Текст книги "Подкидыш"

Автор книги: Филиппа Грегори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Над головой у них колокол прозвонил хвалитны, созывая монахинь на первую утреннюю мессу.

– Идем, – сказал Лука и первым двинулся в сторону монашеских келий и прекрасного собора.

Музыку они услышали, еще идя через двор, освещенный горящими факелами, которые несли в руках следующие вереницей монахини, одетые в белое и поющие на ходу, точно хор ангелов. Белые женские фигуры, скользящие по двору в жемчужном утреннем свете, были так прекрасны, что Лука даже немного попятился, да и Фрейзе примолк, слушая эти дивные, безупречно чистые голоса, взмывающие в рассветные небеса. Затем их нагнал брат Пьетро, и они втроем последовали за хором монахинь и заняли места сзади, в алькове. Две сотни монахинь в белых апостольниках заполнили места для хора по обе стороны отгороженного ширмой алтаря и выстроились рядами лицом к нему.

Мессу служили, точнее, пели несколько голосов: ровный баритон священника у алтаря звучно выпевал латинские слова молитвы, и ему вторили нежные сопрано женщин. Лука смотрел на высокий купол собора, на прекрасные каменные колонны с резными изображениями цветов и фруктов, на сводчатый потолок, где серебряной краской изображены были луна и звезды, и все это время, слушая вторящие священнику чистые голоса монахинь, пытался понять: что же могло так мучить этих святых женщин по ночам и где они берут силы, чтобы после этого, каждое утро вставая на рассвете, так дивно петь, обращая к Богу слова своих молитв?

Под конец службы трое гостей остались сидеть на каменной скамье у задней стены церкви, а монахини гуськом проходили мимо, скромно потупившись. Лука внимательно вглядывался в их лица, пытаясь отыскать ту молодую женщину, которую прошлой ночью видел в таком отчаянии, но все эти бледные лица, скрытые белыми покрывалами, казались ему чрезвычайно похожими друг на друга. Он попытался рассмотреть ладони монахинь, надеясь увидеть кровавые следы от распятия, но руки у всех женщин были крепко стиснуты и спрятаны в длинные рукава. Когда монахини, тихо шурша своими сандалиями по каменному полу, вереницей вытекли из дверей храма, за ними последовал священник, который тут же остановился возле молодых людей и доброжелательно сообщил им:

– Я вместе с вами позавтракаю, прервав свой пост, но затем вынужден буду вернуться на свою половину аббатства.

– Так вы не постоянно отправляете здесь службу? – спросил Лука, сперва пожав священнику руку, а затем опускаясь на колени, чтобы получить его благословение.

– Наш монастырь находится во второй половине этого огромного здания, – пояснил священник. – Первый владелец замка Лукретили решил основать сразу два религиозных дома: один для мужчин и один для женщин. Мы, священники, каждый день приходим сюда служить мессу. Но, увы, женский монастырь принадлежит ордену монахов-августинцев. А наш – ордену доминиканцев. – Он наклонился к Луке. – Как вы понимаете, да и на мой взгляд, для всех было бы куда лучше, если бы и женский монастырь оказался в лоне доминиканского ордена. Тогда за монахинями присматривали бы члены нашего братства, и здесь царили бы та же дисциплина и порядок, что и в нашем монастыре [6]6
  Оба ордена – так называемые нищенствующие ордена, однако августинцы всегда исповедовали большую свободу, чем доминиканцы, в ордене которых, основанном в 1215 году монахом Домиником, царила строжайшая дисциплина, и уже в 1232 году папство передало в ведение доминиканцев инквизицию, что значительно повысило их престиж и влияние в обществе.


[Закрыть]. А в ордене августинцев порядки таковы, что этим женщинам, по сути дела, позволено делать все, что они хотят. И вот пожалуйста, сами видите, что здесь происходит.

– Но они же соблюдают все требования и присутствуют на всех службах, – запротестовал Лука. – Они же не слоняются по двору без присмотра.

