Текст книги "Диана де Пуатье"
Автор книги: Филипп Эрланже
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Коннетабль открыто называл Карла Лотарингского «большим теленком». Испытывая к Гизам зависть и ненависть, он, возможно, не слишком хорошо понимал этих молодых подстрекателей, которых можно бы было посчитать фантазерами, если бы они так методично, терпеливо, ожесточенно не боролись за осуществление своих честолюбивых планов. Если Монморанси хотел стать самым богатым и могущественным сеньором во Франции, то они стремились занять трон, получить тиару.105105
Потомки Валуа-Анжу, они уже нацелились на корону Обеих Сицилий.
[Закрыть]
Впрочем, такие необъятные планы были их слабым местом. Выдающийся стратег и утонченный гуманист, герой, популярный в народе, здравомыслящий, бодрый и находчивый, Франциск Лотарингский, как и его брат, стал бы настоящим государственным мужем, если бы оба они не ставили интересы своей семьи выше интересов страны.
Столкнувшись лицом к лицу с двумя этими вражескими силами, Диана поняла, какого метода борьбы нужно придерживаться. Отныне ее каждодневной задачей и заботой стало поддержание равновесия между ними. Это равновесие гарантировало сохранность ее собственной власти, поэтому нужно было оказывать милости каждому, чтобы никто не почувствовал себя в более низком положении, то есть не потерял почву под ногами, что могло быстро привести к падению.
С этой ночи 2 апреля 1547 года все правление Генриха оказалось полностью размечено. Клод де Лобепин написал:
«Подобно тому, как на небе мы видим два больших светила, солнце и луну… точно так же Монморанси и Диана в этом государстве оказывали неограниченное влияние, один – на корону, другая – на самого государя».
И автор мемуаров Таванн добавил:
«Коннетабль был кормчим и капитаном корабля, руль которого находился в руках госпожи де Валентинуа».
Более верным представляется менее поэтичное сравнение. Государство являло собой весы, коромыслом которых был слабый монарх, поддерживаемый волей своей любовницы; два ненасытных семейства находились на чашах, которые фаворитка постоянно приводила в равновесие, противопоставляя «высочайшему покровительству, которым пользовался Монморанси, опасное величие Гизов». День исчезновения короля и его Эгерии стал бы днем возрождения феодализма, который считали погребенным вместе с коннетаблем Бурбонским.
На тот момент «милая Франция» напоминала Сад Гесперид. Франциск I, охраняя ее, увеличил ее территорию (Савойя, Бюже, Пьемонт), укрепил, централизовал и сделал доступной для веяний Возрождения. Конечно, кровопролитные войны не проходили бесследно, несомненно, стремление государства увеличивать налоги вызывало бунты, Реформация подрывала благополучие страны, но какое государство могло бы сравниться с Францией, какой город мог бы поравняться с Парижем с населением в пятьсот тысяч жителей, «который превосходил, по словам Марино Кавалли, все европейские города… и был достойной столицей первого христианского королевства»?
Согласно традиции, которая отнюдь не была близка к исчезновению, роскошь, которая вызывала потрясение у иностранцев, к несчастью, компенсировалась нехваткой денежных средств у народа. Франциск I увеличил сумму расходов с двух миллионов четырехсот тысяч до четырех миллионов шестисот тысяч ливров, так никогда и не покрыв изначальную нехватку средств на возврат денежных заемов, потраченных на благоустройство столицы и на содержание королевской резиденции. Незадолго до смерти создатель Шамбора, Лувра и Фонтенбло был вынужден продать украшения алтарей вплоть до серебряной решетки, которой при Людовике XI была обнесена могила святого Мартина. Но даже тогда он не подумал о том, чтобы уменьшить свиту своих придворных. Генрих II и его приближенные еще меньше задумывались о режиме экономии, о котором забыли со времен Людовика XII и вспомнили лишь при Сюлли.106106
Сюлли. Максимильен де Бетюн, герцог де (1559–1641) – сюринтендант финансов Генриха IV.
[Закрыть] Разница состояла лишь в том, что жажда наживы на какое-то время заменила собой расточительность.
* * *
Вопрос об управлении государством был решен, и можно было переходить к дележу добычи. Монморанси, которого утвердили на должности коннетабля и главного распорядителя двора, достались управление Лангедоком, сто тысяч экю107107
Примерно четыреста пятьдесят миллионов современных франков.
