Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Виктор подъехал к Генри через весь дворик на своем инвалидном кресле. Губы Холройда, розовые и изящные, как у девушки, будто аккуратная кровоточащая рана на тяжеловесном синеватом подбородке, раздались, извергая таящийся в ране яд. В ноздри Генри ударило кислое дыхание.

– А я тут узнал про нашего милого Уилфреда кое-что интересное. И непременно поделюсь с вами своим открытием в должное время. Только пока не обижайтесь, что я еще посмакую его в одиночестве. Время терпит. Чтобы поразить врага, надо выбрать самый драматичный момент.

Скука и ненависть заставили их сплотиться, вместе строить тайные планы и вынашивать планы мелочной мести и предательства.

Генри посмотрел из высокого сводчатого окна на запад, где высились скалы. Смеркалось. Где-то вдали билось о берег невидимое море, навеки смывая с камней кровь Виктора Холройда. Ни следа – даже клочка одежды не осталось на этих зазубренных рифах. Мертвые руки Холройда неуклюжими водорослями колыхались в волнах прилива, забитые песком глаза глядели вверх, на носящихся над морем чаек. Как там говорится в том стихотворении Уолта Уитмена, которое Холройд читал за ужином накануне дня своей смерти:

Могучая спасительница, ближе!

Всех, кого ты унесла, я пою, радостно

пою мертвецов,

Утонувших в любовном твоем океане,

Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!

От меня тебе серенады веселья.

Пусть танцами отпразднуют тебя,

пусть нарядятся, пируют,

Тебе подобают открытые дали, высокое небо,

И жизнь, и поля, и громадная многодумная ночь.

Тихая ночь под обильными звездами,

Берег океана и волны – я знаю их хриплый голос,

И душа, обращенная к тебе, о просторная

смерть под густым покрывалом,

И тело, льнущее к тебе благодарноnote[2]2
  Перевод К. Чуковского.


[Закрыть].

Отчего-то эти строки, во всей их сентиментальной покорности судьбе, были одновременно и враждебны воинственному духу Холройда, и столь пророчески уместны. Не говорил ли он им, своим товарищам по несчастью, что знает о грядущем, что рад этому и этого ждет? Питер и Холройд. Холройд и Бэддли. А теперь еще этот вот полицейский, друг Бэддли вдруг вынырнул из прошлого как чертик из табакерки. Почему и зачем? Может, ему, Генри, удастся что-то выяснить вечером, когда они будут вместе пить у Джулиуса. Но и Дэлглиш, конечно же, может что-то выяснить. «Не существует искусства читать чужие мысли по лицу». Дункан ошибался. Искусство есть, еще какое искусство, причем из тех, в котором коммандер столичной полиции напрактиковался куда лучше простых смертных. Что ж, если он затем и приехал, пусть начинает после ужина. Ужинать Генри сегодня будет у себя в комнате. Филби принесет ему поднос и грубо шваркнет его на стол. Купить вежливость Филби невозможно ни за какие деньги, однако, с мрачным торжеством подумал Генри, у него можно купить практически все, кроме вежливости.

III

«Тело – мое узилище, и, покорствуя Закону, не стану я ломать стен темницы; не ускорю свою кончину, изнуряя тело свое или моря его голодом. Но если тюрьма моя сгорит от затяжной лихорадки или рухнет, подточенная неизбывной тоской, ужели человеку должно так любить землю, на которой узилище это стояло, чтобы всеми силами оставаться там, а не воротиться домой?»

Да уж, подумал Дэлглиш, не столько Донн не подходит к тушеной баранине, сколько баранина не подходит к домашней наливке. Само по себе и то, и другое было вполне съедобно, даже приятно. Баранина, приготовленная с картошкой, луком и морковкой, приправленная пряными травами, оказалась неожиданно вкусной, хотя и чуть жирноватой. Самбуковое вино вызывало ностальгические воспоминания о неизбежных визитах вместе с отцом к прихожанам, которые по болезни не могли сами дойти до церкви. А вот сочетание баранины и вина действовало убийственно. И Дэлглиш потянулся к графину с водой.