– Только потому, что сами этого хотят. А если вдруг расхотят или еще что-нибудь выдумают, так, боюсь, совсем одичают. У них нет никаких правил в отличие от нас, доминиканцев, считающих, что все на свете имеет свои разумные рамки и пределы. Внутри ордена августинцев каждая святая обитель может жить так, как захочет. Они и Господу служат так, как сами считают нужным, и в результате…

Он внезапно умолк, поскольку к ним подошла сестра Урсула, бесшумно ступая по прекрасным мраморным полам собора.

– Ну, вот и сестра-алмонер пришла, чтобы пригласить нас позавтракать! – воскликнул он.

– Вы можете позавтракать в моих покоях, – сказала сестра Урсула. – Там и камин уже затопили. Прошу вас, святой отец, покажите дорогу нашим гостям.

– Непременно, непременно, – любезно ответил священник и, когда она ушла, повернулся к Луке. – Только она и поддерживает здесь порядок, – сказал он. – Замечательная женщина! Управляет сельскохозяйственными угодьями, занимается строительством, покупает товары и продает то, что производит сам монастырь. Она могла бы стать хозяйкой любого большого дома, любого замка Италии, у нее врожденный талант наставника и руководителя. – Он прямо-таки весь лучился от восторга. – И, должен отметить, ее покои – самое удобное и уютное помещение во всем аббатстве, а ее поварихе и вовсе нет равных.

Он повел их в сторону от основного здания монастыря через закрытый передний двор к пристройке, представлявшей собой восточную стену этого двора. Деревянная входная дверь была распахнута, и они вошли в комнату, где уже их ждал накрытый на троих стол. Лука и Пьетро сели, а Фрейзе остался стоять у дверей: он должен был прислуживать за едой. К столу подали три сорта жаркого – свиную ногу, баранину и говядину, – белый хлеб из муки высшего сорта и ржаной, а также местные сыры, варенья, корзину яиц, сваренных вкрутую, и плошку со сливами, такими крупными, сладкими и сочными, что Лука резал их ломтиками и клал на белый хлеб, точно варенье.

– А что, сестра-алмонер всегда ест отдельно, а не вместе с другими сестрами в трапезной? – полюбопытствовал Лука.

– А ты бы разве отказался от этой привилегии, если б у тебя такая повариха была? – вопросом на вопрос ответил ему священник. – По праздникам и святым дням она, разумеется, садится за стол вместе с сестрами. Но все же любит, чтобы все было устроено согласно ее вкусу, – и это одна из привилегий ее должности. Она действительно редко обедает в трапезной, да и в дортуаре вместе со всеми не спит. Как, впрочем, и госпожа аббатиса; ее жилище, кстати, тут рядом. – Он немного помолчал и, широко улыбаясь, сообщил: – Между прочим, у меня в седельной сумке капелька бренди имеется. С удовольствием налью всем по рюмочке. Это благотворно действует на желудок после доброго завтрака. – И с этими словами он вышел из комнаты, а брат Пьетро тут же вскочил и выглянул в окно, из которого хорошо был виден мул священника, привязанный во дворе.

Лука тем временем лениво осматривал комнату, а Фрейзе убирал со стола. Камин в гостиной сестры Урсулы был оформлен чудесными резными деревянными панелями, которые напомнили Луке о родном доме: когда он был еще совсем маленьким, его дед, знаменитый плотник, сделал примерно такую же облицовку камина. Тогда это было в новинку и вызвало зависть всей деревни. За одной из резных панелей имелся тайничок, где отец Луки всегда прятал засахаренные сливы, которыми угощал сына по воскресеньям, если тот всю неделю хорошо себя вел. Повинуясь внезапному порыву, Лука повернул пять фигурок на резной панели, выстроив их в ряд, и одна тут же сдвинулась у него под рукой; к его удивлению, перед ним открылся точно такой же тайничок, как у них дома, на ферме. За потайной дверкой тоже был спрятан стеклянный кувшин, только в нем хранились не засахаренные сливы, а какая-то специя – сухие черные семена. И рядом почему-то лежало сапожное шило.

Лука захлопнул дверцу и мечтательно заметил:

– У нас дома был точно такой же тайничок за резной каминной доской, и мой отец всегда прятал там засахаренные сливы.

