг изо дня в день уговаривает его поесть. Этим летом в Остенде ему это удается все чаще.

* * *

Эгон Эрвин Киш всегда окружен коммунистами, боевыми соратниками. Словно полководцы, они обсуждают политическую ситуацию, разрабатывают новую тактику борьбы с европейским фашизмом, планируют съезды, комитеты, обращения. Вилли Мюнценберг – харизматический вождь их кружка. В годы Веймарской республики он был царем коммунистической прессы в Германии, основал целую империю ежедневных газет, еженедельников и иллюстрированных журналов с миллионными тиражами. Ему принадлежали издания, выходившие по всему свету, девятнадцать ежедневных газет в одной только Японии, а также российская кинокомпания[30]30
  Речь идет о кинотовариществе «Межрабпом-Русь», созданном в 1923 году. В 1948 году переименовано в Киностудию имени М. Горького.


[Закрыть]. Вилли Мюнценберг олицетворяет коммунистическую общественность. Теперь, после запрета всех немецких и многих других его изданий в разных странах, он – могущественный глава Западного бюро пропаганды Коминтерна. Он не интеллектуал, ничего подобного. Он медведь, крепко сбитый невысокий шкаф. В молодости был сапожником. Потомственный пролетарий, выходец из рабочей семьи[31]31
  Вильгельм Мюнценберг (1889–1940) в детстве работал на обувной фабрике, его отец был трактирщиком.


[Закрыть], говорит на тюрингском диалекте. Он не отстаивает линию партии и не плетет интриги. Он прагматик, пропагандист. Когда он появляется, все замолкают, молчат эрцгерцоги, банкиры и министры-социалисты. В комнату входит так, будто проламывает стену. Его сотрудники с опаской смотрят ему в лицо, пытаясь угадать, в каком он сегодня духе. Рядом с харизматическим вождем всегда «три мушкетера». Секретарь Ганс Шульц, шофер Эмиль и телохранитель Юпп. Без этих троих его никто никогда не встречал.

Вилли Мюнценберг заряжен идеями на весь день. Ганс Шульц записывает их, отдает распоряжения, составляет обращения, и так до глубокой ночи. Шульц – высокий, хромой, незаметный, застенчивый. Мюнценберг диктует поручения, а Шульц должен их выполнить. Артур Кёстлер однажды описал, как это происходит: «Напишите Фейхтвангеру. Скажите ему, что статью получили и так далее. Скажите, что нам нужна от него брошюра; мы переправим контрабандой в Германию десять тысяч экземпляров, о спасении нашего культурного наследия и так далее, остальное предоставьте ему, приветы и поцелуи. Затем, Ганс, купите книгу по метеорологии, изучите максимумы и минимумы и так далее, узнайте, какая сила ветра над Рейном, сколько малоформатных листовок мы можем пристроить на воздушном шаре, в какой местности в Германии могут приземлиться воздушные шары и так далее. Потом, Ганс, свяжитесь с несколькими производителями воздушных шаров, скажите, что это на экспорт в Венесуэлу, и попросите посчитать стоимость десяти тысяч шаров. Потом, Ганс…» И Ганс вертится. Нет такого поручения, которого бы он не выполнил. Об этом также заботится «кошачья лапа» Вилли, а именно Отто Кац, он же Андре Симон, как называет он себя здесь, в изгнании. Правая рука Мюнценберга, посол невидимого Вилли, его лицо в мире, но прежде всего его голос. Он говорит на нескольких языках, тогда как Мюнценберг – только на тюрингском; он – прекрасный журналист, чего не скажешь о Мюнценберге. Когда нужно собрать пожертвования среди богатых симпатизантов Мюнценберга, разбросанных по всему миру, Отто Кац – незаменимый человек. Он проводит в жизнь пропагандистскую максиму Мюнценберга: тот, кто жертвует деньги на какое-либо дело, чувствует себя причастным к нему и внутренне связанным. Чем больше денег дает, тем теснее связь. Таким образом, связи Мюнценберга простираются далеко вглубь либеральной буржуазии.

Кац идеально подходит для связей с миром, необходимых его боссу и движению. Обаятельный, умный, веселый, с кротким лицом, но с лукавинкой, остроумнейший собеседник. Когда он курит, закрывает левый глаз. Со временем эта причуда входит в привычку, и вскоре он закрывает глаз просто, чтобы подумать, даже не закуривая. Еврей из Праги, он когда-то был директором берлинского Театра Эрвина Пискатора на Ноллендорфплац, залез в долги и разорился, от отчаяния хотел покончить с собой, но встретил Мюнценберга, который пристроил его в одну из своих газет. «Я выловил его из Ландвер-канала»[32]32
  Один из водных каналов Берлина.


[Закрыть], – обычно отвечает Вилли Мюнценберг на вопрос о том, как он познакомился с Кацем.

В этот круг входит и журналист Артур Кёстлер, родившийся в Будапеште в 1905 году. На деньги, полученные от Мюнценберга, он поселился в Бредене близ Остенде, чтобы писать продолжение «Бравого солдата Швейка»[33]33
  В 1935 году Кёстлер, сотрудничавший тогда с Западным бюро пропаганды Коминтерна, получил задание написать роман «Бравый солдат Швейк снова идет на войну». Он написал около ста страниц, когда было принято решение отменить проект нового «Швейка» как пропагандирующий пацифизм.


[Закрыть]. И он пишет, и спорит, и наблюдает за Мюнценбергом и его приближенными. Он замечает в них мелочную ревность, догадывается, что Отто Кац доносит в Москву на своего шефа. Мюнценберга терпеть не могут партийные идеологи, немцы Ульбрихт и Пик, ультраортодоксы, верные партийной линии[34]34
  Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт после прихода к власти Гитлера находились в Москве и были просталински настроены. Первый с 1935 года возглавлял компартию Германии, второй представлял ее в Коминтерне. Мюнценберг, как известно, критиковал политику сближения СССР и Германии, в частности пакт Молотова—Риббентропа 1936 года.