Напротив него сидела Миллисента Хэммит. Ее каменное квадратное лицо казалось мягче и женственнее при свете свечей, и едкий запах лака исходил от жестких, неровных волн седеющих волос. За столом присутствовали все, кроме четы Хьюсонов, должно быть, ужинавших у себя в коттедже, и Генри Каруардина. На дальнем конце стола, чуть особняком от остальных, склонялся над едой Алберт Филби, этакий монашествующий Калибан в коричневой сутане. Ел он шумно, хлеб отрывал прямо руками и энергично вытирал им тарелку. Всем пациентам помогали ужинать. Презирая себя за привередливость, Дэлглиш старался абстрагироваться от сдавленных звуков глотания, рассыпчатой дроби ложек по тарелкам, внезапной, деликатно подавляемой отрыжки.

«Если сумеете вы в мире покинуть сию трапезу, то и земную юдоль нашу сумеете покинуть в мире. И мир трапезы этой сменится покоем вечным…»

Уилфред стоял за возвышением во главе стола, по бокам от него в металлических подсвечниках высились две свечи. Кот Джеффри, раздувшийся от съеденного, церемонно свернулся у его ног. Уилфред обладал звучным и выразительным голосом – и отлично умел им пользоваться. Несостоявшийся актер? Или актер, нашедший свою сцену и счастливо играющий на ней, не замечающий, что публики в зале становится все меньше и меньше, что мечты его скованы параличом? Неврастеник, движимый навязчивой идеей? Или человек, который находится в мире с самим собой?

Внезапно четыре свечи, стоявшие на столе, вспыхнули ярче и зашипели. До слуха Дэлглиша донеслись слабое поскрипывание колес, еле слышный стук дерева о металл. Дверь медленно открылась. Голос Уилфреда дрогнул и оборвался. Звякнула, ударившись о тарелку, ложка. Из тени выехала инвалидная коляска, ее хозяин кутался в толстый клетчатый плащ. Мисс Уиллисон глухо застонала и неверной рукой прочертила по платью на груди крест. Урсула Холлис сдавленно ахнула. Все молчали. Затем Дженни Пеграм завизжала – тоненько и протяжно, точно оловянный свисток. Звук этот казался настолько неестественным, что Дот Моксон завертела головой, пытаясь понять, откуда он доносится. Визг оборвался истеричным смешком. Девушка зажала рот рукой, а потом произнесла:

– Я решила, будто это Виктор! Ведь это же плащ Виктора… Никто не заговорил и не шевельнулся. Обведя взглядом стол, Дэлглиш остановил глаза на Деннисе Лернере. Лицо мед-брата напоминало маску ужаса, быстро сменившегося облегчением; оно словно обмякло, утратило очертания, как расплывшаяся картинка. Каруардин подъехал к столу. Слова давались ему с трудом. Шарик вязкой слюны на подбородке при свете свечей блестел, как желтая жемчужина. Наконец Генри произнес высоким ломающимся голосом:

– Решил выпить кофе со всеми вместе. А то как-то невежливо прятаться от гостя в первый же вечер.

Голос Дот Моксон прозвучал резко и зло:

– Обязательно было надевать этот плащ? Каруардин обернулся к ней:

– Он висел в конторе, а мне стало холодно. У нас ведь почти все общее. С какой стати делать исключение для мертвого?

Уилфред наконец подал голос: «Мы помним правило?» Все, точно послушные дети, повернулись к нему. Он выждал, пока пациенты снова примутся за еду. Руки, сжимавшие края возвышения, не дрожали, голос звучал ровно и уверенно.

