Текст книги "Ухищрения и вожделения"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Нет, нет, лучше не надо. Уведите ее в дом.

Она не могла бы сказать, кто произнес эти слова. Потом она вырвалась на волю и бросилась вслед машине, уже выворачивавшей из проулка на шоссе, и, догнав, била сжатыми кулаками в закрытые дверцы. Она помнила, как отец поднял ее и понес в дом. Помнила его сильные руки, его запах, шершавость его рубашки и как бессильно болтались ее собственные руки, пока он ее нес. Она больше никогда не видела мать. Вот так Бог ответил на ее молитвы. На молитвы ее матери, которая и просила-то о малости – всего только, чтобы остаться дома. И никакие слова отца Макки не могли теперь заставить ее простить Бога.

Холод сентябрьской ночи пробирался сквозь джемпер и джинсы, застыла и начала болеть поясница. Она ощутила первый укол сомнения. И тут чуть дрогнул язычок свечи: мама была рядом. Все шло как надо.

Как много надо было у нее спросить! Про пеленки для Энтони. Одноразовые стоили дорого и нести их из магазина было не так-то легко – очень уж большой пакет. А папа вроде и не понимает, сколько за них приходится платить. Мать ответила, что можно использовать старые махровые полотенца и подстирывать их по мере надобности. Еще двойняшки – им не очень-то по душе миссис Хантер, которая заезжает за ними и отвозит их в дневную группу. – Двойняшкам нужно быть вежливыми с миссис Хантер и не капризничать. Ведь она хочет им добра. Очень важно, чтобы они посещали группу. Пусть постараются ради папы. Тереза должна им все это объяснить. – А еще – отец. Так много надо про него сказать. Он не очень часто ходит в паб, не хочет оставлять их одних. Но в доме всегда есть виски. – Не надо беспокоиться об этом, – ответила мать. Сейчас ему это необходимо, но скоро он снова начнет писать картины, и ему уже не надо будет так много пить. Но если он по-настоящему напьется, а в доме еще останется бутылка, лучше ее вылить. И не надо бояться, что отец рассердится: он никогда не станет на нее сердиться.

Беседа без слов все продолжалась. Тереза сидела застыв, словно в трансе, следя, как истаивает воск свечи. И вот ничего не стало. Мать ушла. Прежде чем загасить свечу, девочка ножом счистила с камня следы воска. Важно, чтобы не оставалось улик. Потом она поставила камни на место. Сейчас в развалинах для нее не осталось ничего интересного – лишь холодная пустота. Пора возвращаться.

Вдруг ею овладела страшная усталость. Не верилось, что ноги донесут ее до велосипеда, и страшно было даже подумать о том, чтобы снова ехать по кочкам через мыс. Она сама не понимала, что заставило ее пройти через огромную арку восточного окна и встать на краю обрыва. Может быть, желание собраться с силами, взглянуть на залитое лунным светом море и снова обрести хотя бы на миг утраченное общение с матерью. Но вместо этого ее мыслями завладело воспоминание совершенно иное, о событии совсем недавнем и таком страшном, что она не решалась говорить о нем ни с кем, даже с матерью. Она снова видела красный автомобиль, мчащийся к Скаддерс-коттеджу, снова уводила детей из сада и оставляла их в спальне наверху, снова плотно закрывала двери гостиной. А потом стояла за дверьми и слушала.

Сначала голос Хилари Робартс:

– Этот дом был совершенно неподходящим местом для женщины, которой отсюда приходилось далеко ездить на сеансы радиотерапии. Вы не могли не знать, что она больна, когда сняли коттедж. Она не могла с этим справиться.

Потом голос ее отца:

– Я думаю, вы полагали, что, когда ее не станет, я тоже не смогу справиться. Сколько месяцев жизни вы ей запланировали? Вы раньше делали вид, что ее состояние вас тревожит, но она-то знала, что вас тревожит на самом деле. Присматривались, как она худеет, теряет вес буквально каждую неделю, как кожа все больше обтягивает кости, руки – словно палочки, цвет лица – раковой больной… «Теперь уж недолго» – так вы думали? Вы хорошо рассчитали, куда вложить свои деньги. Вы вложили их в ее смерть, а последние недели ее жизни вы ей отравляли, как только могли.

