Текст книги "Ухищрения и вожделения"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 3

Воскресное утро Дэлглиш провел в Норидже – снова, в который уже раз посетил собор и церковь Святого Петра Манкрофтского, а потом поел в ресторанчике на окраине города, где они с тетушкой два года назад наслаждались простым, без претензий, но прекрасно приготовленным обедом. Однако и здесь поработало время, принеся перемены. Внешний вид и внутреннее убранство ресторана, казалось, совершенно не изменились, но почти сразу же стало ясно, что не только хозяин, но и шеф-повар теперь другой.

Еда, поданная подозрительно быстро, явно готовилась где-то в другом месте, а здесь только подогревалась; зажаренная на решетке печень была жесткой и сероватой, не имеющей вкуса печени; облепивший ее клейкий соус был словно резиновый, картофель недожарен, а переваренная цветная капуста превратилась в кашу. Вино к такой еде и заказывать не стоило, но Дэлглиш подкрепил свои силы сыром чеддер с крекером, перед тем как отправиться выполнять намеченную на вечер программу: ему надо было еще зайти в храм XV века – церковь Святых Петра и Павла в Салле.

В последние четыре года редко случалось так, чтобы, навещая тетушку, он не отправлялся с ней в Салле, и к своему завещанию она присовокупила просьбу развеять ее прах на кладбище при церкви без церковной службы и людных похорон, и чтобы он сам, один сделал это. Дэлглиш знал, что эта церковь имела над тетушкой какую-то власть, оказывала на нее сильное влияние, но вместе с тем тетушка, насколько ему было известно, вовсе не была человеком религиозным. Ее просьба его несколько удивила. Казалось, было бы гораздо естественнее для нее желать, чтобы останки ее физического существования были развеяны по ветру на мысу или если бы она вообще не оставила на этот счет инструкций, считая, что ей не стоит задумываться, как распорядиться тем, что от нее останется, а ему не следует устраивать особых церемоний. Но сейчас ему предстояло выполнить ее просьбу – просьбу, оказавшуюся для него, как ни удивительно, необычайно важной. В последние недели его преследовали, словно не находящий упокоения дух, чувство вины, сознание невыполненного долга. Он обнаружил, что снова, как уже бывало в его жизни, задумывается о свойственной человеку настоятельной потребности в ритуале, в официальном признании необходимости некоего обряда при переходе из одного состояния в другое. Возможно, какое-то время тому назад тетушка поняла это и без излишней суеты, спокойно, как ей всегда было свойственно, оговорила исполнение такого обряда.

У Фэлторпа Дэлглиш свернул с шоссе В1149 на проселочную дорогу, шедшую по плоской равнине. Не было необходимости сверяться с картой: величественный храм XV века, увенчанный четырьмя шпилями, указывал путь, так что ошибиться было невозможно. Адам ехал к нему по почти безлюдным проселкам со странным чувством: казалось, он возвращается в родные места. Странно было и то, что рядом с ним в машине нет тетушки, что все, что осталось от ее угловатой высокой фигуры, от этой замкнутой, но удивительно сильной и цельной личности, – это пластиковый пакет с беловатым прахом, почему-то очень тяжелый.

Приехав в Салле, Адам припарковал «ягуар» чуть подальше, в конце переулка, и прошел на кладбище. Как всегда, его поразило, что эта церковь, величественная, словно собор, могла стоять столь изолированно и все же казаться такой уместной среди безмолвных полей, где главным впечатлением от нее было не величие, не грандиозность, но умиротворение и покой. Несколько минут Адам стоял без движения, прислушиваясь, но ничего не услышал: ни пения птиц, ни даже шороха насекомых в высокой траве. В солнечных лучах кладбищенские деревья светились первым золотом осени. Пахота уже закончилась, и коричневая кора изрезанных бороздами и погруженных в воскресный сон полей простерлась далеко, к самому горизонту. Дэлглиш медленно прошел вокруг церкви, ощущая тяжесть пакета в кармане куртки и радуясь, что удалось выбрать время между службами. Однако его беспокоила мысль, что, наверное, было бы более вежливо, а может быть, просто необходимо получить согласие приходского священника, прежде чем выполнить пожелание тетушки. Но он сказал себе, что теперь уже поздно думать об этом, и порадовался, что можно избежать долгих объяснений, а то и осложнений. Пройдя к восточному краю кладбища, Адам раскрыл пакет и высыпал из него на землю беловатый прах, словно вылил вино из бокала, совершая приношение богам. В солнечном свете пепел вспыхнул серебром, и все, что осталось от Джейн Дэлглиш, серебряными искрами рассыпалось меж сухих осенних стеблей и высоких кладбищенских трав. Адам знал, какие слова следует произносить в таких случаях: он достаточно часто слышал их из уст своего отца. Но те, что непрошеными явились в его памяти, были слова из Экклезиаста, высеченные на камне рядом с «Обителью мученицы». И здесь, в этом неподвластном времени уголке, у величественного, исполненного достоинства храма, слова эти не показались ему неуместными.

