Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Выходит, в приюте орудовало целых два анонимщика, хотя лишь один из них по-настоящему увлекался своим непристойным занятием. Смятение Грейс Уиллисон и сдержанное отвращение Каруардина явно свидетельствовали, что письма, полученные ими, отличались от того, что лежало в «Надежде». И все же сомнительно, чтобы в одно и то же время в столь маленькой общине объявилось два любителя анонимок. Поэтому само собой напрашивалось предположение, что письмо отцу Бэддли положили в бюро после его смерти, специально, чтобы Дэлглиш нашел послание. Если так, то сделал это человек, который знал о существовании по крайней мере одного такого письма. Слышал он и о том, что текст набит на тойнтонской бумаге и тойнтонской машинке, хотя явно не видел, самой анонимки. Письмо Грейс Уиллисон было напечатано на «Империале», а рассказывала она о нем только Дот Моксон. Письмо Каруардину состряпали, как и письмо отцу Бэддли, на «Ремингтоне», а Генри доверился лишь Джулиусу Корту. Версия опять же возникала сама собой. Однако как мог такой умный человек, как Корт, рассчитывать, что столь грубая уловка обманет профессионального сыщика или даже рьяного любителя? А с другой стороны – на это ли был расчет? Дэлглиш подписал отправленную отцу Бэддли открытку одними инициалами. Если преступник, воровато шарящий по ящикам, нашел ее, она сообщила ему, что первого октября к священнику должен был приехать знакомый – скорее всего какой-нибудь собрат по профессии или старый прихожанин. Поэтому имело смысл состряпать какие-нибудь фальшивые улики – на случай если отец Бэддли успел сообщить гостю, что его нечто тревожит. Почти наверняка анонимку подложили в бюро перед самым приездом Дэлглиша. Если Энсти и правда проглядывал бумаги отца Бэддли наутро после его смерти, он бы точно обнаружил подметное письмо и ни за что бы не оставил его там лежать.

Однако даже если Дэлглиш и перемудрил с этими умопостроениями и отец Бэддли получил анонимку на самом деле, Адам не сомневался: все равно Майкл вызвал его по иной причине. Отцу Бэддли хватило бы опыта найти виновника и разобраться с ним. Старый священник был слегка не от мира сего, но уж никак не наивен. В отличие от Дэлглиша он скорее всего достаточно редко сталкивался с наиболее впечатляющими грехами, да только это не значило, что он не мог их понять или им посочувствовать. Как и любой другой приходский священник, он наверняка вдоволь насмотрелся на мелочных, злобных и противных грешников во всем их прискорбном и ограниченном разнообразии. Он нашел бы, как им ответить – мягко, сострадательно и все же непреклонно. В этом Дэлглиш нисколько не сомневался. Нет, когда отец Бэддли писал, что хочет получить профессиональный совет, он имел в виду именно это: совет полицейского по делу, с которым сам священник справиться не в состоянии. Едва ли сюда подходило расследование злой, но даже не слишком гнусной анонимки, автор которой принадлежал к узкому кругу лиц, знакомых святому отцу.

Перспектива докапываться до истины повергала Дэлглиша в глубокое уныние. Ведь он приехал в Тойнтон как частное лицо. У него не было ни полномочий, ни даже необходимого оборудования. Сортировку книг отца Бэддли можно растянуть на неделю, ну, чуть дольше. А потом? Под каким предлогом ему оставаться здесь? А если он не найдет с чем обратиться в местную полицию? Что значат все эти смутные подозрения, мрачные предчувствия? Старый священник умирает от очередного, на сей раз ставшего роковым сердечного приступа. Умирает тихо и мирно, у себя дома, успев в последний момент зачем-то надеть облачение, – должно быть, не понимая, зачем он это делает. Вероятно, из символизма, из неосознанного стремления последний раз утвердить так свой сан и свою веру. Тут можно придумать с дюжину самых различных объяснений, простых и понятных. И уж куда более правдоподобных, чем тайный визит убийцы, попросившего об исповеди, чтобы получить предлог для посещения жертвы. Пропавший дневник… А кто докажет, что отец Бэддли самолично не уничтожил его перед тем, как попал в больницу? Взломанное бюро… Оттуда не исчезло ничего, кроме дневника, да и вообще из коттеджа не пропало ничего ценного. В отсутствие других улик можно ли начинать официальное расследование только на основании потерянного ключа и взломанного замка?