«Засим поднимая якорь и отправляясь в плавание, удлинит ли Господь твое странствие, прибавив тебе лет жизни, или же направит тебя в скорости в гавань дыханием бездыханной смерти, куда бы ни плыл ты, на Запад или же на Восток, плыви с миром…»

IV

Только около половины девятого Дэлглиш вышел из дому, чтобы отвезти Генри Каруардина в коттедж Джулиуса Корта. Для человека, совсем недавно вышедшего из больницы, подобная задача оказалась весьма нелегкой. Несмотря на худобу, Каруардин был на удивление тяжел, а усыпанная камнями тропа неуклонно вела наверх. Дэлглиш не предложил подвезти Генри на машине, поскольку необходимость протискиваться в узкую дверь могла бы оказаться для инвалида унизительнее и болезненнее путешествия в привычной коляске. Когда они уже уходили, через холл прошел Энсти. Он придержал дверь и помог свезти кресло по пандусу. Однако тем Уилфред и ограничился, не предложив воспользоваться автобусом для пациентов. Дэлглиш гадал: померещилось ли ему, или он и правда различил в прощальной реплике Энсти нотку неодобрения.

Первую половину пути оба молчали. Зажав между коленями тяжелый фонарик, Каруардин пытался направить трясущийся луч на тропу. Круг света, прыгающий и дергающийся при каждом рывке кресла, с ослепительной ясностью выхватывал тайный ночной мир зелени и суетливой жизни. Дэлглиш, у которого от усталости чуть кружилась голова, чувствовал какую-то отстраненность от своего физического окружения. Две толстые, обитые резиной ручки, неприятно скользкие на ощупь, болтались и проворачивались в ладонях и словно бы не имели никакого отношения к самому креслу. Тропе впереди придавали реальность лишь то и дело попадавшиеся под колеса камни и выбоины. Вечер был не по-осеннему теплым, в воздухе витали ароматы трав, как воспоминания о летних цветах. Низкие облака загородили звезды, поэтому путники продвигались вперед практически в кромешной тьме, навстречу все усиливающемуся рокоту моря и четырем прямоугольникам света из Тойнтон-коттеджа. Когда до дома оставалось уже не так далеко, а самый большой прямоугольник превратился в заднюю дверь коттеджа, Дэлглиш, повинуясь внезапному побуждению, произнес:

– В бюро отца Бэддли я нашел мерзкое анонимное письмо. Судя по всему, кто-то в Тойнтон-Грэйнж сильно не любил Майкла. Интересно, это личная неприязнь или еще кто-нибудь получал подобные послания?

Каруардин запрокинул голову и посмотрел на коммандера. Дэлглиш увидел его лицо в непривычной перспективе: как будто оно укорочено, острый нос торчит, точно шпора, подбородок отвис, как у марионетки, под бесформенной пропастью рта.

– Я получал. Месяцев десять назад. Письмо было засунуто в библиотечную книгу, которую я читал. С тех пор больше не получал и не слышал, чтобы получал кто-то еще. Правда, тема не из тех, на которые люди говорят с охотой, хотя, если бы это стало общей напастью, новости просочились бы. Это самое обычное дерьмо. В письме мне предлагались определенные и довольно акробатические методы самоудовлетворения, если я еще способен на такие вещи физически. Желание осуществлять их полагалось само собой разумеющимся.

– Значит, послание было непристойным, а не просто оскорбительным?

– Да. Непристойным. Как если бы его автор стремился вызвать отвращение, а не соблазнить или развратить.

– У вас есть какие-нибудь соображен ия насчет авторства?

– Оно было напечатано на здешней бумаге, с помощью старого «Ремингтона», который используется главным образом мисс Уиллисон для распечатки бюллетеней? Она и показалась мне самой вероятной кандидатурой. Во всяком случае, это не Урсула Холлис – она прибыла только через два месяца после этого случая. И разве такие вещи обычно рассылают не почтенные старые девы средних лет?

– В данном случае – сомневаюсь.

– Ну ладно. Положусь на ваш, несомненно, куда больший опыт по части непристойностей.

– Вы кому-нибудь об этом рассказали?

– Только Джулиусу. Он посоветовал больше никому не сообщать, порвать эту пакость и выкинуть в туалет. Поскольку совет полностью совпадал с моим собственным мнением, то я ему и последовал. И как уже говорил, больше такого не повторялось. Сдается мне, развлечение теряет всю свою остроту, если жертва не показывает никаких признаков тревоги и страха.

– А не мог это быть Холройд?