Западный вход был не заперт, и, прежде чем покинуть Салле, Дэлглиш провел минут пятнадцать в церкви, снова рассматривая то, что так любил: резные дубовые панели – фазаны, священник, птицы и животные, дракон, пеликан, кормящий птенцов; средневековую, в форме бокала, кафедру проповедника – все это, несмотря на протекшие пять веков, местами еще хранило первоначальные цвета; завесу алтаря; огромный восточный витраж, когда-то блиставший яркими – красными, зелеными и синими – узорами средневековых стекол, а теперь лишь впускавший в храм свет ясного норфолкского дня. Когда дверь западного входа с чуть слышным звяканьем закрылась за ним, Дэлглиш подумал о том, когда же он снова приедет сюда, да и приедет ли?

Вечер уже наступил, когда Дэлглиш вернулся домой. То, что он все-таки смог съесть за обедом, оказалось невкусным, но достаточно сытным, и Адам с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж голоден. Он съел вчерашний суп, сыр с крекерами и десерт из фруктов, а потом разжег огонь и расположился в низком кресле у камина – послушать «Концерт для виолончели» Элгара.<sup>[38]38
  Элгар, Эдуард Уильям (1857–1934) – знаменитый английский композитор, работавший в разных жанрах, но особенно прославившийся симфониями и концертами.


[Закрыть]</sup> Кроме того, надо было наконец начать разбираться с тетушкиными фотографиями. Высыпав снимки из выцветших конвертов на низенький, красного дерева столик, он перебирал их, подолгу задерживая в длинных, сильных пальцах. Это занятие повергло его в меланхолию, временами – из-за выцветшей надписи на обороте фотографии, припомнившегося эпизода или знакомого лица – сменявшуюся приступами душевной боли. Да и концерт Элгара был вполне подходящим аккомпанементом: полные печали звуки порождали мысли о долгих солнечных летних днях эдвардианской Англии, о которых Адам знал только из литературы – романов, поэм, стихов, – о покое и уверенности, о той исполненной оптимизма Англии, в которой родилась Джейн Дэлглиш.