И все же отец Бэддли посылал за ним. Его что-то тревожило. И если Дэлглиш способен за семь – десять дней выяснить, что именно, не слишком грубо вмешиваясь в чужую жизнь, то он намеревался приложить к тому все усилия. Уж хоть это-то он обязан сделать для отца Бэддли. Но не более. Завтра он заглянет в полицию и к поверенному преподобного. Если всплывет что-то подозрительное, пусть с этим разбирается полиция. А он, Дэлглиш, с расследованиями закончил – хоть профессиональными, хоть любительскими, – и смерти старого священника недостаточно, чтобы это решение изменить.

V

Когда вскоре после полуночи они вернулись в Тойнтон-Грэйнж, Генри Каруардин отрывисто произнес:

– Боюсь, они рассчитывают, что вы поможете мне лечь. Деннис Лернер обычно отвозит меня в Тойнтон-коттедж, а потом забирает оттуда, но раз уж вы здесь… Как верно заметил Джулиус, мы тут мастера всех использовать. И я тому лучший пример. Завтра утром у Денниса выходной, а Филби я просто не выношу… Моя комната на втором этаже. Поедем на лифте.

Генри знал, что сказанное звучит невежливо, однако полагал, что для его молчаливого спутника неучтивость будет приятнее смиренной униженности или саможаления. Хотя наверняка Каруардина поразило, что Дэлглиш выглядит так, словно ему и самому требуется помощь, – должно быть, коммандер болел куда серьезнее, чем они думали. И все же Адам спокойно ответил:

– Еще полбутылки – и, подозреваю, помощь понадобилась бы нам обоим. Впрочем, я постараюсь. Отнесите мою неловкость на счет неопытности и кларета.

Коммандер оказался удивительно ловок и бережен. Раздел Генри, помог ему добраться до туалета, а потом привез в душ. Потратил несколько минут на то, чтобы хорошенько разглядеть подъемник и другое оборудование, и после отлично сумел всем воспользоваться. Когда не знал, что делать, спрашивал. За исключением этих коротких и вызванных чистой необходимостью вопросов и ответов, оба молчали. Генри подумал, что его редко укладывали в постель так бережно и аккуратно. Правда, мельком успев разглядеть в зеркале над умывальником осунувшееся, сосредоточенное лицо своего спутника, черные угрюмые глаза, ввалившиеся от усталости, он внезапно пожалел, что попросил о помощи. Лучше было бы свалиться на кровать одетым и без душа, чем терпеть унижающие прикосновения этих сноровистых рук. Он чувствовал, что за маской дисциплинированного спокойствия скрыта суровая истина: каждый контакт с его обнаженным телом был для Дэлглиша исполнением неприятного долга. И вопреки всякой логике для самого Генри каждое прикосновение этих холодных рук стало прикосновением страха. Ему хотелось крикнуть: «Что вы здесь делаете? Уезжайте! Не вмешивайтесь, оставьте нас в покое».

Искушение было столь сильно и остро, что ему казалось, будто он и в самом деле произнес эти слова вслух. И когда наконец больной оказался в кровати, а его временный помощник коротко пожелал ему спокойной ночи и тут же вышел, Генри понял: Дэлглиш поступил так потому, что не вынес бы даже самых небрежных, самых невежливых слов благодарности.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СМЕРТЕЛЬНЫЙ БЕРЕГ

I

Дэлглиш проснулся около семи утра, чувствуя себя разбитым и вялым. Разбудили его неприятно знакомые звуки: навязчивый шум воды в ванной, металлический лязг аппаратов, скрип колес, внезапные торопливые шаги и нарочито бодрые голоса. Сказав себе, что пока ванные комнаты нужны для пациентов, он закрыл глаза, отгораживаясь от этой унылой, безликой комнаты, и попытался снова заснуть. А когда через час вырвался из прерывистой дремоты, в пристройке царила тишина. Кто-то – ему смутно вспомнилась фигура в коричневой сутане – поставил на столик у кровати кружку чая. Тот уже остыл, сероватая поверхность подернулась тусклыми молочными разводами. Адам накинул халат и отправился на поиски ванной.