– Это не его стиль. Виктор любил оскорблять людей, но, я бы сказал, не таким образом. Его оружием был голос, а не перо. Лично я относился к нему отнюдь не так плохо, как остальные. Он бил всех без разбору, будто сердитый ребенок. Это была скорее обида на судьбу, чем настоящая злоба. Конечно, за неделю до смерти Виктор сделал просто детскую приписку к завещанию, а Филби и миссис Рейнольде, домоправительница Джулиуса, засвидетельствовали ее. Только это он, наверное, оттого, что окончательно все решил и хотел избавить нас от обязанности поминать его добрым словом.

– Так вы думаете, он покончил с собой?

– Ну разумеется. И все тоже так думают. А как еще это могло случиться? Самая правдоподобная гипотеза. Ведь это либо самоубийство, либо убийство.

В первый раз кто-либо в Тойнтон-Грэйнж вымолвил это зловещее слово. Произнесенное педантичным высоким голосом Каруардина, оно прозвучало столь же неуместно, как богохульство в устах монахини.

– Или же тормоза кресла оказались с изъяном, – заметил Дэлглиш.

– При тех обстоятельствах я посчитал бы случившееся убийством.

На несколько мгновений воцарилось молчание. Кресло дернулось, попав колесом на камень, и луч фонарика описал широкую дугу, точно миниатюрный и слабый прожектор. Каруардин выровнял фонарик, а потом продолжил:

– Филби смазывал и проверял тормоза на кресле Холройда в половине девятого вечера накануне гибели Виктора. Я в то время был в мастерской, лепил. Я его видел. Потом он ушел, а я оставался там часов до десяти.

– Вы рассказали это полиции?

– Да, потому что они меня спрашивали. Со своеобразным тактом интересовались, как я провел вечер и не притрагивался ли к креслу Холройда после ухода Филби. Поскольку если бы я притрагивался, то все равно бы не признался в этом, вопрос показался мне довольно наивным. Они допросили и Филби. Правда, не при мне, и все же я не сомневаюсь, что он подтвердил мои слова. У меня к полиции отношение двойственное: я ограничиваюсь тем, что отвечаю ровно то, о чем они спрашивают, ни больше ни меньше. Хотя считаю, что они в общем и целом докапываются до истины.

Путники добрались до места назначения. Из двери коттеджа струился свет, а Джулиус Корт, видимый лишь как черный силуэт, стремительно вышел навстречу гостям. Перехватив у Дэлглиша ручки кресла, он провез Каруардина по короткому каменному коридору в гостиную. По пути Дэлглиш успел краем глаза разглядеть обитые сосновыми панелями стены, красные плитки пола и мерцающий хром кухни Джулиуса. Кухня явно походила на собственную кухню коммандера, где женщина, которой платят слишком много, а работы дают слишком мало (и только ради того, чтобы смирить муки совести хозяина за то, что он вообще посмел ее нанять), готовит еду на одного, но крайне привередливого едока.

Гостиная занимала переднюю часть дома – судя по всему, когда-то это были два смежных коттеджа, однако в результате перестройки их объединили в один. За решеткой камина весело потрескивал в огне плавник, а оба высоких окна были распахнуты в ночь. Каменные стены тихонько вибрировали от гула моря. Было даже как-то неуютно чувствовать, что ты так близко к обрыву, хотя неизвестно, насколько именно. Словно прочитав мысли гостя, Джулиус произнес:

– Мы в шести футах от сорокафутового провала вниз, на скалы. Там, за домом, у меня маленький дворик, огороженный низкой стенкой, – если будет тепло, можно потом там посидеть. Что будете пить, вино или что-нибудь полегче? Генри, как я знаю, предпочитает кларет.