– Неправда. Нечего взваливать на меня свою собственную вину. Мне необходимо было приходить сюда, я должна была видеть, что делается в доме. Это пятно сырости в кухне, крыша, протекающая в дождливую погоду. Вы хотели, чтобы я этим занималась, разве нет? Вы же сказали, что у меня, раз я сдаю вам дом, есть определенные обязанности. А если вы не съедете, я обращусь за разрешением поднять арендную плату. То, что вы сейчас платите, – жалкие гроши. Ими даже мелкий ремонт не окупить.

– Попытайтесь. Заявите в суд по арендным делам. Пусть приедут и посмотрят сами. У вас – право владения, но реально-то живу здесь я. И я аккуратно плачу вам арендную плату. Вы не можете меня выселить. Не думайте, что я дурак и этого не знаю.

– Вы платите арендную плату, да надолго ли вас хватит? Вы могли выкрутиться, когда работали учителем на полставки. Но я не представляю, как вы справитесь теперь. Полагаю, вы считаете себя художником, но на самом деле вы всего-навсего дешевый мазила, пробавляющийся безвкусными поделками для неразборчивых туристов, которые думают, что любой оригинал четвертого сорта гораздо лучше, чем первоклассная репродукция. Но ваша мазня перестала продаваться, не правда ли? Четыре акварели, выставленные в окне у Экуорта, так и стоят там вот уже несколько недель. Они уже подвыгорели. Далее туристы в наши дни начинают кое в чем разбираться. Не хотят покупать барахло, хоть оно и дешево стоит.

Двойняшкам наскучило сидеть взаперти, и они затеяли ссору, так что Терезе пришлось бежать наверх и уговаривать сестер, что теперь недолго ждать, пока эта ведьма уедет, а до тех пор им нельзя выходить из комнаты. Потом она снова стала украдкой спускаться по лестнице. Однако теперь она могла остановиться уже на четвертой ступеньке: в гостиной кричали.

– Я хочу знать: вы специально подослали сюда эту женщину, этого чертова соцработника из местных – шпионить за мной и расспрашивать про меня моих детей? Это вы ее подослали?

Ведьма говорила спокойно и холодно, но слышно было каждое слово:

– Я не обязана отвечать вам. Если я и поставила их в известность, значит, давно пора было, чтобы хоть кто-то это сделал.

– О Господи, вы же само зло во плоти, верно? Вы на все способны, только бы выставить меня с детьми из этого дома. Четыре сотни лет назад таких, как вы, на кострах сжигали. Я бы вас сам прикончил, если бы не дети. Только я не желаю, чтобы они попали под так называемую опеку ради удовольствия задушить вас собственными руками. Но, Богом клянусь, лучше вы меня не провоцируйте. Лучше не дразните. И не лезьте в мою жизнь – никогда. Никогда, понятно вам это?

Ведьма ответила:

– Слушайте, вы! Прекратите истерику! Это все, на что вы способны, – угрозы и истерика. Если бы местные власти взяли ваших детей под опеку, для них это был бы наилучший выход. О разумеется, вы не прочь разделаться со мной. Людишки вроде вас всегда отвечают угрозами и насилием на доводы разума. Убейте меня – и можете быть уверены, что государство возьмет на себя заботу о ваших детях на следующие пятнадцать лет. Эх вы, смешной и жалкий человечишка!

И тут снова зазвучал голос ее отца. Отец больше не кричал, он говорил так тихо, что она едва расслышала его слова:

– Если я убью вас, никто и пальцем не коснется ни меня, ни моих детей. Никто. Никогда.

С воспоминанием об этой последней встрече пришел гнев и, заполнив всю ее, казалось, придал ногам силы. Теперь она могла осилить дорогу домой. Да и давно пора было уезжать отсюда. И тут она вдруг увидела, что берег больше не пуст. Неожиданно ее бросило в дрожь, затрясло, как продрогшего щенка, и она отступила под укрытие арки. К северу от аббатства из соснового бора к морю бежала женщина; ее черные волосы развевал ветер, белое тело светилось в лучах луны: женщина была почти совсем нагая. И она кричала, и в крике ее звучало торжество. Это была она – ведьма, Хилари Робартс.