Завтракали в Тойнтон-Грэйнж, как он и думал, в той же общей столовой. Однако половина девятого оказалась для большинства обитателей усадьбы часом то ли слишком ранним, то ли слишком поздним. Когда Дэлглиш вошел в столовую, там сидела одна Урсула Холлис. Она застенчиво поздоровалась с гостем и снова уткнулась глазами в библиотечную книгу, рискованно прислоненную к кувшинчику с медом. Гость обнаружил, что завтрак скромен, зато вполне адекватен: печеные яблоки; мюсли домашнего изготовления, состоящие из овсяных хлопьев, отрубей и нарезанных ломтиками яблок; ржаной хлеб с маргарином и ряд вареных яиц в индивидуально подписанных подставках. Два оставшихся уже успели остыть. Судя по всему, их варили с самого утра, а те, кто хотел съесть свое еще теплым, старались не опоздать. Дэлглиш взял яйцо, подписанное его именем. Оно оказалось мягким сверху и совсем твердым внизу – результат, который наверняка требовал своеобразного кулинарного мастерства.

После завтрака он отправился на поиски Энсти – поблагодарить за гостеприимство и спросить, не надо ли тому чего-нибудь в Уорхэме. Стоило часть дня посвятить закупкам, чтобы с большим удобством расположиться в коттедже Майкла. В результате недолгих поисков в словно бы обезлюдевшем доме коммандер обнаружил Уилфреда в кабинете. Вместе с ним сидела Дот Моксон, а на столе лежала раскрытая бухгалтерская книга. Когда Дэлглиш, постучав, вошел в комнату, оба уставились на него с видом чуть ли не виновато-заговорщическим. Казалось, им потребовалось несколько секунд на то, чтобы понять, кто это. Когда же Энсти улыбнулся, лицо у него стало таким же приторно-умильным, как обычно, лишь в глазах затаилась напряженность. Дэлглиш почувствовал, что Энсти совсем не пожалел бы, услышав вдруг, что гость уезжает. Возможно, Уилфред воображал себя этаким средневековым аббатом, встречающим путников хлебом и элем, однако на самом деле ему хотелось получать благодарность за гостеприимство без неудобств, связанных с необходимостью принимать гостей. Он сказал, что из Уорхэма ничего не нужно, а потом поинтересовался: сколько Дэлглиш рассчитывает жить в коттедже? Конечно, торопиться некуда. Гостю вовсе ни к чему как-то себя стеснять. Правда, когда Дэлглиш ответил, что останется только для разборки библиотеки отца Бэддли, владелец дома с трудом скрыл облегчение и предложил отрядить в «Надежду» Филби с несколькими ящиками. Дороти Моксон молчала, но все время разговора смотрела на Дэлглиша в упор, точно не желала скрывать раздражения и мечтала как можно скорее вернуться к бухгалтерии.

Приятно было снова очутиться в «Надежде», ощутить знакомый, чуть церковный запах и предвкушать долгую прогулку по скалам перед поездкой в Уорхэм. Дэлглиш успел распаковать саквояж и переодеться в крепкие башмаки для ходьбы, когда услышал, как перед окном останавливается автобус для пациентов. Подойдя к окну, коммандер увидел, что Филби выгружает первый из обещанных ящиков. Взвалив ящик на плечо, работник поднялся на крыльцо, пинком открыл дверь, внеся с собой в комнату застоявшийся запах пота, и швырнул ящик к ногам Дэлглиша с отрывистым заявлением:

– Там еще пара.