[Закрыть] недополученного жалованья и двадцать пять тысяч жалованья ежегодного; его племяннику Оде де Шатильону, который уже был архиепископом Тулузским, – епископство-пэрство Бове и через какое-то время кардинальский сан; другому его племяннику, Гаспару де Шатильон-Колиньи, – должность генерал-полковника пехоты; Франциску Лотарингскому – возведение в герцогство-пэрство графства Омаль, губернаторство в Нормандии и Дофине, равенство титула с первым принцем крови (Антуаном де Бурбон-Вандомским), Карлу Лотарингскому – кардинальский сан (он получил его в июле и с тех пор стал называться кардиналом де Гизом), приносящее немалый доход право судопроизводства, множество аббатств или пребенд; Сент-Андре – разнообразные чины, масса свободной земли, губернаторства в важнейших областях – Лионне, Оверни, Бурбонне, затем – маршальский жезл; между коннетаблем, Омалем и Сент-Андре были поделены две десятых части церковного имущества стоимостью в восемьсот тысяч ливров, то есть два с половиной миллиарда франков (в ценах 1955 года).108108
По оценке Люсьена Ромье и Жана Эритье.
[Закрыть]
Королева получила какие-то крохи, выплату двухсот тысяч ливров и должность командующего галерным флотом для своего кузена Пьера Строцци.
Ослепленные алчностью Монморанси, Гизы и сама Диана принялись оспаривать между собой богатейшее аббатство Сен-Тьерри-ле-Реймс, которое приносило двенадцать тысяч ливров дохода. Король примирил их, отдав его маршалу де Вьейвилю. Это был практически единственный его самостоятельный поступок, так как, вновь по словам д'Лобепина, «они вчетвером (не считая Сент-Андре) раздирали его, как лев свою добычу».
Нужно отметить, что характеры этих хищников благоприятствовали их сближению. Если жадность Монморанси превосходила его честолюбие, то Гизы, несмотря на свою любовь к золоту, ценили славу выше богатства. Поэтому именно им легче было найти общий язык с фавориткой, которая, как и ее прежний компаньон, отдавала предпочтение только деньгам.
Диана выбрала для себя подарки, которые недвусмысленно намекали на ее господство: для начала, как если бы другой королевы и вовсе не было, драгоценности короны, к которым добавился бриллиант стоимостью в пятьдесят тысяч экю, вырванный у госпожи д'Этамп; земельное владение Бейн, замок Лимур, также бывшие в собственности ее соперницы. Затем произошло неслыханное: при каждой смене правления обладатели различных должностей обязаны были платить налог, чтобы быть «подтвержденными» обладателями этих должностей. Вся прибыль после его уплаты – огромная сумма в сто тысяч экю, по Брантому, триста тысяч, по Сен-Морису, – отправилась не в государственную казну, а в сундуки Мадам, которая, кроме того, получила весь доход от выплаченной пошлины на колокола.
«Король, – сказал Рабле, – повесил колокольни на шею своей кобылы».
Во Франции было множество «невозделанных земель», то есть земель, у которых не было неоспоримых владельцев; каждый из этих случаев подлежал судебному разбирательству. Красавица прибрала их к своим рукам. После чего, вспомнив о непреклонности своего веропослушания, она присвоила также имущество, конфискованное у протестантов или отобранное у евреев. Оценка примерно в три миллиарда современных франков первых подарков, сделанных Угрюмым красавцем своей любовнице, не будет преувеличением.
В июне фаворитка получила также поместье и замок Шенонсо. Эта история стоит нашего более пристального внимания, так как невозможно подобрать лучшего примера, чтобы показать, как вела себя вдова Великого Сенешаля в случаях, когда дело затрагивало ее интересы.
Перестроенный финансистом Тома Бойе в 1513 году, приобретенный Франциском I в 1535-м, восхитительный Шенонсо с тех пор принадлежал короне и, согласно королевскому эдикту от 30 июня 1539 года, являлся неотчуждаемым имуществом. Поэтому царственный Амадис окружил этот недозволенный законом поступок предосторожностями, которые сделали бы честь опытному юристу.
В письмах, предназначавшихся для огласки, король ссылался на неоценимые услуги, за которые его «досточтимый господин и отец, да спасет его Господь, обремененный делами и затрудненный ведением важных сражений вплоть до самой своей кончины, не смог соответственно вознаградить Людовика де Брезе». Это вознаграждение он с радостью передавал, наконец, «своей милейшей, любезной кузине». Контракт, санкционирующий это деяние, содержал ответы на все возражения, которые, так или иначе, могли возникнуть.