Дэлглиш не пожалел о своем выборе, увидев этикетки на трех стоящих на столике возле камина бутылках, – две из них были откупорены. Удивительно, что вино этого класса приготовлено для случайных гостей. Пока Джулиус разливал вино по бокалам, Дэлглиш прошелся по комнате. Там было немало весьма завидных вещиц – конечно, для того, кому по нраву оценивать чужие богатства. Глаза коммандера вспыхнули при виде сандерлендского хрустального кувшина, выпущенного в память Трафальгарской битвы, трех ранних стаффордширских статуэток на каминной полке и пары недурственных морских пейзажей на противоположной стене. Над дверью, что выводила к обрыву, красовалась носовая фигура корабля, витиевато и искусно вырезанная из дуба: два херувимчика поддерживали галеон, увенчанный щитом и оплетенный сетью замысловатых морских узлов. Джулиус заметил интерес гостя.

– Сделано году в тысяча шестьсот шестидесятом Гринлином Гиббонсом, предположительно для Джейкоба Корта, местного контрабандиста. Как ни жаль, но, насколько удалось выяснить, он не приходился мне предком ни по какой линии. Вероятно, это древнейшая из ныне существующих носовых фигур купеческих кораблей. В Гринвиче считают, будто у них есть более ранняя, да только, я думаю, моя хоть на пару лет, да постарше.

В дальнем конце комнаты слабо поблескивала на пьедестале статуэтка: крылатое дитя с букетом роз и ландышей. Мрамор статуи был бледно-кофейного цвета, лишь веки закрытых глаз чуть заметно подкрашены розовым. Пухлая ручонка сжимала букет цепкой, естественной хваткой маленького ребенка, губы чуть приоткрыты в полуулыбке, прозрачной и чуть лукавой. Дэлглиш провел пальцем по щеке мальчика, почти ожидая, что при прикосновении она окажется теплой. Джулиус подошел к нему с двумя бокалами в руках.

– Что, нравится? Старинная вещица, век семнадцатый или начало восемнадцатого, подражание Бернини. Генри, подозреваю, предпочел бы, чтобы она принадлежала самому Бернини.

– Не предпочел бы, – отозвался тот. – Я сказал, что B.S таком случае был бы готов заплатить за нее дороже.

Дэлглиш с Кортом вернулись к камину и, сев, приготовились к вечеринке, которая, судя по всему, обещала вылиться в крупную попойку. Адам поймал себя на том, что продолжает блуждать глазами по комнате. В ее убранстве не проглядывало никакой показухи, никаких зримых претензий на оригинальность или особый эффект. И в то же время труда в обстановку было вложено немало: каждая мелочь стояла на своем месте. Все здесь, подумал Дэлглиш, куплено потому, что понравилось Джулиусу, а не в соответствии с тщательным и заранее разработанным планом, не из навязчивого стремления пополнить коллекцию. Однако коммандер сомневался, что хоть одна вещица тут куплена случайно или по дешевке. Мебель тоже свидетельствовала о богатстве. Обтянутые кожей софа и два высоких кресла с подголовниками выглядели, пожалуй, слишком роскошно на фоне общей простоты убранства, но Джулиус явно выбрал их из соображений удобства. Дэлглиш мысленно укорил себя за прилив пуританства, заставивший его сравнить эту комнату с аккуратной и безличной непритязательностью, характерной для гостиной отца Бэддли.

Каруардин сидел в кресле, глядя поверх края бокала в огонь. Внезапно он встрепенулся:

– А Бэддли предупреждал вас о наиболее странных воплощениях понятий Уилфреда о филантропии? Или все-таки это нечаянный визит?

Дэлглиш ждал этого вопроса. Он чувствовал; обоих его собеседников этот вопрос интересует не из простого любопытства.

– Отец Бэддли написал, что рад был бы повидаться со мной. А сюда приехать я решил по внезапному порыву. Долго валялся в больнице, вот мне и показалось хорошей идеей провести несколько дней с ним.

– Знавал я места и более подходящие для выздоравливающего, чем коттедж «Надежда». Особенно если изнутри он такой же, как и снаружи, – заметил Каруардин. – Вы давно знаете Бэддли?

– С детства. Он был викарием у моего отца. Впрочем, последний раз мы встречались, да и то совсем мельком, когда я учился в университете.

– И, пребывая в счастливом неведении о судьбе друг друга на протяжении нескольких десятков лет, вы, разумеется, очень огорчились, обнаружив, что он вдруг взял и умер.