– А у нас ничего подобного в доме не было, – откликнулся брат Пьетро. – Мы все жили на кухне, и моя мать, кухарка, жарила мясо, надев его на вертел, прямо там, над очагом, а свиные ноги коптила в дымоходе. Утром, когда огонь в очаге не горел, мы, дети, вечно голодные, просовывали головы в дымоход и лизали, а порой и обгрызали жирный край копченого окорока. А мать потом уверяла отца, что это все мыши, благослови ее Господь.

– Значит, ты из очень бедной семьи? Как же ты сумел выучиться? – спросил Лука.

Пьетро пожал плечами.

– Наш священник обратил на меня внимание и сказал родителям, что я способный, вот они и послали меня в монастырь.

– А потом?

– А потом мой господин спросил, буду ли я служить ордену и ему, и я, разумеется, ответил «да».

Тут открылась дверь, и возвратился священник, пряча в рукаве маленькую бутылочку.

– Бывало, выпьешь капельку, и очень это в пути помогает, – сказал он, наливая немного Луке прямо в его глиняную чашку. Тот с удовольствием выпил.

Брат Пьетро пить отказался, а сам священник сделал несколько добрых глотков прямо из бутылки. Фрейзе с завистью смотрел на них с порога, но все же сдержался и ничего не сказал.

– А теперь я отведу вас к госпоже аббатисе, – сказал священник, аккуратно затыкая пробкой бутылочку с бренди. – И, если она спросит вашего совета, постарайтесь не забыть мое пожелание: хорошо бы поместить женский монастырь под крыло братскому мужскому, чтобы мы могли править всем аббатством и полностью освободить ее от бесконечных нынешних забот.

– Я непременно буду об этом помнить, – пообещал Лука, внутренне не склоняясь ни на одну сторону, ни на другую.

Жилище аббатисы действительно находилось совсем рядом и примыкало к внешней стене монастыря, так что окна его выходили как во внутренний двор, так и за его высокие стены, и из них был виден лес и горы, высившиеся за лесом. К сожалению, те окна, из которых просматривался этот широкий простор, оказались занавешены плотными шторами и закрыты тяжелыми металлическими решетками.

– Аббатство имеет вид прямоугольника, внутрь которого как бы вписаны еще два меньших – церковь и трапезная, – пояснял священник. – Кельи монахинь расположены вдоль северной стены и частично западной и восточной и выходят на крытую галерею. Далее вдоль западной стены апартаменты госпожи аббатисы и сестры Урсулы, кладовые и конюшни. Жилище сестры Урсулы окнами во двор, и из него хорошо видны главные ворота, так что можно проследить, кто приходит в монастырь или уходит из него. У южной стены расположена больница для бедных и мертвецкая.

Священник распахнул перед гостями дверь и чуть отступил назад, пропуская их внутрь со словами:

– Госпожа аббатиса сказала, чтобы вы входили. – Сам он зашел последним, после Луки, Пьетро и даже Фрейзе. Они оказались в маленькой комнатке, где стояли две деревянные скамьи и два самых простых стула. Мощная решетка из кованого железа, вделанная в дальнюю стену, перекрывала вход в соседнее помещение, занавешенный белой шерстяной портьерой. Вошедшие молча ждали, и через некоторое время занавесь беззвучно отодвинулась в сторону, и за решеткой неясным пятном мелькнуло белое одеяние аббатисы, ее апостольник и бледное лицо, разглядеть которое мешали плотно переплетенные металлические прутья.

– Благослови и сохрани вас Господь, – чистым голосом произнесла она. – Мы рады приветствовать вас в нашем монастыре. Я его настоятельница.

– Меня зовут Лука Веро. – Лука приблизился к решетке почти вплотную, но все равно за искусно выкованными виноградными гроздьями, всевозможными плодами, листьями и цветами ему был виден только силуэт аббатисы. Однако он почувствовал слабый аромат каких-то духов, возможно, розовой воды. А чуть дальше виднелся силуэт еще одной женщины в темных одеждах, почти неразличимый в полумраке. – А это мой помощник, брат Пьетро, и мой слуга Фрейзе. Я прислан сюда, дабы произвести в вашем аббатстве необходимое расследование.