Среди других была и карточка ее жениха, выглядевшего до смешного мальчишкой в своем капитанском мундире. Дата на фотографии – 4 мая 1918 года, всего за неделю до его гибели. Дэлглиш с минуту вглядывался в это прекрасное и жизнерадостное юношеское лицо – лицо человека, который к тому времени наверняка уже видел бог знает сколько тяжелого и страшного; но лицо это ничего ему не сказало. Перевернув фотографию, Дэлглиш увидел на обороте надпись карандашом по-гречески. Молодой человек должен был изучать классические языки и литературу в Оксфорде, а Джейн Дэлглиш училась греческому у своего отца. Но Адам не знал греческого, так что тайна надписи так и осталась нераскрытой, а вскоре опасность быть раскрытой никогда больше не будет ей угрожать. Рука, выводившая когда-то эти выцветшие теперь буквы, покоится в земле уже семьдесят лет, а ум, их впервые создавший, – почти два тысячелетия. Здесь же, в том же самом конверте, лежала и фотография самой тетушки – примерно в том же возрасте, что и жених. Должно быть, та, что она послала ему на фронт или подарила перед отъездом на войну. Один ее уголок был запачкан чем-то коричневато-красным, похоже, его кровью. Скорее всего фотографию прислали вместе с другими вещами после его гибели. На снимке она стояла смеясь, в длинной, до пола, юбке и застегнутой на множество пуговичек блузке; заплетенные в косы и уложенные у висков волосы двумя крыльями спускались над ушами. Лицо ее и в те годы, что он ее знал, всегда было неординарным, но тут Дэлглиш увидел – и это его прямо-таки поразило, – что в юности Джейн была просто красива. А теперь ее смерть дала ему возможность беспрепятственно разглядывать чужую жизнь, что и для нее, когда она была жива, и для него было бы просто отвратительно. И все же она ведь не уничтожила эти фотографии. Тетушка, разумеется, понимала – она была реалисткой, – что не ее, другие глаза когда-нибудь неминуемо увидят эти снимки. Но может быть, в глубокой старости мы освобождаемся от мелкого тщеславия и преувеличенного самоуважения, по мере того как ум постепенно перестает быть зависим от ухищрений и вожделений плоти? И когда Адам с неожиданной для себя самого неохотой бросил фотографии в огонь и смотрел, как они свернулись, почернели, а затем вспыхнули ярким пламенем и сгорели дотла, ему подумалось, что он совершил предательство.

Но что же ему было делать со всеми этими незнакомцами, о которых ему неоткуда было узнать; с этими плоскогрудыми женщинами в огромных, перегруженных лентами и цветами шляпах; с этими компаниями на велосипедах – мужчины в брюках-гольф, женщины в длинных юбках колоколом и соломенных шляпках-канотье; со свадебными церемониями, где невест и их подружек едва видно из-за огромных букетов, а главные участники группируются в соответствии с принятыми правилами иерархии и смотрят прямо в объектив, словно надеясь, что щелчок затвора может подчинить себе время, заставить его на секунду остановиться, доказать, что этот обряд перехода из одного состояния в другое имеет по меньшей мере то значение, что связывает неотвратимое прошлое с непредсказуемым будущим? Когда Адам был подростком, мысли о времени не давали ему покоя. За несколько недель до летних каникул его охватывало торжество, ему казалось, что он ухватил время за чуб и может сказать ему: «А теперь давай двигайся побыстрей, и каникулы скоро начнутся. А не хочешь – тянись помедленней, тогда лето продлится подольше». Теперь, постарев, он не знал, что можно придумать, каким обещанием соблазнить время, чтобы задержать неостановимый бег его грохочущей колесницы. А вот и его собственная фотография – в форме ученика приготовительной школы; его фотографировал отец в саду перед пасторским домом. Незнакомый мальчишка в смешном, перегруженном деталями костюме, в шапочке и пиджачке в полоску, стоял почти по стойке «смирно», устремив взгляд в объектив, словно пытаясь побороть ужас прощания с домом. С этим снимком он рад был распрощаться поскорее.

Когда виолончельный концерт подошел к концу, как и полбутылки кларета, он собрал оставшиеся фотографии, положил их в ящик бюро и решил стряхнуть с себя меланхолическое настроение, прогулявшись перед сном по берегу моря. Ночь была такой тихой и прекрасной, что не стоило тратить ее на бесплодные ностальгические сожаления. Воздух был совершенно недвижен, и даже шум волн, казалось, звучал приглушенно. Море, бледное и таинственное, широко раскинулось в свете полной луны под испещренным сияющими звездами небом. Адам постоял с минуту под высоко вознесенными крыльями мельницы и пошел быстрым шагом через мыс, к северу, мимо соснового бора. Он шел так до тех пор, пока минут через сорок пять не решил спуститься к берегу. Скользя, он сбежал вниз по песчаному склону и увидел перед собой огромные прямоугольные бетонные блоки, почти до половины ушедшие в песок. Из них, словно беспорядочно установленные антенны, торчали погнутые куски железной арматуры. Свет луны, такой же яркий, как последние лучи заходящего солнца, изменил берег до неузнаваемости: каждая песчинка, казалось, светилась сама по себе, каждый камушек обрел таинственную неповторимость. Пришедшее из детства желание ощутить, как море плещется вокруг ног, вдруг овладело Дэлглишем, и, разувшись, он засунул носки в карман куртки, а ботинки, связав шнурками, повесил на шею.