Не поддаваясь на провокацию, Дэлглиш ответил ровным голосом:

– Огорчился сильнее, чем мог ожидать. Мы мало переписывались, только обменивались поздравительными открытками на Рождество, однако в моих мыслях он занимал больше места, чем кое-кто из тех, с кем я встречаюсь ежедневно. Не знаю, почему мне никогда не приходило в голову повидаться с ним… Вечная занятость. И я просто не представляю, как он вписывался в местное общество… Джулиус засмеялся.

– Он так и не вписался. Его рекрутировали, когда Уилфред проходил самую ортодоксальную фазу. Полагаю, чтобы придать Тойнтон-Грэйнж определенную религиозную респектабельность. И в последние месяцы я ощушал между ними явственный холодок. А вы, Генри? Судя по всему, отец Бэддли начал сомневаться, кто именно нужен Уилфреду – священник или гуру. Уилфред подбирает любые обрывки философии, метафизики и ортодоксальной религии, какими ему только придет в голову украсить сутану своей мечты. А в результате, как вы, наверное, и сами обнаружите, если проживете здесь чуть подольше, этому месту не хватает хоть сколько-нибудь внятной этики. Для успеха нет ничего более фатального. Взять хотя бы мой лондонский клуб: он посвящен просто-напросто наслаждению хорошей едой и вином, а зануды и педерасты туда не допускаются. Конечно, вслух этого никто не произносит, и все же мы твердо знаем, на чем стоим. Наши цели просты, внятны и оттого легко достижимы. А местные бедолаги уже и сами не понимают, где живут – в приюте, коммуне, гостинице, монастыре или в совсем уж чокнуто и богадельне. Время от времени даже сеансы медитации устраивают. Боюсь, Уилфред все больше проникается дзен-буддизмом.

– Ну да, конечно, у него каша в голове, – вмешался Каруардин. – А у кого из нас нет? В общем и целом он добр и желает другим только добра. По крайней мере он тратит на Тойнтон-Грэйнж собственные деньги. В наш шумный эгоистический век, когда возобладало мнение, будто личный или общественный протест не должен затрагивать состояние протестующего или требовать от него хотя бы крошечного самопожертвования, это говорит исключительно в его пользу.

– Вам он нравится? – спросил Дэлглиш.

К его удивлению, Генри Каруардин ответил грубо и резко:

– Поскольку он спас меня от заточения в больничных стенах и сдает отдельную комнату за цену, которая мне по средствам, я, разумеется, не могу не восторгаться им.

Настала короткая, исполненная смущения пауза. Каруардин добавил, словно желая разрядить обстановку:

– Худшее в Тойнтоне – это еда. Впрочем, тут как раз дело вполне поправимо, хотя я подчас и чувствую себя жадным школьником, в одиночку пируя у себя в комнате. А необходимость выслушивать, как мои сотоварищи читают выдранные с кровью отрывки из популярных богословских трудов и наименее вдохновляющих антологий английской поэзии, – небольшая цена за возможность поужинать молча.

– Наверняка существуют сложности с подбором персонала. По словам миссис Хьюсон, главные помощники Энсти – это бывший уголовник и старшая сестра, которая не сможет найти работу в каком-нибудь другом месте.

Джулиус Корт потянулся к бутылке кларета и заново наполнил все три бокала.

