Текст книги "Первородный грех"
Автор книги: Филлис Дороти Джеймс
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Не очень долго, миссис Демери. Поднимемся туда?
Они поднялись на лифте, который шел медленно, но довольно ровно. Дверь малого архивного кабинета была открыта. Инженер-газовщик пока не приехал, но двое полицейских из Отдела убийств и фотографы все еще там работали. По знаку Дэлглиша они проскользнули мимо него за дверь и остановились в ожидании.
– Не входите туда, миссис Демери, – сказал Дэлглиш. – Просто встаньте у двери и скажите, не замечаете ли вы каких-нибудь изменений?
Миссис Демери медленно обвела комнату взглядом. Глаза ее мельком задержались на обрисованных мелом очертаниях мертвого тела там, где лежал Жерар Этьенн, но она не произнесла ни слова. После секундной паузы она сказала:
– Так ваши ребята тут хорошую уборочку сделали, да?
– Мы никакой уборки здесь не делали, миссис Демери.
– Но кто-то сделал. Я трехнедельной пыли тут не вижу. Посмотрите на каминную полку и на пол. Этот пол хорошо пропылесосили. Вот черт! Он, значит, вычистил всю комнату перед тем, как человека убить, да еще моим пылесосом!
Она обернулась к Дэлглишу, и он впервые увидел, как в ее глазах появляются возмущение, испуг и суеверный ужас. До сих пор ничто в смерти Жерара Этьенна не задевало ее столь глубоко, как эта заранее подготовленная камера смерти.
– Откуда вы знаете, миссис Демери?
– Пылесос стоит в кладовке на первом этаже, рядом с кухней. Когда нынче утром я за ним пошла, я так себе и сказала: «Кто-то им уже попользовался!»
– Как вы могли это заметить?
– Потому как он был поставлен на чистку гладкого пола, а не ковров. У него две установки, понимаете? Когда я его убирала на место, он был поставлен на чистку ковров. Последнее, чего я делала, это ковры чистила в конференц-зале.
– Вы уверены, миссис Демери?
– Ну, в суде я на Библии бы не поклялась. Есть вещи, про которые можно поклясться, а про которые – нет. Думаю, я могла поменять установку, вроде как бы случайно. Все, что я помню, так это что нынче утром, когда пылесос брала, я себе сказала: «Кто-то им уже попользовался!»
– А вы ни у кого не спросили, брал кто-то пылесос или нет?
– Так никого ж тут тогда не было, верно? А потом, это не мог быть никто из наших сотрудников. С чего бы вдруг кто-то захотел взять пылесос? Это ведь моя работа, а не ихняя. Я подумала было, может, кто из пришлых уборщиков брал, только это тоже странно – они со своим инструментом приходят.
– А пылесос был на своем обычном месте?
– На обычном. И шланг обернут крест-накрест, как я всегда делаю. Только установка другая.
– Еще что-нибудь в комнате вам не кажется необычным?
– Оконного шнура нету. Думаю, ваши ребята его с собой забрали. Он уже поизносился, разлохматился. Я сказала мистеру Донтси в понедельник, когда в дверь к нему голову просунула, что надо шнур заменить. А он ответил, что с Джорджем об этом поговорит. Джордж у нас на все руки мастер, он всякие работы в доме делает. У мистера Донтси в тот раз окно было наполовину открыто. Он всегда его так и держит, наполовину открытым. Он не очень-то обеспокоился, но, как я уже сказала, все равно обещал, что с Джорджем поговорит. А еще, видите, стол подвинут. Я никогда стол не двигаю, когда пыль здесь сметаю. Сами посмотрите – он дюйма на два вправо подвинут. Можно разглядеть почти что незаметную грязную полосу, где он раньше стоял. И магнитофона мистера Донтси нету. Тут раньше диван-кровать был, только его вынесли после того, как мисс Клементс с собой покончила. Тоже хорошенькое было дело. Целых две смерти в этой комнате, мистер Дэлглиш. Я так считаю, что пора ее насовсем запереть.
Прежде чем закончить с миссис Демери, Дэлглиш попросил ее никому ничего не говорить о том, как, по всей вероятности, был использован ее пылесос. Однако он не питал слишком больших надежд на то, что она сможет достаточно долго держать эту новость про себя.