Дэлглиш правильно понял эту фразу как приглашение помочь с разгрузкой. Сейчас он впервые хорошенько мог разглядеть подручного Энсти при ярком свете – и зрелище оказалось не из приятных. Коммандеру редко приходилось встречать людей с такой отталкивающей – на чисто физическом уровне – внешностью. Ростом Филби был невысок, чуть выше пяти футов, но коренаст и широк в плечах. Руки и ноги толстые и бесформенные, как деревянные чурбачки, голова круглая, будто мяч, а кожа, несмотря на постоянную работу на свежем воздухе, розовая, блестящая и очень гладкая, как надувная. На другом, более привлекательном, лице глаза его показались бы даже красивыми – чуть раскосые, с крупными иссиня-черными зрачками. Реденькие черные волосы Филби зачесывал назад, так что они свисали сзади неровными сальными прядками. На нем были сандалии на ремешках, грязно-белые, до неприличия короткие шорты и серая майка – вся в пятнах пота. Поверх этого болталась распахнутая сутана, перехваченная на поясе шнурком. Без столь неуместного одеяния Филби выглядел бы просто грязным и неухоженным, а вот оно придавало ему вид по-настоящему жутковатый.

Поскольку после того, как ящики были благополучно выгружены, Филби не проявил никакого желания уходить, Дэлглиш догадался, что тот хочет получить чаевые. Предложенная мелочь перекочевала в карман сутаны с практикой, явно порожденной немалым опытом, однако без малейшей благодарности. Дэлглишу было интересно узнать, что, несмотря на дорогостоящий эксперимент с домашними яйцами, в обители братской любви отменены не все экономические законы внешнего мира. На прощание Филби с силой пнул ящики, словно желая оправдать полученную мзду, продемонстрировав, какие они крепкие. К его видимому разочарованию, с ними и в самом деле ничего не случилось. В итоге Филби бросил на них еще один кислый взгляд и удалился, оставив Дэлглиша гадать: и где только Энсти откопал этого члена персонала? На его предубежденный взгляд, этот человек выглядел как насильник со стажем, хотя, пожалуй, такое было слишком даже для Уилфреда Энсти.

Вторую попытку Дэлглиша тронуться в путь пресекло появление нового визитера. На сей раз —Хелен Рейнер. Она приехала из Тойнтон-Грэйнж на велосипеде, в корзине которого громоздилось постельное белье для гостя. По ее словам, Уилфред испугался, будто простыни в «Надежде» недостаточно хорошо проветрены. Дэлглиша удивило, что она не воспользовалась возможностью приехать с Филби на автобусе. Впрочем, скорее всего ей тоже было неприятно находиться с ним рядом. Она вошла в дом тихо, быстро и, не слишком явно давая Дэлглишу понять, что от него сплошные хлопоты, тем не менее недвусмысленно продемонстрировала, что пришла вовсе не со светским визитом, поболтать о том о сем, и что ее ждет куча куда более важных дел. Они вместе постелили постель. Сестра Рейнер расправила простыню и аккуратно полоткнула уголки с таким проворством и опытом, что Дэлглиш, отставший от нее буквально на пару секунд, почувствовал себя неуклюжим и медлительным. Сперва оба молчали. Адам все гадал – подходящее ли сейчас время для того, чтобы расспрашивать про недоразумение, случившееся в последний вечер жизни отца Бэддли. Видимо, его слишком запугало долгое пребывание в больнице. Коммандеру потребовалось усилие воли, чтобы произнести:

– Возможно, я не в меру чувствителен, да только мне жаль, что никого не было с отцом Бэддли, когда он умирал. Ведь никто не заглянул к нему в тот вечер удостовериться, что все в порядке…

Разумеется, Хелен могла бы возразить на сей плохо замаскированный укор, что подобные намеки неуместны от человека, который сам добрых тридцать лет не интересовался участью старого священника. Однако Хелен отозвалась без малейшей злобы, почти пылко:

– Да, ужасно вышло. Конечно, с медицинской точки зрения это ничего не изменило бы, но такого просто не должно было произойти, кому-нибудь из нас следовало бы заглянуть… Вам понадобится третье одеяло? Если нет, я его заберу. Это одно из наших, тойнтонских.

– Двух вполне хватит. А как именно это произошло?

– С отцом Бэддли? Он умер от идиопатического миокардита.

– Нет, я имею в виду, как вышло все это недоразумение?