Глава 2

Хилари поужинала поздно. Есть ей не хотелось, но она все-таки достала из морозилки французскую булочку, согрела ее в духовке и сделала себе омлет с зеленью. Вымыла посуду, навела порядок в кухне и, достав из портфеля бумаги, расположилась за столом в гостиной поработать. Нужно было написать статью о предполагаемых результатах реорганизации ее отдела, свести и представить цифровые данные, найти убедительные аргументы по поводу перестановок в штатном расписании и подать все это красиво и элегантно. Ей было важно выполнить все как следует, и в нормальных условиях она делала бы это с удовольствием. Она понимала, что есть за что критиковать ее там, где речь шла о вопросах, связанных с личным составом, но в том, что касалось организации и администрирования, никто не мог ее ни в чем упрекнуть. Перебирая бумаги, Хилари подумала, сильно ли она будет – если вообще будет – скучать без этой своей работы, когда они с Алексом поженятся и переедут в Лондон. Ей самой было удивительно, как мало ее трогал уход с АЭС. Эта часть ее жизни закончилась, и она распрощается с ней без сожалений, покинет навсегда этот стерильно чистый коттедж, который так и не стал, да и не мог стать, ее настоящим домом, без сожаления оставит станцию и даже свою должность. Она начинает новую жизнь: новая должность Алекса; ее собственный новый статус в качестве его жены; приемы, которые следует проводить, как надо, и на которые следует приглашать тех, кого надо; продуманно выбранная работа; путешествия… И у нее будет ребенок – ребенок Алекса.

Эта всепоглощающая жажда иметь ребенка завладела ею в последний год, все возрастая по мере того, как ослабевало физическое влечение к ней Алекса. Хилари пыталась убедить себя, что любовная связь, как и брак, не может всегда оставаться на одном и том же уровне сексуального или эмоционального наслаждения, что ничего, по сути, не изменилось между ними, да и не могло измениться. Насколько тесно – физически или эмоционально – были они поначалу связаны друг с другом? Ну тогда, во всяком случае, ее это вполне устраивало; она не требовала от него больше, чем он готов был дать ей: наслаждение, которое они давали друг другу, их отношения удовлетворяли обоих; честь и слава, выпавшие на ее долю, – ведь она была любовницей Алекса Мэара, хоть об этом и не говорилось вслух; старательные попытки сделать вид, что между ними ничего нет, когда приходилось встречаться в одной компании, вряд ли такие уж необходимые и вряд ли успешные, да и не так уж всерьез предпринимаемые, – все это, по крайней мере для Хилари, несло в себе мощный эротический импульс. Это была игра, в которой охотно участвовали они оба: обмен почти официальными приветствиями перед совещаниями или в присутствии посторонних и визиты Алекса – два раза в неделю – к ней домой. Когда Хилари впервые приехала в Ларксокен, она хотела снять современную квартиру в Норидже и какое-то время снимала именно такую – почти в самом центре города. Но когда их связь началась, необходимо стало жить поближе к Алексу, и она отыскала этот коттедж, всего в четверти мили от «Обители мученицы». Она понимала, что Алекс слишком горд и к тому же слишком самонадеян, чтобы пробираться к ней тайком по ночам, словно вымаливающий подачку мальчишка. Но унизительного притворства не требовалось: на мысу обычно не было ни души. И не было случая, чтобы Алекс остался у нее на всю ночь. Тщательно отмеренные порции общения с ней казались чуть ли не обязательной составляющей их отношений. На людях же они вели себя как коллеги. Алекс никогда не поощрял неформальных отношений, обращения к сотрудникам по именам, кроме самых близких коллег, не поощрял панибратства на работе. Дисциплина на станции была, как у хорошо вымуштрованного экипажа корабля в военное время.