– Милая Мэгги, прямая, как всегда. Филби и правда вроде бы привлекался к суду. Конечно, украшением поместья его не назовешь, так ведь кто-то же должен стирать грязное белье, сворачивать шеи цыплятам, чистить отхожие места и выполнять прочие грязные работы, при мысли о которых чувствительная душа Уилфреда просто трепещет. Кроме того, Филби всей душой предан Дот Моксон, и я не сомневаюсь, что это ей доставляет только радость. Раз уж Мэгги сболтнула лишнего, лучше вам тогда узнать про Дот всю правду. Возможно, вы помните это дело – она та самая знаменитая сиделка из неттингфилдской гериатрической лечебницы. Четыре года назад Дот ударила пациентку. Совсем легко, но старуха упала, разбила голову о тумбочку у кровати и чуть не умерла. Читая между строк, из материалов дознания всякий поймет, что бабка была эгоистичной, требовательной и сварливой мегерой, которая и святого вывела бы из терпения. Семья не хотела иметь с ней ничего общего. Ее даже никто не навещал, покуда не оказалось, что праведное негодование приносит отличные дивиденды. Оно, конечно, и правильно. Пациенты, пусть даже самые несносные, неприкосновенны, и в наших же интересах всячески поддерживать эту установку. Инцидент вызвал целую волну жалоб на лечебницу. Результатом стала полномасштабная инспекция по всем пунктам: управление, уровень медицинских услуг, еда, сиделки… В общем, все на свете. Неудивительно, что они нашли массу поводов для расследования. Были уволены два медбрата, а Дот ушла по собственному желанию. Инспекция, хотя и выразила прискорбие по поводу проявленной ею несдержанности, полностью оправдала ее от обвинений в умышленной жестокости. Однако вред уже был причинен: ни одна другая больница брать Дот не хотела. Помимо подозрения, что она не умеет держать себя в руках при стрессе, ее упрекали в том, что Дот навлекла на больницу инспекцию, от которой никому ничего хорошего не вышло, да еще два человека потеряли работу. Чуть позже Уилфред попробовал связаться с ней – по отчетам расследования у него возникло впечатление, что она привыкла работать не за страх, а за совесть. Выследить Дот оказалось непросто, однако он все же ее нашел и предложил приехать сюда чем-то вроде сестры-хозяйки пополам с домоправительницей. На самом деле, как и остальные члены персонала, она делает все, что требуется: от ухода за больными до стряпни. Не сказать чтобы Уилфредом двигала чистая благотворительность. Не так-то просто найти персонал в такое специализированное и далекое от цивилизации заведение – не говоря уж об ортодоксальных взглядах Уилфреда. Если он потеряет Дот Моксон, то найти ей замену будет трудновато.

– Я помню эту историю, хотя саму мисс Моксон не запомнил, – произнес Дэлглиш. – Мне скорее кажется смутно знакомой молоденькая блондинка. Дженни Пеграм, так ее зовут?

Каруардин улыбнулся – снисходительно, но с оттенком презрения.

– Так и думал, что вы про нее спросите. Уилфреду следовало бы использовать ее для сбора средств, ей это понравится. Не знаю никого, кому лучше удавалось бы нацепить выражение этакого тоскливо-возвышенного, бессловесно-стойкого долготерпения. При должном употреблении она бы принесла приюту целое состояние.

Джулиус засмеялся.

– Как вы уже поняли, Генри ее не слишком жалует. Если она кажется знакомой, то вы, надо полагать, видели ее по телевизору года полтора назад. В тот месяц средства массовой информации из кожи вон лезли, чтобы разбередить общественную совесть Британии на тему молодых людей с неизлечимыми хроническими заболеваниями. Продюсер передачи разослал подручных на поиски подходящей жертвы. Они отыскали Дженни. Последние двенадцать лет ее содержали – и очень даже неплохо содержали – в доме для престарелых. Насколько я понимаю, отчасти потому, что не смогли найти для нее другого места, а отчасти из-за того, что ей нравилось, как прочие пациенты и посетители ее неимоверно балуют. А еще в той клинике имелись группы физиотерапии и прочие медицинские навороты, которые были для неё крайне полезны . Однако программа, как сами можете без труда вообразить, выжала из ситуации все возможное. «Несчастная двадцатипятилетняя девушка заперта среди стариков и умирающих. Она отрезана от мира – без помощи, без надежды». Вокруг нее старательно рассадили самых старых и слабоумных пациентов, а Дженни была просто бесподобна. Пронзительные обвинения по адресу бесчеловечного министерства здравоохранения, совета директоров клиники, персонала и прочее и прочее. Как и следовало ожидать, на следующий день разразилась буря общественного негодования, продлившаяся вплоть до следующего подобного репортажа с новым главным героем. Сострадательные английские обыватели требовали, чтобы Дженни нашли новое место. Уилфред предложил освободившуюся вакансию, Дженни согласилась и примерно четырнадцать месяцев назад перебралась сюда. Никто не знает, что она думает обо всех нас. Лично я бы дорого заплатил за то, чтобы заглянуть Дженни в голову.