– Мне это известно, – последовал тихий ответ.

– Но я не знал, что у вас закрытый монастырь, – осторожно, стараясь не обидеть ее, сказал Лука.

– Согласно нашей традиции, все посетители разговаривают с сестрами нашего ордена только через решетку.

– Но мне понадобится побеседовать с ними лично, чтобы собрать необходимые свидетельские показания. Для этого они должны по очереди прийти ко мне и сделать соответствующие заявления.

Даже сквозь решетку чувствовалось, как аббатиса сопротивляется этому.

– Хорошо, – все же сказала она. – Раз уж мы согласились на проведение расследования, пусть будет так.

Но Лука отлично знал, что сама холодная госпожа аббатиса согласия так и не дала: ее просто поставили перед фактом. Приказ о том, что здесь будет проводиться расследование, был ей прислан магистром ордена, и Лука прибыл сюда по повелению самого папы, так что все равно стал бы допрашивать монахинь, с согласия аббатисы или без оного.

– Для того, о чем я говорил, мне понадобится отдельная комната, куда вызванные мною монахини будут приходить и, поклявшись на Библии говорить только правду, отвечать на мои вопросы, – уже гораздо более уверенным тоном сказал Лука. Стоявший с ним рядом священник одобрительно закивал.

– Я уже приказала приготовить для тебя комнату рядом с этой, – сказала аббатиса. – Мне кажется, будет лучше, если сестры станут давать показания в моем доме, в доме настоятельницы, дабы они могли почувствовать, что и сама я всемерно помогаю расследованию, что я благословляю их и от всей души прошу честно отвечать на твои вопросы.

– А не лучше ли допрашивать свидетелей в другом месте? – тихонько заметил священник. – Например, у нас в монастыре? Ты мог бы приказать монахиням приходить туда и давать показания, а мы бы за ними присматривали. Правление мужчин, знаешь ли… мужская логика… все это весьма действенные вещи, и тебе стоило бы ими воспользоваться. Тут нужен мужской ум, а не сиюминутные женские прихоти.

– Спасибо за предложение, но с монахинями я буду встречаться здесь, – ответил Лука и вновь обратился к госпоже аббатисе: – Благодарю тебя, сестра моя, за оказанное содействие. Я очень рад, что смогу встречаться и беседовать с монахинями у тебя в доме.

– Но мне все же хотелось бы знать, почему ты это предлагаешь? – подсказал ему Фрейзе, делая вид, что обращается к толстому шмелю, с жужжанием бившемуся о свинцовое стекло в маленьком окошке.

– Но мне все же хотелось бы знать, почему ты это предлагаешь? – громко повторил тот же вопрос Лука.

А Фрейзе открыл окошко и выпустил шмеля на волю, навстречу солнечным лучам.

– У нас ходит немало скандальных слухов, и некоторые из них прямо направлены против меня, – не стала скрывать истинной причины своего предложения госпожа аббатиса. – Меня лично обвиняют во многих бедах. Так что будет лучше, если весь монастырь увидит, что расследование идет под моим наблюдением, что именно я благословила его проведение. Я надеюсь, что ты очистишь мое доброе имя от клеветы, отыщешь истинные истоки всех злодеяний и положишь им конец.

– Госпожа моя, нам и с тобой тоже придется отдельно побеседовать, как и со всеми прочими членами ордена, – предупредил Лука и даже сквозь решетку увидел, как вздрогнула аббатиса и как низко она опустила голову, словно он невольно пристыдил ее. – Мне самим Римом приказано помочь монастырю раскрыть истинное положение дел, – решительно прибавил он, но она ничего не ответила.

Слегка от него отвернувшись, она заговорила с кем-то, Луке не видимым, и через несколько минут дверь в их комнату отворилась, и вошла та пожилая монахиня, сестра Анна, что первой встретила их у ворот в день прибытия. Довольно резким тоном она заявила:

– Госпожа аббатиса просила меня проводить вас в ту комнату, которую мы специально приготовили для вашего расследования.