Но эта связь, начавшаяся так упорядоченно, с такой эмоциональной и социальной размеренностью, вдруг обернулась тоской и болью. Хилари казалось, что она может точно сказать, в какой момент желание иметь ребенка стало наваждением, навязчивой идеей. Это случилось в очень дорогой и очень малоизвестной гинекологической клинике, в операционной, когда медсестра с плохо скрытым неодобрением и даже отвращением уносила напоминающий по форме фасолину тазик, где подрагивала красная масса – то, что недавно было зародышем. Казалось, ее тело, так безжалостно ограбленное в этой клинике, теперь мстило ей, как могло. Хилари не сумела скрыть от Алекса эту жажду, хоть и знала, что это его оттолкнет. Она снова и снова слышала собственный голос, противный и ноющий, надоедливый, как у капризного ребенка, и снова видела этот его взгляд, полусмешливый взгляд напускного отчаяния, который – это она прекрасно понимала – скрывал истинное отвращение.

– Я хочу ребенка.

– Это не ко мне, дорогая. Этот эксперимент мне вовсе не хотелось бы повторить.

– У тебя-то есть ребенок, здоровый, живой и преуспевающий. Твое имя, твои гены не умрут вместе с тобой.

– Я никогда не придавал этому большого значения. Чарлз существует сам по себе.

Она пыталась убедить себя, что это всего лишь навязчивая идея, от которой следует освободиться. Представляла себе, насилуя сопротивляющееся воображение, бессонные ночи, дурной запах, постоянные требования и капризы, сокращение свободного времени, невозможность уединиться, испорченную карьеру. Это не помогало. Она пыталась с помощью разума преодолеть желание, против которого разум был бессилен. Иногда ей казалось: она сходит с ума. И кроме того, ее преследовали сны, особенно один. Улыбающаяся медсестра в халате и маске передавала ей новорожденного ребенка, и она, Хилари, держала его на руках, вглядываясь в нежное, спокойное личико, слегка отекшее после родов. А потом медсестра врывалась в палату с мрачным видом и выхватывала из ее рук спеленутого ребенка: «Это не ваш ребенок, мисс Робартс. Вы что, забыли? Вашего мы спустили в туалет».

А Алексу еще один ребенок был ни к чему. У него был сын, дававший ему надежду, хоть и довольно зыбкую, на бессмертие, на продление себя в другом. Пусть Алекс был не очень-то хорошим и редко видевшим сына родителем, но он был родителем. Он держал на руках собственного ребенка. И как бы он ни играл в равнодушие, это не было для него так уж не важно. Прошлым летом Чарлз приезжал навестить отца – золотисто-бронзовый гигант с мускулистыми ногами и выгоревшей на солнце шевелюрой. Сейчас, когда она об этом вспоминала, ей казалось, что он метеором пролетел сквозь АЭС, покорив весь женский персонал своим американским выговором и полным очарования жизнелюбием. А Алекс – она это хорошо видела – был сам удивлен и чуть-чуть расстроен тем, как гордился сыном, и тщетно пытался скрыть эту гордость неуклюже-саркастическими замечаниями:

– Где же этот юный варвар? Отправился плавать? Ну, наше Северное море покажется ему не очень-то приветливым после Лагуна-Бич.<sup>[36]36
  Лагуна-Бич – небольшой город на берегу Тихого океана в штате Калифорния, США.


[Закрыть]</sup>

Он говорит, что собирается изучать право в Беркли.<sup>[37]37
  Беркли – один из крупнейших университетов США в г. Беркли, под Сан-Франциско.


[Закрыть]</sup> Его явно ждет тепленькое местечко в фирме отчима, когда он получит диплом. А через пару месяцев Лиз сообщит мне, что он собирается сделать вполне приличную партию, женившись на первокурснице из хорошей семьи. Или – как это у них называется – «приготовишке»?

Между прочим, мне даже удается его накормить. Элис оставила мне инструкцию, как готовить гамбургеры. Все полки в холодильнике забиты рубленым мясом. Но он поглощает витамин С в количествах, невероятных даже для мальчишки с его ростом и весом. Я только и делаю, что целый день выжимаю для него апельсины.

Хилари ежилась от смешанного чувства смущения и неприязни: эта гордость, этот дурацкий юмор, думала она, совершенно не в характере Алекса, как-то унижают его. Казалось, он, как все машинистки на станции, покорен и очарован самим присутствием здесь своего сына. Элис Мэар уехала в Лондон через два дня после приезда Чарлза. Хилари не знала, не специально ли Элис устроила эту поездку, чтобы дать отцу с сыном возможность побыть друг с другом наедине. Но вполне возможно и другое – насколько Хилари знала характер Элис или догадывалась о нем, – ей просто не хотелось тратить время на готовку обедов для племянника и наблюдать перехлестывающее через край половодье отцовских чувств.