– Когда преподобный приехал из больницы, я привезла ему на ленч холодного цыпленка, а потом устроила так, чтобы он поспал днем. Потом Дот напоила его чаем и помогла умыться. Переодела его в пижаму, но он настоял на том, чтобы надеть сверху облачение. Примерно в половине седьмого я поджарила для него яичницу, прямо здесь, на кухне. Он все твердил, что хочет провести вечер тихо и чтобы никто его не тревожил – кроме, само собой, Грейс Уиллисон. Я же сказала, что кто-нибудь заедет часиков в десять, и его это, кажется, успокоило. Он пообещал, если что, постучать по стене кочергой. Потом я зашла в соседний коттедж и предупредила Миллисенту, чтобы она слушала, не постучит ли отец Бэддли. Она также вызвалась заглянуть к нему перед сном. Во всяком случае, я так ее поняла. А она, судя по всему, решила, что приеду либо я, либо Эрик. Как я уже говорила, такого не должно было произойти. Страшно себя корю. Эрик ни в чем не виноват. Как ухаживающая за отцом Бэддли медсестра, я обязана была позаботиться, чтобы его еще раз профессионально осмотрели перед сном.

– Эти упорные повторения, что он хочет остаться один… – промолвил Дэлглиш. – У вас не сложилось впечатления, будто Майкл кого-то ждал?

– Ну кого он мог ждать, кроме бедняжки Грейс? Мне кажется, просто в больнице он постоянно был на людях и теперь хотел посидеть в тишине и покое.

– А вы все той ночью находились в Тойнтон-Грэйнж?

– Все, кроме Генри, который еще не вернулся из Лондона. А где еще нам было находиться?

– Кто распаковывал его саквояж?

– Я. Преподобного увезла в больницу «скорая помощь», так что с ним было совсем мало вещей. Только то, что мы нашли у кровати и успели сложить.

– Библия, молитвенники дневник?

Хелен на мгновение подняла на Адама глаза. Лицо ее оставалось бесстрастным. Снова потупившись, она продолжила заправлять одеяло в пододеяльник.

– Да.

– Что вы с ними сделали?

– Оставила на столике в изголовье кровати. Должно быть, он сам их потом куда-то переложил.

Выходит, отец Бэддли возил с собой дневник в больницу. А значит, записи велись до последнего времени. И если Энсти не солгал, что на следующее утро дневника уже не было, значит, тетрадь забрали в течение этих двенадцати часов.

Дэлглиш задумался, как сформулировать следующий вопрос, не возбуждая подозрений. Стараясь, чтобы голос звучал небрежно, он заметил:

– Возможно, при жизни за ним ухаживали не слишком рьяно, зато после смерти позаботились. Сперва кремация, а потом похороны. Не слишком ли добросовестно?

К удивлению Адама, Хелен вдруг взорвалась, точно разделяя его вполне оправданное возмущение:

– Ну разумеется! Смешно и нелепо! И это все Миллисента виновата. Заявила Уилфреду, будто Майкл часто выражал желание, чтобы его кремировали. Ума не приложу почему. Хотя они с Майклом и были соседями, но не слишком-то вмешивались в дела друг друга. И все же она сказала именно так. А Уилфред был уверен, что Майкл хотел, чтобы его погребли по всем каноническим правилам – вот бедняга и получил сразу все. А остальным только куча лишних забот и расходов. Да еще и доктору Маккейту из Уорхэма пришлось подписывать свидетельство о смерти вместе с Эриком. И вся эта суета из-за того, что Уилфреда, видите ли, совесть замучила.

– В самом деле? Из-за чего?

– Да из-за сущих пустяков. У меня сложилось такое впечатление, будто ему казалось, что Майкла последнее время совсем забросили. Обычные угрызения оставшихся в живых после смерти близкого человека. Эта подушка вас устроит? По-моему, комковатая, а, судя по вашему виду, вам нужно как следует выспаться. Если понадобится что-нибудь еще, обязательно обращайтесь в Грэйнж. Молоко привозят к воротам. Я заказала для вас пинту ежедневно. Если вам слишком много, мы найдем, куда деть излишки. Ну вот, теперь у вас все, что нужно?