Море, обжигающе холодное поначалу, в следующий миг показалось теплым, почти температуры тела, и Адам увлеченно зашлепал по воде у самого берега, время от времени останавливаясь и оборачиваясь, чтобы посмотреть на свои следы, как делал в детстве. Через некоторое время он подошел к полосе сосен, между которыми, как он знал, шла узкая тропа вверх, на мыс, мимо дома Хилари Робартс, выводя прямо на дорогу. Этим путем проще всего выбраться на мыс; здесь, правда, севернее, зато не нужно карабкаться вверх по осыпающемуся склону обрыва. Усевшись на невысокий галечный гребень, Адам попытался решить извечную проблему любителей шлепать босиком по воде – как протереть непригодным для этой цели носовым платком ноги, чтобы между пальцами не осталось колючих песчинок. Добившись своего и водрузив на место носки и ботинки, он зашагал по разъезжавшейся под ногами гальке к кромке леса.

На более высокой части берега, там, где галька сменилась полосой мелкого, словно пудра, песка, Дэлглиш увидел, что кто-то здесь до него уже побывал: по левую руку от него шел двойной след босых ног. Это, конечно, следы Хилари Робартс. Она, должно быть, по своему обыкновению, приходила сюда вечером плавать. Подсознательно он отметил, что следы очень четкие. Она, видимо, была здесь часа полтора назад, но в этот безветренный вечер отпечатки ступней на сухом песке оставались такими четкими, как будто она только что по нему прошла. Прямо перед Дэлглишем лежала тропа, уводившая из лунного света в глубокую тень соснового бора. Да и ночь вдруг стала темнее. Низкая черно-синяя туча на мгновение закрыла луну, ее рваные края серебрились от лунных лучей. Он включил фонарик и повел лучом вдоль тропы. В пятне света, слева от тропы мелькнуло что-то белое – похоже, лист газеты, носовой платок, а может, брошенный кем-то бумажный пакет. Не испытывая ничего, кроме легкого любопытства, Дэлглиш шагнул в сторону от тропы – посмотреть, что это такое. И тут увидел ее. Ее искаженное лицо, казалось, бросилось ему навстречу и, как в кошмарном сне, словно повисло в свете электрического фонарика. Не в силах отвести взгляда, застыв на секунду, словно в трансе, Дэлглиш не верил своим глазам, узнавая и ужасаясь одновременно. Сплавленные воедино в краткое мгновение, эти чувства сотрясли все его существо, заставив замереть сердце. Хилари лежала на примятом тростнике в неглубокой впадине, которую и впадиной трудно было назвать, но все же достаточно глубокой, чтобы росшая по краям трава скрывала лежащее там тело: заметить его можно было, лишь подойдя вплотную. Справа от Хилари, одним концом под ней, лежало смятое пляжное полотенце в красную и синюю полоску, а повыше его – аккуратно поставленные бок о бок кожаные сандалии и – рядом – электрический фонарь. Тут же – тщательно сложенная одежда, похоже, тренировочный костюм, синий с белым. Должно быть, край этого костюма и попался на глаза Дэлглишу. Хилари лежала на спине, головой в его сторону, незрячие глаза подняты вверх, будто обращены к нему в последней, немой мольбе о помощи. Пучок волос был засунут под верхнюю губу, обнажив зубы: похоже было на угрожающе оскалившегося кролика. К щеке прилип черный волосок, и Адам едва поборол настоятельное желание опуститься на колени, чтобы его снять. На ней были только трусики от черного бикини, стянутые вниз, они обнажали бедра. Адам мог ясно видеть, откуда срезаны волосы. Буква «L», точно посередине лба. казалось, была вырезана с великим тщанием, две тонкие линии сходились углом просто идеально. Груди, с темными овалами вокруг острых сосков, опали и расплылись, их кожа казалась молочно-белой по сравнению с загорелыми плечами и руками; меж грудями лежал металлический, в форме ключа, медальон на кожаном шнуре. И пока Дэлглиш смотрел вниз, на Хилари, медленно проводя лучом фонаря от головы к ногам и обратно, ушла туча, открыв лунный лик, и он увидел ее всю, все распростертое перед ним нагое тело, бледное и бескровное, словно выбеленный луной песок; увидел ясно, как при свете дня.