Когда миссис Демери ушла, Дэниел спросил:
– Насколько надежны эти показания, сэр? Неужели она может и в самом деле отличить, давно убирали комнату или недавно? Это не просто игра ее воображения?
– Она же эксперт, Дэниел. И мисс Этьенн тоже отметила чистоту комнаты. Как призналась миссис Демери, полы ее не очень-то заботят. А здесь на полу совершенно нет пыли, даже в углах. Кто-то совсем недавно его пропылесосил, и это не была миссис Демери.
24
В конференц-зале четверо компаньонов все еще томились в ожидании. Габриел Донтси и Франсес Певерелл сидели за овальным столом рядом, но чуть отстранясь друг от друга. Де Уитт стоял у окна, прижав одну руку к стеклу, словно ища опоры. Клаудиа пристально изучала огромную копию картины Каналетто[73]73
Каналетто (Джованни Антонио Канале, 1697–1768) – венецианский художник-пейзажист, весьма популярный у английской аристократии того времени, заказывавшей ему картины с видами Большого канала и венецианских карнавалов. Его ранние полотна отличаются выразительностью и свободой письма, но после 1730 г. он стал писать более гладко и точно, почти фотографично. Манерность и механистичность стиля в конце концов привели к резкому снижению популярности художника.
[Закрыть] «Большой канал», висящую около двери. Великолепие этого зала как-то умаляло, делало более формальным бремя, легшее на плечи каждого из четверых, – бремя страха, горя, гнева, а может быть, и вины. Они словно участвовали в плохо поставленном спектакле, где на декорации потрачено целое состояние, но актеры – всего лишь любители, роли недоучены, движения неловки и дурно отрепетированы. Когда Дэлглиш и Кейт покинули зал, Франсес Певерелл сказала:
– Оставьте дверь открытой.
Де Уитт, ни слова не говоря, прошел к двери и оставил ее приоткрытой. Им всем необходимо было ощущать присутствие внешнего мира, слышать, пусть слабый и отдаленный, доносящийся лишь время от времени, звук людских голосов. Закрытая дверь слишком явно напоминала бы о пустом кресле в середине стола: она как будто ждала, чтобы Жерар Этьенн нетерпеливым шагом вошел в зал, а оно – чтобы сел на президентское место.
Не оборачиваясь, Клаудиа вдруг сказала:
– Жерару не нравилась эта картина. Он считал, что Каналетто вообще переоценивают. Что он пишет слишком точно, плоско, невыразительно. Жерар говорил, что легко может представить себе, как ученики аккуратненько пишут ему волны.
– Ему не Каналетто не нравился, – возразил Де Уитт, – а только эта картина. Он говорил, ему надоело постоянно объяснять посетителям, что это всего лишь копия.
Голос Франсес был едва слышен:
– Он терпеть ее не мог. Она напоминала ему о том, что дедушке в трудные времена пришлось продать оригинал, и всего за четвертую часть той суммы, которую за нее можно было взять.
– Нет, – твердо возразила Клаудиа. – Он терпеть не мог Каналетто.
Де Уитт медленно отошел от окна.
– Полицейские не торопятся, – сказал он. – Представляю себе, как миссис Демери наслаждается, изображая из себя уборщицу-кокни,[74]74
Кокни – житель рабочих районов Лондона, а также язык, характерный для этих районов, изобилующий неправильностями, грубыми словечками и поговорками, часто рифмованными, и отличающийся особым произношением.
[Закрыть] добродушную, но острую на язычок. Надеюсь, коммандер это оценит.
Клаудиа оторвалась от скрупулезного изучения полотна Каналетто.
– Поскольку она на самом деле уборщица-кокни, вряд ли можно сказать, что она «изображает из себя». Однако она и правда порой слишком много болтает, когда волнуется. Нам надо постараться этого не делать. Не слишком много болтать. Не сообщать полиции ничего такого, что им нет нужды знать.
– Что конкретно вы имеете в виду? – спросил Де Уитт.
– То, что мы не вполне были согласны в вопросе о будущем издательства. Полицейские мыслят устоявшимися клише. Поскольку действия преступников клишированы, возможно, такое мышление и есть сильная сторона полиции.