[Закрыть]. Все они стремятся убрать его из Коминтерна. Руководство в Москве относится к его независимости с большим подозрением. Мюнценберг предвидит свой близкий крах, он также догадывается, что Кац за ним шпионит, но он ему нужен. Однако и не скрывает от своего помощника, сколь сильно его презирает.

Артур Кёстлер позже опишет все это в своих мемуарах. Для партии он тоже слишком независим и, возможно, слишком еврей. Рано став сионистом, он, как истый неофит, отправился в 1920-е годы на Святую землю, но в Хайфе ему пришлось зарабатывать на жизнь торговлей лимонадом, и, разочарованный, он вернулся в Берлин. Он стал репортером ульштейнской[35]35
  Основателем и издателем газеты был Леопольд Ульштейн. После его смерти в 1899 году издательское дело перешло к его сыновьям, которые в 20-е и 30-е годы взялись за издание книжных серий; среди их авторов были Ремарк, Фейхтвангер, Брехт, Генрих Манн и др.


[Закрыть] газеты Berliner Zeitung am Mittag, много путешествовал – по Советскому Союзу и Ближнему Востоку, пролетел на дирижабле над Антарктидой. Первый крупный книжный успех пришел к нему в 1934 году с первым томом «Энциклопедии сексуальных знаний». Однако теперь, в изгнании, он по-прежнему зависит от благосостояния партии и ее денег.

* * *

Присоединившись к группе Киша, Рот делает вид, будто не замечает за столом коммунистов. Даже когда они смеются над монархистами, он словно их не слышит. Его уши и глаза предназначены только для Киша, который ему безумно нравится. Нравятся его юмор, его прямодушие, его честность. Мало кому Йозеф Рот позволил бы иронизировать по поводу своей тоски по кайзеру. Но ирония Киша ему приятна. Да, этим летом он совсем не настроен шутить, однако шутки Киша нельзя не любить. «Ну, Зепп[36]36
  Зепп – производное от имени Йозеф на верхненемецком диалекте.


[Закрыть], – он на самом деле называет Йозефа Рота Зеппом. Он единственный, кому это позволено, – что делает ваш кайзер в Стиноккерзееле[37]37
  Речь идет об Отто Габсбурге, сыне последнего австрийского кайзера Карла, умершего в 1922 году.


[Закрыть]? Надевает ли он свою корону к завтраку?» – спрашивает он об изгнанном наследнике престола. И Рот отвечает дружелюбно, достойно и спокойно: «Да, корону-невидимку».

* * *

13 июля газеты сообщают об убийстве в Испании Хосе Кальво Сотело, лидера монархической оппозиции, о первом мятеже офицеров. 17 июля вспыхивает путч во главе с фашистским генералом Франсиско Франко против демократически избранного правительства Народного фронта Испании. С этого момента гостиничный номер Киша превращается в наводненный коммунистами информационно-боевой штаб. Всем ясно, что гражданская война в Испании станет полигоном для будущих войн в Европе, битвой между идеологиями, между европейскими державами. Как отреагирует нацистская Германия? И Италия Муссолини? И Советский Союз? Что предпримет только что избранное правительство Народного фронта во Франции?

И самое главное: как побудить нефашистские европейские страны поддержать испанское правительство? Артур Кёстлер – первый, кто твердо решил ехать в Испанию. Немедля. Мюнценберг против. «Что вам там нужно? В окопах? Какой нам от этого прок?» Пришлось сказать и еще кое-что. Партию больше не интересует книга о Швейке. На ней можно поставить точку. Кёстлера это не волнует. Он рвется в Испанию. У него сохранилось удостоверение корреспондента венгерской газеты «Пестер Ллойд», по которому он может попасть в страну. Глаза Мюнценберга вдруг загораются. Ведь Венгрия почти фашистская. Это же великолепно. Просто замечательно. У него есть идея получше, чем окопы. «Отправляйтесь-ка в штаб-квартиру Франко, осмотритесь там», – говорит он любезно. Цель: подтвердить вмешательство Германии и Италии на стороне Франко. И Кёстлер собирается в дорогу.

Йозефа Рота все это мало интересует. Ему чужда эта наэлектризованная готовность к борьбе. Но и его Австрия в эти недели оказалась в худшем, чем когда-либо, положении. 11 июля его родина подписала соглашение с нацистской Германией. Или это все же хорошая новость? Может быть, это хитрый ход режима Шушнига[38]38
  Курт Шушниг был федеральным канцлером Австрии с 1934 по 1938 год. Его политика, направленная на создание второго по значимости немецкого государства, получила название «австрофашизм».


[Закрыть], чтобы надежней оградить себя от растущего влияния новой Германии? Нет, Йозеф Рот не питает иллюзий. Это еще один шаг к аннексии Австрии нацистской Германией, еще один шаг к катастрофе. Соглашение предусматривает амнистию заключенных – членов НСДАП, запрещенной в Австрии, снятие запрета на некоторые немецкие газеты; кроме того, Шушниг обязался ввести в правительство двух национал-социалистов, одного – в качестве министра, другого – в качестве госсекретаря. Этим соглашением австрийский канцлер надеется продлить суверенитет Австрии. На самом же деле он еще шире открыл дверь немцам. Он не первый и не последний политик, который верит, что Адольфа Гитлера можно умиротворить уступками. Это проявление слабости. И никто не осознает это так ясно и с такой тревогой, как два австрийца на бельгийском пляже. А из этих двоих особенно тот, что в узких офицерских брюках.