По всей видимости, догадался Лука, на сегодня их беседа с госпожой аббатисой закончена, хотя они так и не увидали ее лица.

* * *

Это была очень простая комната в той части жилища аббатисы, где окна смотрели на лес, раскинувшийся за аббатством, так что отсюда не видны были ни кельи монахинь, ни крытая аркада, ни двор перед собором, ни люди, приходившие в монастырь или уходившие из него. С другой стороны, и монахини не смогли бы увидеть, кто именно идет к Луке давать свидетельские показания.

– Благоразумно, – заметил Пьетро.

– И другие ни за кем проследить не смогут, – весело подхватил Фрейзе. – Может, еще и мне встать снаружи да следить, чтобы никто вам не мешал и не подслушивал?

– Да, это было бы хорошо. – Лука подтащил к пустому столу стул и уселся, ожидая, пока брат Пьетро подготовится – вытащит бумагу, перо для письма и склянку с чернилами. Наконец клирик устроился напротив и выжидающе посмотрел на Луку. Все молчали. Лука, чувствовавший невероятную ответственность в связи с возложенной на него трудной задачей, беспомощно поглядывал на Пьетро и Фрейзе, но не говорил ни слова. Наконец Фрейзе не выдержал: улыбнулся, желая подбодрить своего «маленького господина», взмахнул рукой, точно флагом, и воскликнул:

– Вперед! Не надо бояться: тут и без нас все настолько плохо, что хуже мы сделать просто не сможем.

Лука прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:

– Да уж, и впрямь похоже, что так. – Потом, глядя на брата Пьетро, он приосанился и решительно заметил: – По крайней мере, мы хоть ее имя знаем.

Фрейзе тут же кивнул, подошел к двери и попросил сестру Анну:

– Позови, пожалуйста, сестру Урсулу.

Сестра-алмонер тут же явилась и села напротив Луки. Он старался не смотреть в ее прекрасное, безмятежно спокойное лицо. Ее умные серые глаза, казалось, улыбаются ему с неким тайным пониманием, словно существует нечто, известное лишь им двоим.

Он вел допрос вполне официально: записал ее имя, возраст – двадцать четыре года, – имена ее родителей и срок пребывания в монастыре. Оказалось, она прожила в аббатстве уже целых двадцать лет, с самого раннего детства.

– Скажи мне, сестра, что, по-твоему, здесь происходит? – спросил у нее Лука, несколько осмелев от осознания собственной значимости, чему немало способствовали верный Фрейзе, стоявший у двери на часах, и брат Пьетро, деловито склонившийся над бумагами.

Сестра Урсула потупилась, изучая простую деревянную столешницу, и тихо сказала:

– Не знаю. Но порой тут случаются странные вещи, и все это очень тревожит меня и других сестер.

– Какие именно?

– У некоторых монахинь бывают видения, а две из них уже несколько раз вставали и ходили во сне – с закрытыми глазами, как лунатики; причем они не только вставали с постели, не просыпаясь, но и покидали свои кельи. Одна, например, перестала есть ту пищу, которую всем подают в трапезной, и морит себя голодом. Убедить ее хоть что-нибудь съесть совершенно невозможно. Есть и еще кое-какие проявления этой неведомой напасти…

– И когда все это началось? – спросил Лука.

Она устало кивнула, словно вполне ожидала этого вопроса.

– Примерно три месяца назад.

– То есть когда в монастыре появилась новая аббатиса?

Последовал еле слышный вздох.

– Да. Но я убеждена: она к этому никакого отношения не имеет. И я бы не хотела давать показания, которые могли бы быть использованы против нее. Наши беды и впрямь начались именно тогда – но вы, должно быть, уже знаете, что она и сейчас никаким авторитетом среди монахинь не пользуется, а тогда и вовсе была новенькой и совершенно неопытной; кроме того, она всегда честно признавалась, что в монастырь идти совсем не хотела. Любому монастырю нужен крепкий руководитель, строгая и справедливая настоятельница, которой ее дело действительно нравится. А наша аббатиса до прихода сюда вела жизнь, полностью защищенную от любых невзгод, была обожаемой дочерью крупного землевладельца; ей прощались любые прегрешения, она росла в огромном богатом замке и, разумеется, не имела никаких навыков по управлению святой обителью. Она же росла не здесь, так что ничего удивительного, что она понятия не имела о нашей жизни и о том, как этой жизнью управлять.