Дэлглиш покорно кивнул, чувствуя себя ребенком перед строгой нянькой. Проворство и уверенность сестры Рейнер, ее сосредоточенность на каждом занятии, даже ободряющая улыбка, которой она одарила коммандера на прощание, – все это вновь низводило его до статуса пациента. Когда она выкатила велосипед обратно на дорожку и уселась в седло, Дэлглиш не мог отделаться от ощущения, будто к нему только что наведывалась приходящая медсестра. Однако он все больше и больше начинал уважать Хелен. Она не возмущалась его расспросами и проявила удивительную откровенность. Интересно – почему?

II

Стояло теплое туманное утро, над головой клубились низкие тучи. Когда Дэлглиш начал взбираться вверх по тропе, что вела на утес, о землю ударили первые крупные и редкие капли дождя. Внизу тяжеловесно покачивалось молочно-голубое матовое море, вздымающиеся волны были испещрены рябью дождя и переменчивыми узорами пены. Пахло осенью – словно где-то вдали, так что сюда не долетало ни единой струйки дыма, жгли палые листья. Узкая тропинка вела все выше, огибая край утеса, то подходя совсем близко к обрыву и на краткий миг создавая иллюзию головокружительной опасности, то убегая в глубь суши меж бронзовых, поломанных ветром папоротников и низких кустов ежевики, гроздья красных и черных ягод которой казались плотнее и мельче, чем сочные кисти на живых изгородях дальше от берега. Мыс то и дело пересекали невысокие каменные стенки, здесь и там виднелись обломки известняка. Часть из них торчали из земли, точно могильные плиты на старом, пришедшем в запустение кладбище.

Дэлглиш шагал осторожно. Это была его первая долгая прогулка после болезни, да и прежде, в силу профессии, вылазки на природу относились для него к разряду редких удовольствий. Пока он еще двигался с некоторой неуверенностью, свойственной первым шагам выздоравливающего – когда тело понемногу начинает припоминать былые радости, но не остро и живо, а лишь тихо приветствуя знакомые ощущения. Металлические, чуть грубоватые трели чеканов, хлопочущих в зарослях ежевики; одинокая черноголовая чайка, недвижно сидящая на выступе скалы, точно носовая фигура корабля; кустики критмума – торчащие зонтики нежно окрашены лиловым; желтые одуванчики – яркие пятнышки на тусклой осенней траве.

Минут через десять тропа плавно пошла под откос. Скоро ее пересекла узкая лощинка, сбегавшая с вершины утеса в глубь побережья. Ярдах в шести от моря лощинка расширилась, превратившись в отлогую лужайку, поросшую зеленым дерном и мхом. Дэлглиш остановился. Ему ведь описывали это место. Должно быть, именно здесь любил сидеть Виктор Холройд; отсюда он и кинулся навстречу смерти. На миг Адам подосадовал, что полянка так некстати оказалась у него на пути. Мысли о жестокой гибели шли вразрез с его нынешним приподнятым настроением. Однако он понимал, в чем состоит притягательность этого уголка. Укромная, защищенная от ветра ложбинка давала ощущение уединенности и покоя – покоя, довольно опасного для человека, прикованного к инвалидной коляске, для человека, которого лишь тормоза удерживают на грани жизни и смерти. Впрочем, возможно, это придавало лужайке особую прелесть. Вероятно, лишь здесь, вознесясь над морем на ковре яркого мха, Виктор Холройд, отчаявшийся и обездвиженный, мог получить иллюзию свободы, иллюзию того, что он сам властен над своей судьбой. Возможно, Холройд изначально собирался совершить отсюда прыжок к освобождению, месяц за месяцем настаивая, чтобы его привезли к избранному месту, тянул время, дабы никто в Тойнтон-Грэйнж не заподозрил его подлинных намерений. Дэлглиш инстинктивно принялся осматривать землю. Со дня смерти Виктора Холройда прошло более трех недель, однако коммандеру показалось, будто он и сейчас различает слабые выемки в сыром дерне там, где покоились колеса инвалидного кресла, и менее четкие отметины от примявших короткую траву тяжелых полицейских башмаков.