Дэлглиш был человеком закаленным: не многие проявления человеческой жестокости, насилия, безнадежного отчаяния остались незнакомы его опытному глазу. Правда, он никогда не мог с холодным безразличием взирать на тело очередной жертвы насилия – был для этого слишком чутким и впечатлительным, но только в одном случае, в самый последний раз, эта его впечатлительность заставила его испытать нечто большее, чем минутное беспокойство. А ведь о Поле Бероуне его предупредили заранее. Сегодня же впервые в жизни он чуть ли не споткнулся о тело убитой. Глядя на мертвую Хилари, он подумал о том, как разнятся реакции эксперта, вызванного на место преступления, знающего, чего следует ожидать, и человека, вот так, неожиданно, увидевшего жертву убийства. И он сам был удивлен не только тем, что ему интересно анализировать отличие этих реакций, но и собственной отстраненностью, допускающей столь трезвый анализ. Опустившись на колени, он коснулся рукой ее бедра. Оно было холодным как лед и упругим, словно туго надутый резиновый мяч. Если надавить, обязательно останутся следы пальцев. Дэлглиш слегка провел пальцами по волосам – они были еще влажными у корней, но концы уже высохли. Поздний вечер был не по-сентябрьски теплым. Адам взглянул на часы – 10.33. Он вспомнил – ему ведь говорили, правда, он не помнил, когда и кто именно, – что у Хилари вошло в обычай каждый вечер выходить плавать чуть позже девяти. Физические признаки подтверждали то, что он и предположил с самого начала – она умерла не более двух часов тому назад.

На прибрежном песке он не заметил больше ничьих следов, только ее и свои. Но начинался отлив; в девять часов волны, должно быть, захлестывали гораздо дальше, чем сейчас, хотя сухая и пыльная песчаная полоса у кромки леса говорила о том, что вода не добиралась до впадины, где лежала Хилари. Впрочем, убийца скорее всего прошел тропой, идущей через лес, по которой, очевидно, ходила и сама Хилари. Деревья в этом случае служили бы ему хорошим укрытием: прячась в лесной тени, он мог следить и ждать, сам оставаясь невидимым. Песчаная почва под соснами была укрыта толстым слоем опавшей хвои, вряд ли сохранившей отпечатки ног, но важно было ничего не потревожить. Двигаясь с величайшей осторожностью, Дэлглиш, пятясь, отошел от трупа, а потом прошел метров десять по галечному гребню назад, к югу. Светя фонариком, низко наклонившись, чуть ли не приседая, он пробрался сквозь густо растущие сосны, обламывая по пути хрупкие нижние ветки. По крайней мере он выяснил, что до него тут никто недавно не проходил. Через несколько минут он вышел на дорогу; еще десять минут быстрой ходьбы, и он доберется до мельницы. Но ближайший телефон – в коттедже Хилари Робартс. Скорее всего он заперт, а взламывать дверь Дэлглиш не собирался. Важно было ничего не потревожить и в доме жертвы, не только на самом месте преступления. Рядом с телом Хилари не было сумочки, не было ничего, кроме аккуратно стоявших у края впадины сандалий да фонаря рядом с ними, тренировочного костюма и полотенца в яркую красно-синюю полоску, один конец которого оказался под ней. Вполне возможно, что ключ она оставила дома, решив не запирать дверь. Очень немногие из жителей мыса побоялись бы оставить дом незапертым, уходя на полчаса, после наступления темноты. Стоило потратить пять минут и посмотреть.