– Но разве может она приказать монахиням не видеть того, что является им во сне? Разве они вольны выбирать собственные сны или видения? Или и это вашей аббатисе не удается потому, что она монастырем управлять не умеет?

Клирик Пьетро сделал пометку возле этого вопроса Луки.

А сестра Урсула с улыбкой ответила:

– Ну конечно, она тут ни при чем. Если эти видения суть откровения, ниспосланные Богом, в таком случае ничто и никто не может ни остановить их, ни помешать им. Но если эти видения вызваны заблуждениями или безумием, если эти женщины сами себя запугивают, позволяя своим страхам править бал… Если им просто снятся пугающие сны, а они потом накручивают на это всякие дьявольские истории и рассказывают их другим… Прости меня за излишнюю прямоту, брат Лука, но я провела в этом монастыре двадцать лет и хорошо знаю, что две сотни женщин, живущие бок о бок, способны поднять настоящую бурю в стакане воды по самому ничтожному поводу, если им это позволить.

Лука удивленно поднял брови.

– Они что, способны произвольно вызывать у других лунатизм? Они могут заставить других выбегать ночью из своих келий и тщетно пытаться выбраться за ворота?

Сестра Урсула вздохнула.

– Значит, ты все видел?

– Прошлой ночью, – кивнул он.

– Я уверена, что среди монахинь действительно есть такие – одна или две, – которые и впрямь ходят во сне. И, несомненно, у одной или двух бывают порой вещие сны и видения. Но теперь у нас десятки молодых женщин, которые слышатголоса ангелов, видятдвижение звезд, ходят во сне и дико кричат от боли в израненных руках. Ты должен понимать, брат Лука: не все наши послушницы попали сюда по призванию. Многих отослали сюда родители, потому что в семье и так слишком много детей, или потому что та или иная девушка слишком тяготела к наукам, или потому что у нее умер жених, или же к ней никто не сватался. А иногда родители попросту ссылают в монастырь непокорных дочерей, и вот такие, естественно, являются здесь причиной всевозможных неприятностей. Так что далеко не все хотели и хотят жить здесь. И если кто-то из молодых женщин ночью покидает свою келью, что запрещается уставом, и начинает с криками бегать по галерее, всегда найдется еще хотя бы одна, которая с удовольствием к ней присоединится. – Сестра Урсула помолчала. – А потом и не одна.

– А стигматы? Откуда у той девушки на ладонях эти знаки?

Он сразу заметил, что она потрясена.

– Кто тебе об этом сказал?

– Вчера ночью я видел это собственными глазами. Видел и эту девушку, и других, которые за ней побежали.

Сестра Урсула опустила голову и молитвенно сжала руки; на мгновение Луке показалось, что она молится, просит Господа посоветовать ей, как лучше объяснить все это.

– Возможно, это чудо, – тихо промолвила она. – Мы не можем знать наверняка, откуда взялись эти стигматы. Но, может, никакого чуда и нет. И тогда – защити нас от зла, Пресвятая Дева, – это уже гораздо хуже.

Лука даже наклонился над столом, стараясь расслышать каждое ее слово.

– Гораздо хуже? Что ты хочешь этим сказать?

– Порой истинно верующая молодая женщина сама способна нанести себе пять ран Иисуса Христа. Этим она как бы свидетельствует свою ему преданность. Но иногда они идут еще дальше… – Сестра Урсула нервно передернулась и судорожно вздохнула. – Именно поэтому в монастыре и необходима строгая дисциплина. Монахини всегда должны чувствовать, что здесь о них могут позаботиться так же, как отец заботится о родной дочери. Они должны знать, что существуют строгие границы дозволенного. Однако управлять ими нужно очень осторожно.