Франсес Певерелл подняла голову. Никто не видел, чтобы она плакала, но ее лицо было отекшим, глаза под припухшими веками потускнели, и, когда она заговорила, голос ее звучал хрипло и чуть раздраженно:
– Какое значение имеет, много болтает миссис Демери или нет? Какое значение имеет, что именно мы скажем? Никому из нас здесь нечего скрывать. Жерар умер от каких-то естественных причин… или это был несчастный случай, а тот, кто тут устраивает нам злые розыгрыши, нашел его мертвым и решил сделать его смерть позагадочней. Вам, конечно, невероятно тяжело было найти его вот так, с обернутой вокруг шеи змеей. Но все это должно очень просто объясняться. Иначе и быть не может.
Клаудиа набросилась на нее с такой яростью, словно они обе были в разгаре ссоры:
– Какой такой несчастный случай? Вы предполагаете, это был несчастный случай? Какой? Что с Жераром случилось?
Казалось, Франсес съежилась на своем стуле, но голос ее был тверд:
– Я не знаю. Меня ведь при этом не было, не правда ли? Я всего лишь высказала предположение.
– Чертовски глупое предположение!
– Клаудиа! – Тон у Де Уитта был не строгий, а мягко увещевающий. – Нам сейчас не следует ссориться. Нам нужно сохранять спокойствие и держаться вместе.
– Как это – держаться вместе? Дэлглиш захочет говорить с каждым из нас по отдельности.
– Не физически вместе, а как партнеры. Как единая команда.
Франсес сказала снова, будто Де Уитт вовсе ничего не говорил:
– А может быть, инфаркт. Или инсульт. Это иногда случается с самыми здоровыми людьми.
– У Жерара было абсолютно здоровое сердце, – ответила Клаудиа. – Со слабым сердцем не взбираются на Маттерхорн.[75]75
Маттерхорн – альпийский пик на границе между Швейцарией и Италией, его высота – 4477 м.
[Закрыть] И я не могла бы себе представить менее подходящий объект для инсульта.
Успокаивающим тоном вступился Де Уитт:
– Нам пока еще не известна причина смерти. Мы не узнаем, как он умер, пока не проведут аутопсию. А тем временем что нам-то здесь делать?
– Продолжать. Продолжать работать, – откликнулась Клаудиа.
– При условии, что мы сохраним штат сотрудников. Люди могут не захотеть остаться, если полиция заявит, что смерть Жерара не была естественной.
Смех Клаудии прозвучал громко и отрывисто, как рыдание:
– Естественной? Разумеется, она не была естественной! Его нашли мертвым, полуголым и со змеей вокруг шеи, а ее голова была засунута ему в рот! Даже самый доверчивый полицейский не смог бы назвать эту смерть естественной.
– Я просто хотел сказать – если наши сотрудники заподозрят, что это убийство. У всех у нас в головах крутится это слово. Пора бы уже кому-то произнести его вслух.
– Его убили? – спросила Франсес. – С какой стати кому-то понадобилось его убивать? И крови же нигде видно не было, правда? И оружия не нашли. И никто не мог его отравить. Каким ядом? И когда он мог его выпить?
– Есть и другие способы, – ответила ей Клаудиа.
– Вы хотите сказать, что его задушили? Шипучим Сидом? Но ведь Жерар был очень сильный. Чтобы его задушить, надо было сначала его одолеть. – Никто ей не ответил, и она продолжала: – Послушайте, я не понимаю, почему вы оба так держитесь за предположение, что Жерара убили.
Де Уитт подошел и сел рядом с ней. Он заговорил очень мягко:
– Франсес, никто не держится за это предположение. Мы просто пытаемся рассмотреть и такую возможность. Но вы, разумеется, правы, лучше всего подождать, пока мы не узнаем, как он на самом деле умер. Для меня загадка, как он вообще оказался в малом архивном кабинете. Не помню, чтобы он когда-нибудь поднимался на верхний этаж. А вы, Клаудиа?