Тимьян-коттедж, когда Адам смотрел на него сверху, из окна мельницы, всегда поражал его своим видом: это был, с его точки зрения, самый непривлекательный дом на мысу. Квадратный, задней стеной обращенный к морю, а перед ним вместо сада был вымощенный булыжником дворик. Широкие современные окна притемненного сплошного стекла лишали дом очарования старины, которое раньше, по всей вероятности, у него было, и делали его похожим на современную модификацию дома в густонаселенном сельском районе, совершенно неуместного здесь, на пустынном и голом, израненном морем мысу. С трех сторон дом окружали сосны. Они стояли так близко, что почти касались стен. Порой Дэлглиш пытался догадаться, почему это Хилари Робартс пришло в голову поселиться именно здесь. Удобное расположение дома – вблизи АЭС – не казалось ему достаточно веской причиной. После обеда у Элис Мэар он решил, что понял почему. Сейчас во всех комнатах первого этажа ярко горел свет, слева сиял огромный прямоугольник окна, доходившего почти до самой земли, а справа – квадратное окошко поменьше. Должно быть, кухня, подумал Дэлглиш. В обычных условиях эти сияющие окна уверенно говорили бы о нормальной жизни, о гостеприимстве, о возможности укрыться от атавистических страхов, порождаемых близко надвинувшимся лесом и пустынным, выбеленным луной пространством мыса. Но сейчас, ярко освещенные, не закрытые занавесями, они лишь усиливали всевозрастающее чувство тревоги. И когда Дэлглиш подошел совсем близко, между ним и ярко освещенным домом снова возникло, словно на не до конца проявленной пленке, это запечатлевшееся в мозгу, изуродованное мертвое лицо.

Кто-то побывал в коттедже до него. Дэлглиш перепрыгнул через низкую каменную ограду и увидел, что сплошное стекло огромного окна почти целиком выбито. Мелкие осколки сверкали на булыжнике двора, словно драгоценные камни. Дэлглиш стоял, всматриваясь в ярко освещенную гостиную меж неровно торчащих в выбитом окне зубцов. Ковер был усыпан битым стеклом: осколки мерцали бусинами серебряного света. Не было сомнений, что удар был нанесен снаружи, а на полу Адам увидел и то, что послужило орудием. Внизу, под окном, на ковре гостиной, лицом вверх лежал портрет Хилари Робартс. Он был рассечен почти до рамы двумя идущими под углом надрезами, образовавшими букву «L».

Дэлглиш не стал дергать дверь, пытаясь выяснить, заперт дом или нет. Важнее было ничего не нарушить на месте преступления, чем позвонить в полицию на десять-пятнадцать минут раньше. Хилари мертва. Быстрота, конечно, важна, но не жизненно важна. Снова выйдя на дорогу, он направился к мельнице, то бегом, то опять переходя на шаг. Вдруг он услышал шум машины и, обернувшись, увидел быстро приближающийся с севера свет автомобильных фар. Это был «БМВ» Алекса Мэара. Выйдя на середину дороги, Дэлглиш помахал зажженным фонарем. Машина замедлила ход и остановилась. Подняв глаза к открытому правому окну, он увидел бледное в свете луны лицо. Мэар с минуту напряженно, без улыбки вглядывался в Адама, словно это была заранее назначенная тайная встреча.

Дэлглиш сказал:

– К сожалению, у меня очень неприятная для вас новость. Убита Хилари Робартс. Я только что обнаружил ее труп. Мне необходимо попасть к телефону.

Рука, спокойно лежавшая на рулевом колесе, сжалась, потом разжалась снова. Взгляд, устремленный прямо в глаза Дэлглишу, стал настороженным. Но голосом Мэар владел безупречно. Только непроизвольное движение руки выдало его чувства.

– Свистун? – спросил он.

– Похоже на то.

– У меня в машине есть телефон.

Не произнося больше ни слова, он открыл дверь, вышел на дорогу и молча стоял в стороне, пока Дэлглиш, едва сдерживая раздражение, целых две минуты дозванивался до штаб-квартиры Рикардса. Рикардса на месте не было, и, передав сообщение, Дэлглиш повесил трубку. Мэар отошел от машины метров на пятнадцать и смотрел назад, на сверкающую огнями АЭС, словно желая подчеркнуть свою непричастность к происходящему.

Теперь, снова подходя к машине, он произнес:

– Мы все предупреждали ее, чтобы она не плавала одна по вечерам, но она ничего не желала слушать. Правда, мне не верилось, что опасность и в самом деле существует. Я полагаю, все жертвы всегда так именно и думают, пока не станет поздно. «Со мной такого не может случиться». Но ведь может. И случается. И все-таки это невероятно, просто невозможно поверить. Вторая жертва на станции. Где она?