– Значит, у тебя есть подозрения, что монахини сами себе такие раны наносят? – спросил потрясенный Лука.

– Все они – молодые женщины, – сказала его собеседница. – И настоящего руководителя у них нет. А ведь они обуреваемы страстями, они неспокойны. Так что нет ничего необычного в том, что они наносят такиераны самим себе или друг другу.

Брат Пьетро и Лука обменялись изумленными взглядами. Затем клирик, низко опустив голову, еще что-то отметил в своих бумагах.

– Ваше аббатство, кажется, довольно богато, – заметил Лука – собственно, он сказал первое, что пришло ему в голову, чтобы сменить столь страшную тему.

Сестра Урсула покачала головой.

– Нет, мы ведь приносим обет бедности. Каждая из нас приносит обеты бедности, послушания и непорочности. Мы ничем не можем владеть, не можем следовать собственной воле, не можем любить мужчину. Мы все принесли эти обеты; этого избежать невозможно. Да, мы все принесли их. И все сделали это по доброй воле.

– За исключением вашей настоятельницы? – предположил Лука. – Насколько я понимаю, она вовсе не хотела приносить эти обеты. Как и в монастырь уходить не хотела. Ей приказалиэто сделать. Ведь не по собственной воле ей пришлось вступить на путь бедности, послушания и отсутствия плотской любви?

– Тебе придется спросить об этом у нее, – с тихим достоинством промолвила сестра Урсула. – Она прошла обряд посвящения в монахини. Она отказалась от своих богатых одежд, хотя привезла с собой сюда полные сундуки. Из уважения к тому положению, которое она некогда занимала в обществе, ей было разрешено переодеваться в эти платья у себя в покоях. Ее служанка сама побрила ей голову и помогла переодеться в грубое белье и шерстяное платье в соответствии с нашим уставом. И она сама надела на голову апостольник и прикрыла лицо белым платом. А после этого пришла в часовню и в полном одиночестве долгое время лежала на каменном полу перед алтарем, раскинув руки и прижавшись лицом к холодным каменным плитам. Она сама предалась Господу, и только она сама знает, от всей ли души приносила она святые обеты. Ибо душа ее от нас, ее сестер, скрыта.

Она помолчала, колеблясь. Потом прибавила:

– Но ее служанка, разумеется, никаких обетов не приносила. Она живет среди нас, как чужая, и, насколько я знаю, никаким правилам не подчиняется. Я даже не уверена, служанка ли она у госпожи аббатисы. Похоже, их отношения более чем…

– Что? – в ужасе спросил Лука.

– Чем необычны, – спокойно пояснила она.

– Но разве ее служанка не из сестер-мирянок?

– Я действительно не знаю, стоит ли называть ее служанкой. Говорят, она была ее личной горничной с самого детства, и, когда аббатиса присоединилась к нашему ордену, она последовала за нею, как собака следует за своим хозяином; она сопровождает аббатису повсюду. И живет вместе с нею. Спать в монашеской келье она не пожелала и сперва спала в кладовой рядом со спальней аббатисы, а потом и вовсе стала ложиться на пороге ее комнаты, точно рабыня. А с недавнего времени они спят в одной постели. – Сестра Урсула поджала губы и помолчала. – Остается предположить, что аббатиса добровольно делит с нею ложе.

Перо брата Пьетро повисло в воздухе; от удивления он так и застыл с раскрытым ртом, но вслух не сказал ни слова.

– Она посещает церковь, – продолжала сестра Урсула, – ибо следует за госпожой аббатисой как тень, но не молится, не исповедуется и не ходит к мессе. Я полагаю, что она из неверных, хотя толком, разумеется, мне ничего не известно. Она – это какое-то невероятное исключение из наших правил. Мы даже сестрой ее не называем, а зовем по имени: Ишрак.

– Ишрак? – с удивлением повторил странное имя Лука.