– Нет. И не может быть, чтобы он там работал. Если бы он решил пойти наверх работать, он не оставил бы ключи в правом верхнем ящике стола. Вы же знаете, как он был пунктуален в вопросах безопасности. Ключи лежали в этом ящике, только когда он работал у себя за столом. Если он уходил из кабинета, не важно, надолго или нет, он надевал пиджак и клал связку ключей обратно в карман. Нам всем не раз приходилось это видеть.
– То, что его нашли в малом архивном, – заметил Де Уитт, – вовсе не обязательно значит, что он умер именно там.
Клаудиа подошла и села напротив, перегнувшись к нему через стол:
– Вы хотите сказать, что он умер у себя в кабинете?
– Умер или был убит в кабинете, а затем перенесен в малый архивный кабинет. Он мог умереть естественной смертью у себя за столом – от инфаркта или от инсульта, как предположила Франсес, а затем его тело перенесли наверх.
– Но это потребовало бы недюжинной силы.
– Нет, если воспользоваться тележкой для перевозки книг и поднять тело на лифте. Около лифта почти все время стоит такая тележка.
– Но ведь полиция всегда может сказать, переносили тело после смерти или нет, разве не так?
– Так, если труп находят не в доме. Тогда остаются следы почвы, веточки, примятая трава, признаки того, что тело тащили… Не уверен, что это так же легко определить, если труп обнаруживают в здании. Но это – одна из возможностей, которую полицейские, видимо, примут во внимание. Думаю, рано или поздно они снизойдут до того, чтобы хоть что-то нам сообщить. Они там, наверху, не очень-то торопятся.
Эти двое разговаривали друг с другом так, будто в зале больше никого не было. Неожиданно Франсес сказала:
– Вам непременно надо обсуждать это так, словно смерть Жерара – просто головоломка или детективная история, что-то такое, что мы прочли или видели по телевизору? Мы же говорим о Жераре, не о ком-то чужом, не о персонаже какой-то пьесы! Жерар умер. Он лежит наверху с этой кошмарной змеей вокруг шеи, а мы сидим тут, как будто нам это безразлично.
Клаудиа обратила на нее задумчивый, чуть презрительный взгляд:
– А чего вы, собственно, от нас ждете? Чтобы мы сидели тут молча? Или читали хорошую книгу? Узнали у Джорджа, не пришли ли свежие газеты? По-моему, разговор помогает. Жерар – мой брат. Если я способна – в разумных пределах – хранить спокойствие, то и вы можете. Вы, хоть и не так уж долго, делили с ним постель, но вы никогда не были частью его жизни.
– А вы, Клаудиа? Или кто-то из нас? – тихо спросил Де Уитт.
– Нет. Но когда до меня дойдет, что он и правда умер, когда я до конца поверю, что это действительно произошло, я стану горевать о нем, можете не сомневаться. А пока – нет. Не сейчас и не здесь.
Все это время Габриел Донтси сидел молча, не поворачивая головы, смотрел за окно – на Темзу. Сейчас он впервые заговорил, и все они повернулись и посмотрели на него, как бы вдруг вспомнив, что он тоже здесь. Он спокойно сказал:
– Я думаю, он мог умереть от отравления угарным газом. Цвет кожи ярко-розовый – это один из явных признаков, к тому же в комнате было необычайно тепло. Вы не заметили, Клаудиа, что в комнате необычайно тепло?
Какое-то мгновение все молчали. Потом Клаудиа ответила:
– Я очень мало что заметила, кроме Жерара и этой змеи. Вы хотите сказать, что он отравился газом?
– Да, я хочу сказать, что он отравился газом.
Два последних слова будто прошипели в воздухе.
– Но разве новый газ со дна Северного моря не безвреден? – спросила Франсес. – Я думала, теперь уже невозможно покончить с собой, засунув голову в духовку.
Объяснять принялся Де Уитт:
– Этот газ не отравляет дыхание. Он абсолютно безопасен при условии, что им правильно пользуются. Но если Жерар включил газовый камин, а комната не проветривалась, как надо, камин мог гореть неправильно и вырабатывать угарный газ. Жерар мог утратить ориентацию и потерять сознание, прежде чем понял, что происходит.
– А потом кто-то нашел его мертвым, выключил газ и обернул змею вокруг шеи, – сказала Франсес. – Значит, произошел несчастный случай, как я и говорила.