– У самой кромки леса… Там, куда обычно ходила купаться… так мне представляется.

Мэар направился было в сторону моря, но Дэлглиш сказал:

– Ничего уже не сделаешь. Я вернусь и подожду полицию.

– Я знаю, что ничего уже не сделаешь. Мне надо ее увидеть.

– Лучше не надо. Чем меньше людей окажется на месте преступления, тем лучше: не будут повреждены улики.

Неожиданно Мэар вспылил:

– Господи, Дэлглиш, неужели вы не можете хоть на минуту перестать мыслить как полицейский? Я сказал: мне надо ее увидеть!

«Не я расследую это дело, а силой я остановить его не могу», – подумал Дэлглиш. Но он по крайней мере мог постараться, чтобы прямой путь к трупу не был поврежден. Ничего не сказав, он направился к месту преступления. Мэар пошел за ним. Почему он так настаивает на том, чтобы увидеть труп? – думал Дэлглиш. Хочет удостовериться, что она на самом деле мертва? Типичное стремление ученого проверить и получить подтверждение? Или он хочет избавиться от ужаса, который, как он понимает, может в воображении казаться гораздо более страшным, чем в реальности? Или, может быть, им движет гораздо более глубокое побуждение, стремление отдать ей последний долг, постоять над телом в одиночестве и тишине ночи, прежде чем прибудет полиция со всеми официальными атрибутами, необходимыми для расследования убийства, и навсегда разрушит все то, что связывало их двоих?

Мэар не произнес ни слова, когда Дэлглиш повел его к берегу, забирая южнее, минуя утоптанную тропу, и по-прежнему молча последовал за ним, когда тот нырнул во тьму и стал пробираться между стволами плотно стоящих сосен. Свет его фонарика вырывал из темноты колючие обломки нижних ветвей там, где он пробирался после того, как обнаружил труп, освещал хвойный ковер под ногами, присыпанный песком, сухие сосновые шишки, блеснул на старой, смятой консервной банке. В темноте смолистый аромат сосен, казалось, стал еще сильнее; он словно наркотик проникал во все поры, сгущая воздух и затрудняя дыхание, будто в знойную летнюю ночь.

Через несколько минут они выбрались из отупляющей тьмы в прохладную белизну береговой полосы, и перед ними, словно выпуклый щит чеканного серебра, раскинулось мерцающее под луной море. Они постояли с минуту бок о бок, молча переводя дух, как будто только что прошли сквозь тяжкое испытание. Следы Дэлглиша все еще четко виднелись на сухом песке выше последнего галечного гребня, и, пройдя по этим следам, они вскоре остановились над телом Хилари Робартс.

«Не хочу быть здесь, не хочу стоять рядом с ним, вот так, без всякого стыда разглядывая это нагое тело», – думал Дэлглиш. Ему казалось, что все его чувства, все восприятия необычайно обострены этим холодным, изнурительным лунным светом. Молочно-белое тело, темный ореол волос, кричаще яркое красно-синее полотенце, примятый тростник и торчащие рядом кустики травы – все это виделось плоским, в одном измерении, словно на цветной гравюре. Неизбежный в ожидании полиции караул у мертвого тела был бы делом обычным и вполне терпимым: Дэлглишу вовсе не внове было нетребовательное присутствие недавно погибшего человека. Но рядом с ним стоял Мэар, и Адам чувствовал себя не просто пассивным наблюдателем – извращенцем. Чувство неприязни в гораздо большей степени, чем деликатность, заставило его отойти чуть в сторону и устремить взгляд в темноту соснового бора, в то же время не упуская ни малейшего движения, ни слабого вздоха оттуда, где стоял высокий, застывший в напряженном молчании человек, глядевший на Хилари с пристальным вниманием хирурга.

Потом Мэар сказал:

– Этот медальон у нее на шее… Я ей подарил его в день рождения, двадцать девятого августа. Он по размеру как раз годится для ее ключа. Мне его сделал один токарь на АЭС. Они там, в цехе, делают замечательно тонкие работы по металлу.