– Она настоящая оттоманка, – сестра Урсула очень старалась говорить об этом спокойно. – У нас в аббатстве ее просто невозможно не заметить. Она носит черное платье, как мавританки, а лицо порой закрывает покрывалом. Кожа у нее цвета жженого сахара. Обнаженная, она кажется золотистой, как ириска. Покойный хозяин замка привез ее с собой из Иерусалима совсем ребенком. Возможно, она досталась ему в качестве военного трофея, а может, была у него в доме чем-то вроде любимого домашнего зверька. Он не стал давать ей другое имя и крестить ее тоже не стал, но воспитывал ее, рабыню, вместе со своей родной дочерью.

– Неужели ты думаешь, что это в ней причина здешних беспорядков? Ведь все, кажется, началось сразу после ее появления в аббатстве? И появилась она здесь, кажется, одновременнос госпожой аббатисой?

Сестра-алмонер пожала плечами.

– Некоторые монахини очень испугались, когда впервые ее увидели. Эта Ишрак, разумеется, еретичка, да и вид у нее довольно свирепый. И она, как я уже говорила, всегда тенью следует за госпожой аббатисой. Сестры находят… – она помолчала, подбирая нужное слово, – что она нарушает их покой. – И сестра Урсула тряхнула головой, подтверждая. – Да, она нарушает наш покой! Мы все так считаем.

– И чем же она его нарушает?

– Она ничего не делает для Господа нашего! – с неожиданной страстью воскликнула сестра Урсула. – А уж ради аббатства и вовсе палец о палец не ударит. И она ни на шаг не отходит от госпожи аббатисы, куда аббатиса, туда и Ишрак.

– И ей, разумеется, разрешено выходить за пределы монастыря? Ей ведь это не заказано?

– Она никогда не оставляет аббатису одну, – возразила его собеседница. – А госпожа аббатиса никогда из монастыря не выходит. Эта рабыня прямо-таки ужас на всех наводит. Она то крадется в тени, то скрывается в темном углу, за всеми наблюдая и все замечая, но ни с кем из нас не разговаривает. Иной раз кажется, будто к нам в ловушку угодило какое-то неведомое животное, а может, золотистая львица, и мы держим ее здесь в клетке.

– А сама ты ее боишься? – напрямик спросил Лука.

Сестра Урсула подняла голову и ясными серыми глазами посмотрела прямо на него.

– Я верю, что Господь защитит меня от любого зла, – сказала она. – Но если б я не была так уверена, что надо мною простерта десница Господня, эта женщина стала бы для меня истинным воплощением ужаса.

В комнате воцарилась тишина, словно там и впрямь пролетел шепот невидимого Зла. Лука чувствовал, как по спине у него ползут мурашки; брат Пьетро под столом судорожно вцепился в крест, который носил на поясе.

– С кем из монахинь мне следует побеседовать в первую очередь? – спросил Лука, желая нарушить затянувшееся молчание. – Запиши мне имена тех, кто ходит во сне, у кого проявлялись стигматы, кому являлись видения, кто чересчур долго постится.

Он подтолкнул к ней лист бумаги и перо, и она – не спеша, но и без колебаний – четким почерком написала шесть имен и вернула ему листок.

– А ты? – спросил он. – У тебя были видения? Ты случайно не ходила во сне?

Улыбка, которой она его одарила, казалась почти соблазнительной.

– Я просыпаюсь глубокой ночью и иду в церковь к полунощнице, а потом долго молюсь, – сказала она. – И после этого меня можно найти только в моей теплой постели.

Пока Лука пытался прогнать видение «ее теплой постели», она, не говоря больше ни слова, встала из-за стола и вышла из комнаты.

– Впечатляющая женщина, – тихо заметил Пьетро, глядя ей вслед. – Только подумай, ведь она в монастыре с четырех лет! Живи она в миру, ох и натворила бы она дел!

– Шелковые нижние юбки! – заметил Фрейзе, просовывая в дверь голову. – Не больно-то часто монахини их носят.

– Что-что? – переспросил Лука, непонятно почему приходя в ярость, ибо сердце у него все еще бешено стучало при воспоминании о том, как сестра Урсула после молитвы ложится в свою целомудренную теплую постель.