Она снова перебрала в уме все, что произошло во время последнего визита Алекса. Он пошел проводить ее домой после обеда в «Обители мученицы». Хилари нарочно сделала вид, что вовсе не хочет, чтобы он ее провожал, но он все-таки пошел, чего на самом деле она и добивалась. Когда она закончила говорить, он спокойно заметил:

– Это звучит как ультиматум.

– Ну, я не стала бы это так называть.

– А как бы ты это назвала? Шантаж?

– После того, что между нами произошло, я назвала бы это восстановлением справедливости.

– Давай остановимся на слове «ультиматум». «Справедливость» – слишком грандиозное понятие, чтобы использовать его для наименования нашей коммерческой сделки. И как всякий ультиматум, он подлежит рассмотрению. Обычно для этого назначают определенный срок. Какой срок назначишь ты?

Она ответила:

– Я люблю тебя. Когда ты вступишь в эту новую должность, тебе понадобится жена. Я – самая подходящая жена для тебя. У нас могло бы хорошо получиться. Я сделаю все, чтобы получилось. Я сумею сделать тебя счастливым.

– Я не уверен в том, какое количество счастья способен выдержать. Может быть, даже больше, чем я заслуживаю. Но никто не наделен даром это счастье мне дать: ни Элис, ни Чарлз, ни Элизабет, ни ты. До сих пор это никому не удавалось.

Потом он подошел к ней и поцеловал в щеку. Она было прижалась к нему, но он мягко отстранил ее:

– Я подумаю.

– Мне хотелось бы объявить об этом поскорее. О помолвке.

– Надеюсь, ты не станешь требовать, чтобы мы венчались в церкви? Флердоранж, подружки невесты, «Свадебный марш» Мендельсона, «Глас, звучавший над Эдемом»…

Она ответила:

– Я вовсе не хочу выставлять нас обоих на посмешище ни сейчас, ни после свадьбы. Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы на самом деле так думать.

– Понятно. Быстренько и без лишних переживаний забежим в ближайшее регистрационное бюро, чиновник нас окрутит, и вся недолга. Я сообщу тебе о своем решении вечером в воскресенье по возвращении из Лондона.

Она спросила:

– Зачем такой официальный тон?

Алекс ответил:

– Но ведь он и должен быть официальным, не так ли? Ведь речь идет об ультиматуме.

Он женится на ней и месяца через три поймет, что она была права. Она одержит победу, ведь тут ее воля гораздо сильнее, чем его. Хилари помнила слова отца: «Жизнь у человека одна, девочка, вот эта самая, другой не будет. Но ее можно построить на своих собственных условиях. Только тупой и слабый вынужден вести рабское существование. А ты – у тебя все есть: здоровье, внешность, мозги. Нужно только, чтоб еще смелости хватало и воли». Эти подонки чуть было не посчитались с ним под конец, но он все-таки прожил жизнь на своих собственных условиях. Она тоже не оплошает.

Она попыталась отодвинуть мысли об Алексе и их будущем в сторону и заняться делом. Но ей никак не удавалось сосредоточиться. Не находя себе места, она прошла в маленькую гостиную за кухней, где стоял ее погребок, и достала бутылку кларета. Вынула бокал из серванта и наполнила до краев. Отпивая из бокала, она почувствовала, как щербинка чуть царапнула губу. Пить из выщербленного бокала всегда было ей невыносимо. Повинуясь инстинкту, она взяла другой бокал, перелила туда вино и хотела уже выбросить бокал с щербинкой в мусорное ведро. Но заколебалась, так и не нажав на педаль, открывающую крышку. Бокал был одним из тех шести, что подарил ей Алекс. Дефект, не замеченный прежде, был совсем незначительный: едва ощутимая шероховатость на самом краю. Можно было бы ставить в бокал цветы. Она уже мысленно видела их – подснежники, примулы, веточки розмарина. Допив вино, она вымыла оба бокала и, перевернув, поставила на сушилку. Бутылку кларета Хилари оставила незакрытой на столе. Кларет оказался слишком холодным, но через часок будет как раз то, что надо.