Снова тихо и спокойно заговорил Донтси:
– Все совсем не так просто. Зачем ему понадобилось зажигать камин? Вчера вечером было не особенно холодно. А если он зажег камин, зачем закрывать окно? Оно было закрыто, когда я увидел Жерара мертвым, а я оставил окно открытым, когда уходил в понедельник. В понедельник я последний раз там работал.
– А если он планировал работать в архиве так долго, что ему понадобилось зажечь камин, почему он оставил пиджак и ключи у себя в кабинете? – спросил Де Уитт. – Все это абсолютная бессмыслица.
В наступившей тишине Франсес вдруг воскликнула:
– Мы забыли о Люсинде! Кто-то должен ей сообщить.
– Господи, ну конечно же, – сказала Клаудиа. – О леди Люсинде мы вечно склонны забывать. Почему-то я не думаю, что она может с горя броситься в Темзу. Эта помолвка мне всегда казалась несколько странной.
– Все равно мы не можем допустить, чтобы она узнала об этом из утренних газет или из программы «Новости юго-восточного Лондона», – заметил Де Уитт. – Надо, чтобы кто-то из нас позвонил леди Норрингтон. Она сама сообщит дочери неприятную новость. Лучше, чтобы она услышала это от вас, Клаудиа.
– Думаю, вы правы. Лишь бы не пришлось ехать туда с утешениями. Пожалуй, стоит позвонить прямо сейчас. Сделаю это из своего кабинета, то есть если полиция его еще не оккупировала. Полицейские у нас в издательстве – все равно что мыши в доме. Слышишь, как они скребутся, даже когда их на самом деле не видно и не слышно, и раз уж они тут завелись, чувство такое, что от них никогда не избавишься.
Она поднялась на ноги и неверными шагами направилась к двери, неестественно высоко держа голову. Донтси попытался было встать, но одеревеневшие суставы, казалось, не желали слушаться хозяина, так что ей на помощь быстро двинулся Де Уитт. Однако Клаудиа отрицательно тряхнула головой, мягко отвела поддержавшую ее руку и вышла.
Не прошло и пяти минут, как она вернулась со словами:
– Ее нет дома. Вряд ли такое сообщение следует оставлять на автоответчике. Попробую позвонить позже.
– А как быть с вашим отцом? – спросила Франсес. – Ведь ему сообщить еще важнее.
– Конечно, ему сообщить важнее. Я сегодня вечером поеду к нему.
Тут дверь отворилась без предваряющего стука, и в зал заглянул сержант-детектив Роббинс:
– Мистер Дэлглиш просит извинить его за то, что заставил вас ждать дольше, чем рассчитывал. Он будет признателен, если мистер Донтси сможет сейчас подняться в малый архивный кабинет.
Донтси встал, но одеревеневшие от долгого сидения члены сделали его неловким. Он сбил со спинки стула висевшую там трость, и она с грохотом покатилась по полу. Габриел и Франсес одновременно опустились на колени, чтобы ее поднять. После некоторой заминки или, как остальным показалось, небольшой потасовки и обмена несколькими едва слышными, прямо-таки заговорщическими репликами, Франсес завладела тростью и, выбравшись из-под стола с раскрасневшимся лицом, вручила ее Донтси. Он постоял несколько мгновений, тяжело опираясь на трость, потом снова повесил ее на спинку стула и направился к двери без ее помощи, медленным, но твердым шагом.
Когда он вышел, Клаудиа Этьенн проговорила:
– Интересно, за что Габриелу такая привилегия? Почему его вызвали первым?
Джеймс Де Уитт ответил:
– Вероятно, потому, что он пользуется малым архивным кабинетом чаще, чем большинство из нас.
– Не помню, чтобы я вообще когда-нибудь им пользовалась, – сказала Франсес. – В первый раз я попала туда, когда выносили диван. Вы ведь туда тоже не ходите, да, Джеймс?
– Я там, наверху, никогда не работал, во всяком случае, не дольше чем полчаса. Последний раз был там примерно месяца три назад. Ходил искать наш первый контракт с Эсме Карлинг. Не нашел.
– Вы хотите сказать, что не нашли старой папки с ее документами?