Дэлглиш подошел к обрыву и посмотрел вниз. Дыхание перехватило от ужаса и восторга. Известняк здесь сменялся почти вертикальной стеной черной глины, пронизанной крошащимся белым камнем. Примерно в ста пятидесяти футах книзу стена натыкалась на широкую надтреснутую полосу валунов, обломков скал и просто беспорядочного крошева иссиня-черных камней, выстилавших берег, точно их накидала туда чья-то исполинская рука. Стоял отлив, и косая черта пены неспешно скользила по дальнему краю насыпи. Пока Дэлглиш с благоговейным ужасом глядел вниз, на эту хаотическую границу моря и скал, пытаясь вообразить, как выглядел Холройд после падения, из-за туч начало пробиваться солнце. Теплые лучи, точно ласковая рука, пригревали сзади шеюДэлглиша, золотили темные папоротники, расписывали под мрамор серые камни на краю утеса. Но сама береговая полоса оставалась в тени, мрачная и враждебная. На миг Дэлглишу показалось, будто перед ним проклятый, смертоносный берег, над которым никогда не восходит солнце.

Дэлглиш собирался дойти до черной башни, отмеченной на карте отца Бэддли, не столько из подлинного любопытства, сколько потому, что надо было выбрать какую-нибудь цель для прогулки. Все еще размышляя о гибели Виктора Холройда, коммандер двинулся дальше и почти неожиданно вышел прямо к башне, строению бестолковому и довольно страхолюдному. Башня была круглой в сечении, но сверху ее венчал восьмиугольный купол – ну ни дать ни взять громадная перечница с восемью узкими высокими окнами, отражавшими яркие солнечные лучи. Это придавало башне отдаленное сходство с маяком. Заинтригованный, Дэлглиш обошел вокруг, касаясь рукой черной стены. Он понял, что вообще-то она построена из известняка, но выложена черным сланцем – точно причудливо разукрашена маленькими щитками полированного агата. Местами сланец облупился, так что стенка стала пятнистой; черные переливающиеся чешуйки выстилали землю у основания, поблескивая в траве. С севера, с подветренной стороны от моря, кто-то, по всей видимости, пытался развести сад. Теперь, правда, здесь остались только лохматые куртинки маргариток, разросшийся сам по себе львиный зев и одинокий хилый розовый куст с двумя белыми чахлыми бутонами. Стебельки роз уже приникли к камню и скрючились, смиряясь перед наступлением холодов.

Нарядное каменное крыльцо с восточной стороны башни вело к окованной железом дубовой двери. Дэлглиш поднял тяжелую ручку и с усилием повернул ее, однако дверь была заперта. Глянув вниз, коммандер увидел вделанную в стену неровную каменную табличку с выгравированной на ней надписью:

В ЭТОЙ БАШНЕ СКОНЧАЛСЯ

УИЛФРЕД МЭНКРОФТ ЭНСТИ

27 ОКТЯБРЯ 1887 ГОДА В ВОЗРАСТЕ 69 ЛЕТ.

CONCEPTIO CULPA NASCI PENA

LABOR VITAnecessi morinote[3]3
  Греховное зачатие, мучительное рождение, тягостная жизнь, неизбежная смерть (лат.).


[Закрыть]

Странная эпитафия для почтенного викторианского землевладельца – и неподходящее место для спокойной кончины. Нынешний владелец Тойнтон-Грэйнж, судя по всему, наследовал частицу эксцентричности своего предка. CONCEPTIO CULPA: теологию первородного греха современное общество отринуло вместе с прочими неудобными догмами, и даже в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году она, должно быть, выглядела старомодно. NASCI PENA: анестезия милосердно ослабила это наставительное утверждение. LABOR VITA: ну уж нет, если технологии двадцатого века могли хоть чем-то помочь. NECESSI MORI – ага, вот в чем загвоздка! Смерть. Ее можно игнорировать, бояться, даже приветствовать – но не победить. Она и нынче была столь же бесцеремонно-навязчива, как эта табличка с эпитафией, и куда более долговечнее. Смерть – одна и та же вчера, сегодня, завтра, всегда. И нтересно, Уилфред Мэнкрофт Энсти сам выбирал себе сию мрачную эпитафию? Видел ли он в ней хоть какое-то утешение?