Дэлглиш удивился тому, как хорошо Джулиус знал пациентов Тойнтон-Грэйнж, и все же больше задавать вопросов не стал. Ненавязчиво выпав из общей болтовни, он сидел, потягивая вино и вполуха слушая бессвязные реплики собеседников, связанных общими знакомыми и интересами, неплохо знающих друг друга и старательно поддерживающих иллюзию дружбы. Дэлглишу не хотелось включаться в игру. Кларет заслуживал того, чтобы его пили молча. Адам осознал, что впервые после болезни пьет по-настоящему хорошее вино. Приятно, что еще одна из тихих радостей жизни сохранила над ним свою власть. Только через пару минут он наконец понял, что Джулиус обращается непосредственно к нему.

– Прошу прощения за эту затею с предложением выступить и прочесть стихи. С другой стороны, отчасти я даже рад. Отличная иллюстрация к еще одной особенности обитателей Тойнтон-Трэйнж. Они всех используют. Вроде и не сознательно, но так уж получается. Говорят, будто желают, чтобы с ними обращались как с обычными людьми, а сами тут же требуют чего-нибудь этакого, чего обычному человеку и в голову бы потребовать не пришло. И как откажешь? Надеюсь, теперь вы не станете слишком сурово судить тех из нас, кто не в большом восторге от Тойнтона.

– Нас?

– Группку нормальных людей, пленников этого места.

– И такие тоже есть?

– О да! Я-то часто уезжаю в Лондон или куда-нибудь за границу, поэтому меня здесь особенно не удержишь. Однако подумайте, например, о Миллисенте, привязанной к коттеджу, потому что Уилфред не берет с нее платы за жилье. Все, что она по-настоящему хочет, – это вернуться к бриджу и кремовым пирожным курортов Челтнема. Так почему же Миллисента не уезжает? Или Мэгги. Она всегда твердит, что хочет жить полной жизнью. Ну, строго говоря, все мы этого хотим. Так Уилфред пытался приохотить ее к наблюдениям за птицами. Помню, она еще вскричала в сердцах: «Если мне придется наблюдать за еще одной гнусной чайкой на скалах, я с воплями брошусь с обрыва в море!» Милая Мэгги. Я очень привязан к ней – когда она трезвая. А Эрик? Уж он-то мог бы сделать попытку вырваться на свободу, проявив немного храбрости. Приглядывать за пятью пациентами и проверять качество крема для рук и талька – это едва ли достойная работа для дипломированного врача, пусть и с нездоровым пристрастием к маленьким девочкам. А Хелен Рейнер? Впрочем, лично я полагаю, что причины, по которым наша загадочная Хелен остается здесь, куда проще и понятнее…И все они —жертвы отчаянной скуки. Так, а теперь я заставляю скучать вас. Не хотите послушать музыку? Когда Генри навещает меня, мы с ним обычно ставим записи.

Дэлглиша вполне бы устроил просто кларет – без всяких разговоров и без музыкального сопровождения. Однако он видел, что Генри очень хочется послушать музыку: вероятно, не меньше, чем Джулиусу – продемонстрировать мощь своей стереосистемы. Поэтому в ответ на предложение выбрать он попросил поставить Вивальди и, когда включили проигрыватель, вышел во дворик. Джулиус выбрался задним следом, и они вместе молча стояли возле невысокой ограды над краем утеса. Впереди мерцало море, загадочное и призрачное в тусклом свете немногочисленных звезд. Судя по всему, настал отлив, но волны шумели еще совсем близко, глухо ударяя о каменистый пляж внизу. Низкий многоголосый рокот словно бы служил фоном для высокой, сладкой мелодии скрипки. Дэлглишу почудилось, будто на лоб ему падают хлопья пены. Правда, когда он поднял руку, то оказалось, что это всего лишь игра воображения, вызванная порывом свежего ветра.