Пора плавать – девять уже пробило, а сегодня ей не хотелось слушать новости. В спальне наверху Хилари сбросила с себя все, натянула трусики от черного бикини и надела синий с белым тренировочный костюм. Сунула босые ноги в старые кожаные сандалии, выцветшие и загрубевшие от морской воды. С крючка в передней сняла стальной медальон на кожаном шнурке, совсем небольшой – он едва вмещал плоский ключик от ее дверного замка, – она надевала медальон на шею, когда отправлялась плавать. Это был подарок Алекса к ее недавнему дню рождениями, держа медальон, она улыбнулась в уверенности, что ее надежда на будущее прочна, как этот металл. Потом Хилари достала из столика фонарь, повесила на плечо полотенце и, захлопнув за собой дверь, направилась к берегу.

Она почувствовала смолистый запах сосен прежде, чем оказалась среди их стройных, в острых иглах стволов. До берега надо было пройти всего полсотни метров по песчаной, усыпанной толстым слоем опавшей хвои тропе. Здесь было темнее, луна лишь изредка заглядывала в чащу, в царственном великолепии проплывая над высокими кронами, так что Хилари пришлось на несколько секунд включить фонарь. Она вышла из тени сосен, и ее взгляду открылись выбеленный лунным светом песок и трепещущая плоть Северного моря. Бросив полотенце на привычное место – в небольшую впадину у самого края леса, Хилари выскользнула из тренировочного костюма и высоко вскинула над головой руки. Сбросила с ног сандалии и пустилась бегом через узкую полосу гальки, через пыльную кромку песка, через кружево намытой прибоем белой пены, разбивая в брызги невысокие волны, казалось, совершенно бесшумно накатывавшиеся на берег, и наконец погрузилась в очищающий покой. От обжигающе холодной воды у нее перехватило дыхание. Но почти мгновенно резкое, до боли, ощущение холода исчезло, как это всегда и бывало, теперь ей казалось, что омывающая ее плечи вода согрета теплом ее тела и она плывет словно в коконе, отделившем ее от окружающего мира. Хилари плыла кролем, и сильные, ритмичные удары рук быстро уносили ее прочь от берега. Но она точно знала, как долго может оставаться в воде – всего пять минут, до того как снова почувствует, что холод обжигает тело. Настало время возвращаться. Она остановилась, на мгновение перевернулась на спину и легла, покачиваясь на волнах и глядя вверх, на луну. И привычная магия снова сделала свое дело. Неудачи, страхи, огорчения, пережитые днем, исчезли, словно опали, и все ее существо было исполнено счастья – она сказала бы даже экстаза, если бы слово «экстаз» не было слишком напыщенным, не способным передать это чувство полного покоя. А с ощущением счастья пришел оптимизм: все обойдется, все будет хорошо. Она заставит Паско поволноваться еще недельку, а потом отзовет иск. Этот человечишка был слишком незначителен даже для того, чтобы питать к нему ненависть. И ее поверенный был прав – дело о вступлении во владение Скаддерс-коттеджем вполне могло подождать. Тем более что цена коттеджа возрастала день ото дня. Арендная плата поступает аккуратно, так что она ничего не теряет. Мелкие неурядицы на работе – зависть коллег, неприязнь – какое все это имеет значение теперь? Эта часть ее жизни подходит к концу. Она любит Алекса, Алекс любит ее. Он непременно поймет, что ее слова полны здравого смысла. Они поженятся. У нее будет ребенок. Ребенок Алекса. Нет ничего невозможного. А потом на какой-то момент на нее снизошел еще более глубокий покой, и все это тоже утратило значение. Казалось, воды моря смыли мелкие житейские, плотские заботы и она обратилась в бесплотный дух, парящий свободно и взирающий с высоты на свое тело, распростертое на волнах под луной; она даже почувствовала жалость, тихую, ничего не требующую жалость к приземленному созданию там, внизу, не умеющему обрести столь сладостный, пусть и преходящий душевный покой нигде, кроме как в этой чуждой стихии.

Но пора было возвращаться. Она сильно ударила ногами, перевернулась и мощным кролем поплыла назад к берегу, туда, где кто-то безмолвный наблюдал за ней, поджидая в глубокой тени леса.