Дэлглиш встречался с самыми разными проявлениями шока. Он ничего не ответил. Вдруг Мэар изменил тон и произнес очень резко:

– Ради Бога, Дэлглиш, неужели нельзя ее чем-нибудь накрыть?

«Чем? – подумал Адам. – Он что, хочет, чтобы я выдернул из-под нее полотенце?» И возразил:

– Нет. Извините. Мы не должны ее трогать.

– Но это же работа Свистуна. Господи, Адам, это же ясно. Вы же сами сказали.

– Свистун – такой же убийца, как любой другой. Он приносит что-то с собой на место преступления и может что-то оставить. Это «что-то» может стать вещественным доказательством. Он ведь человеческое существо, а не стихия.

– Когда приедет полиция?

– Думаю, нам не долго ждать. Я не смог поговорить с Рикардсом, они сами с ним свяжутся. Если хотите, можете уйти, я подожду их. Вам тут все равно нечего делать.

– Я могу побыть тут, пока ее не увезут.

– Возможно, вам придется долго ждать, если они не смогут быстро вызвать патологоанатома.

– Значит, я буду долго ждать.

Он молча повернулся и пошел вниз, к морю, оставляя на песке следы, параллельные следам Адама. Адам спустился туда, где кончался песок, и сел на гальку, обхватив колени руками. Он смотрел, как высокий, стройный человек ходит у самой кромки воды взад и вперед, взад и вперед, без конца. Если у него на ботинках и оставались какие-то вещественные доказательства, их больше нет. Мысль эта показалась ему самому смехотворной. Ни один убийца не оставлял на жертве столь ясных знаков своей работы, как Свистун. Откуда же тогда это чувство неловкости, ощущение, что не все здесь так просто, как представляется?

Дэлглиш подвигался на гальке, поглубже поставив ноги и усаживаясь поудобнее, и приготовился ждать. Холодный свет луны, непрестанное биение волн, сознание, что неподалеку, за его спиной, лежит, коченея, тело убитой женщины, – все это порождало тихую грусть, мысли о смерти вообще и о своей собственной тоже. Timor mortis conturbat me.<sup>[39]39
  Timor mortis conturbat me (лат.). – Страх смерти тревожит меня.


[Закрыть]</sup> Он думал: в юности мы способны рисковать жизнью, потому что смерть кажется нам чем-то нереальным. Юность облачена в ризы бессмертия. Только пройдя жизнь до середины, мы ощущаем над собой тень, осознав, что жизнь преходяща. А ведь страх смерти, каким бы иррациональным он ни был, – несомненно, вещь совершенно естественная независимо от того, считаем ли мы, что смерть есть уничтожение или просто обряд перехода из одного состояния в другое. Каждая клеточка нашего тела запрограммирована для жизни: всякое нормальное, здоровое создание цепляется за жизнь до последнего вздоха. Как тяжко, но как вместе с тем утешительно осознать, что этот извечный враг всего сущего может когда-то прийти и как друг. Возможно, отчасти в том и заключается привлекательность его профессии, что процесс расследования придает достоинство каждой отдельной смерти, даже смерти самых неприятных, самых недостойных людей: ведь в повышенном интересе к уликам и побудительным мотивам отражается неумирающее стремление человека разгадать тайну смерти; кроме того, процесс расследования создает иллюзию существования высокоморальной вселенной, где невинность торжествует или может быть отомщена, где право можно отстоять, а порядок восстановить. Но ничто никогда нельзя восстановить, тем более – жизнь, и единственное, что можно отстоять, – это не всегда справедливую людскую справедливость. Разумеется, его профессия привлекала Адама не только тем, что заставляла работать интеллект, не только тем, что давала основания для строго оберегаемого уединения. Тетушка оставила ему достаточно денег, чтобы и того и другого хватало ему с избытком. Может быть, именно это намерение она и осуществила своим бескомпромиссным завещанием? В самом деле, не хотела ли она сказать: «Здесь достаточно денег, чтобы тебе не нужно было заниматься ничем иным, кроме поэзии. Не настало ли время сделать выбор?»