Дэлглиш зашагал дальше вдоль берега, обогнув бухточку с галечным пляжем. Ярдах в двадцати оттуда вниз вела тропка – крутая и, наверное, опасная в сырую погоду. Дорожка лишь наполовину возникла в результате удачного расположения скал, а наполовину была делом человеческих рук. И где стоял Дэлглиш, утес обрывался к морю почти вертикально. Адам с изумлением увидел, что даже в столь ранний час на скале висят веревки, а на них болтаются два скалолаза. В верхнем из них, том, что был без шляпы, Дэлглиш мгновенно узнал Джулиуса Корта. А когда второй поднял голову, то под красной защитной каской появилось лицо Денниса Лернера.

Оба лезли хоть и медленно, но уверенно. Так уверенно, что Дэлглиш даже не стал отходить назад, опасаясь, что кто-нибудь из них при виде неожиданного зрителя случайно отвлечется и потеряет равновесие. Оба явно совершали это восхождение и прежде – маршрут и приемы были им хорошо знакомы. Скалолазам оставался только последний отрезок пути. Любуясь ровными, неторопливыми движениями Корта, его умением впиться, как пиявка, в любую трещинку или выступ на каменной поверхности, Дэлглиш поймал себя на том, что он невольно вспоминает отдельные эпизоды из своих юношеских походов и мысленно поднимается вместе с альпинистами, отмечая каждый этап пути.

Десятью минутами позже коммандер шагал туда, где над обрывом показались голова и плечи Джулиуса. Корт подтянулся и, чуть запыхавшись, встал рядом с Дэлглишем. Не говоря ни слова, он вбил крюк в трещину рядом с большим валуном, продел веревку через него, потом через обвязку у себя на поясе и начал помаленьку выбирать ее. Снизу раздалось радостное восклицание. Джулиус уперся спиной в валун и крикнул:

– Как будете готовы, взбирайтесь!

Не прошло и пятнадцати минут, как Деннис Лернер стоял рядом и сматывал веревку. Часто мигая, он снял очки, стер с лица то ли брызги, то ли капли дождя и трясущимися пальцами заложил дужки за уши. Джулиус бросил взгляд на часы:

– Час двадцать – лучший результат на сегодняшний день. – Он повернулся к Дэлглишу: – В этой части побережья не так много пригодных для восхождения мест, так что мы работаем над скоростью. А вы занимаетесь альпинизмом? Я мог бы одолжить вам необходимое снаряжение.

– Я давненько не тренировался – практически со школьных лет. И судя по тому, что сейчас видел, я далеко не вашего класса.

Коммандер не удосужился пояснить, что еще не окреп после тяжелой болезни. Возможно, прежде ему и захотелось бы оправдаться, однако за последние несколько лет Адам перестал переживать из-за того, что могут подумать другие о его храбрости и силе.

– Раньше мне составлял компанию Уилфред, – сообщил Джулиус, – да вот месяца три назад мы обнаружили, что кто-то нарочно перетер одну из его веревок. Кстати, по занятной случайности мы как раз собирались совершить именно такое восхождение. Он отказался выяснять, кто это сделал. Полагаю, кто-нибудь в Тойнтон-Грэйнж точил на него зуб. Ничего удивительного, Уилфреду надо ждать подобных мелких недоразумений. Неизбежное последствие игр в Господа Бога. Впрочем, на самом-то деле ему ничего не грозило – я всегда проверяю снаряжение перед стартом. Но это его разволновало, а может, и дало желанный предлог, чтобы бросить всю затею. Надо сказать, у него не слишком-то хорошо получалось. Ну, а теперь мне приходится уповать только на Денниса – когда он, как сегодня, берет выходной.

Лернер повернулся к Дэлглишу и улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо, сняла напряжение и угрюмость. С неожиданной мальчишеской откровенностью он произнес:

– Вообще-то большую часть времени я боюсь не меньше Уилфреда. Правда, я учусь. Завораживающее занятие, потихоньку начинаю даже его любить. В полумиле отсюда есть совсем легкий подъем, на выступ, где гнездятся кайры. Джулиус начал тренировать меня с него. Это действительно нетрудный путь. Если хотите попробовать, можем взобраться с вами туда.