– Нет. Папку-то я нашел. Отнес ее в малый архивный, чтобы там внимательно просмотреть. Первого контракта в папке не было.
Не проявляя особого интереса, Клаудиа заметила:
– Ничего удивительного. Эсме Карлинг не сходит со страниц нашего каталога вот уже тридцать лет. Этот контракт могли двадцать лет назад куда-то не туда положить. – Вдруг, с неожиданной силой, она воскликнула: – Послушайте, с какой стати я должна попусту тратить время только потому, что Адам Дэлглиш желает поболтать с коллегой-поэтом?! Нам вовсе не обязательно всем оставаться здесь, в зале.
– Но он говорил, что хочет видеть нас всех вместе, – неуверенным тоном возразила Франсес.
– Ну так он уже видел нас всех вместе. Теперь он вызывает нас по отдельности. Когда я ему понадоблюсь, он найдет меня в кабинете. Будьте добры сказать ему, что я у себя.
Когда она ушла, Джеймс сказал:
– Знаете, она права. Может, у нас и нет настроения работать, но ведь еще хуже сидеть здесь, ждать и смотреть на это пустое кресло.
– Но ведь мы на него вовсе не смотрим. Мы очень старательно на него не смотрим, все время отводим глаза в сторону, как будто Жерар – предмет, вызывающий стыд или смущение. Я не могу работать, но мне хотелось бы выпить еще кофе.
– Тогда пойдем за ним. Миссис Демери должна быть где-то здесь. По правде говоря, мне хотелось бы услышать ее собственный рассказ об интервью с Дэлглишем. Если это не скрасит ситуацию, то ее уже ничто не сможет скрасить.
Они вместе пошли к двери. Уже на пороге Франсес сказала:
– Джеймс, мне так страшно! Я должна бы испытывать горе, потрясение, ужас от происшедшего. Мы же были любовниками! Я когда-то любила его, а теперь он умер. Я должна бы думать о нем, об ужасной необратимости его смерти. Должна бы молиться о нем. Я пыталась, но у меня получалась не молитва, а пустые, ничего не значащие слова. То, что я сейчас испытываю, абсолютно эгоистично, подло, постыдно. Это просто страх.
– Страх перед полицией? Дэлглиша в грубости не обвинишь.
– Нет, не перед полицией. Гораздо хуже. Я напугана тем, что здесь у нас происходит. Эта змея… Тот, кто это сделал с Жераром, – воплощенное зло! Разве вы не чувствуете этого? Не чувствуете присутствия зла в Инносент-Хаусе? Мне кажется, я чувствую это уже много месяцев подряд. То, с чем мы сегодня столкнулись, кажется мне неминуемым концом, к которому и вели все эти мелкие неприятности. Мои мысли должны быть о Жераре, я должна горевать о нем. Но это не так! Я испытываю только ужас, ужас и страшное предчувствие, что это еще не конец.
– Не бывает чувств правильных и неправильных, – мягко сказал Джеймс. – Мы чувствуем то, что чувствуем. Сомневаюсь, что хотя бы один из нас по-настоящему горюет о Жераре, даже Клаудиа. Жерар был человек выдающийся. Но его трудно было полюбить. Я пытаюсь убедить себя, что то, что я сейчас испытываю – это горе. Но это не более чем та, всем свойственная и бессильная, печаль, какую испытываешь, когда умирает молодой, талантливый, здоровый человек. И даже эта печаль окрашена любопытством, приперченным смутным чувством страха. – Он взглянул ей в глаза и продолжал: – Я здесь, с вами, Франсес. Когда я буду вам нужен – если я буду вам нужен, – помните: я здесь. Я не стану вам надоедать. Не стану навязывать себя, пользуясь тем, что потрясение и страх сделали нас обоих беззащитными. Я просто предлагаю вам все, что может вам быть нужно, и тогда, когда это будет вам нужно.
– Я знаю, Джеймс. Спасибо.
Она протянула руку и на миг прижала ладонь к щеке Де Уитта. Впервые Франсес коснулась его по собственной воле. Она шагнула к двери и, отвернувшись от него, не заметила, какой радостью и торжеством озарилось его лицо.