Но последний пункт контракта содержал в себе подвох: он позволял получающей выгоду стороне оспорить соглашение, заключенное в 1535 году между Франциском I и Антуаном Бойе, наследником Тома, если доходы от поместья не достигали той суммы, которая послужила базой для определения продажной цены.
Третьего июля Диана отправилась на поклон к Его Величеству уже как владелица замка Шенонсо.
Все же она не была спокойна: проклятый эдикт 1539 года представлял для нее угрозу, пока ее земля считалась ранее принадлежавшей короне. Существовал только один способ избавиться от этого «домениального пятна»: потребовать аннулирования сделки по продаже 1535 года, обвинив несчастного Антуана Бойе в том, что он преувеличил сумму доходов от Шенонсо.
Уличенному в этом мошенничестве бедняге пришлось бы вернуть девяносто тысяч ливров, которые он получил двенадцать лет тому назад, чего он никак не смог бы сделать. Тогда бы его имущество конфисковали, поставили на торги, и ничто уже не помешало бы Мадам с чистой совестью приобрести собственность, превратившуюся в частную. Таков был макиавеллевский план, разработанный божественной Орианой.
В суде Бойе показал, что оценкой занимался не он, а люди короля. Когда стало ясно, что парижский Парламент удовлетворился таким ответом, король тут же передал дело в Анжуйскую Палату, от услуг которой отказался, так как она оказалась тоже слишком снисходительной. Когда процесс начался в Большом Совете, то есть на чрезвычайном суде, Бойе понял, в чем дело, и сбежал в Венецию.
Тем не менее дело рассматривалось и дальше в течение многих лет. Из-за беззаконного отказа в правосудии оно завершилось так, как того хотела Диана, и 8 июня 1555 года она смогла, наконец, купить Шенонсо с аукциона, заплатив пятьдесят тысяч ливров (сумма затем была возмещена из казны). Так как Большой Совет одобрил этот акт, невзирая на прерогативы Парижского Парламента, король был вынужден издать специальный эдикт, даровавший Большому Совету такую же власть, какой обладали другие суды с их юрисдикцией. И он заранее отменил все приговоры судов, препятствующие осуществлению этого нового права.
Тем временем документы, подтверждающие право владения, оставались в руках Бойе. Он приехал и отдал их, согласившись с условиями сделки, которая позволяла ему вернуться во Францию и вновь обрести свою должность.
Отныне Мадам считала себя мирной собственницей великолепного поместья, откуда начиная 1547 года она не переставала доказывать свое неограниченное могущество.
Приобретать, укреплять, обеспечивать: эта тройная забота никогда не оставляла ее. Ее вторая дочь уже давно вышла из того возраста, в котором обычно выдавали замуж девиц такого знатного рода. Дело было в том, что Диана собиралась с ее помощью скрепить могущественный союз Гизов и Пуатье, на тот момент особенно полезный для семьи зятя, но и способный в дальнейшем сделать неуязвимой семью тещи. Ощутив в самый последний момент угрызения совести, Франциск Лотарингский, по свидетельству Брантома, обратился за советом к Колиньи. Суровый сеньор заявил, «что он ценит немного доброй славы больше, чем много богатства». Эти слова были «очень неприятны для обоих братьев», но, в конечном счете, не изменили их решения.
Как только не стало Франциска I, союз был поспешно заключен, и Луиза де Брезе стала маркизой Майеннской. Ее супруг, молодой Клод де Гиз, обладал многими прекрасными качествами, которые несколько затмевали блеск его старших братьев. Ему удалось добиться дружбы Мадам и, кроме того, укрепить ее доверие к членам его семьи.
С самого начала нового правления итальянские послы отмечали как важный факт то, что Карл Лотарингский обедал за одним столом с Дианой и что оба они образовывали вместе с Франциском нечто вроде Секретного совета. Нунций называл отпрысков Гиза «любимчиками и фаворитами». Мадам считала, что величие выдающегося дома без таких сынов не было бы столь непоколебимым.
Накопив за несколько недель такое состояние, была ли ученица Анны де Боже и Великого Сенешаля удовлетворена? Ничуть нет. Частного состояния, каким бы огромным оно ни было, ей было недостаточно. Ее завораживали государственные финансы, контроль над ними был ей необходим.
Дюваль, государственный казначей, к собственному несчастью, не понял, каким был каприз этой красивой женщины. Его изгнали и заменили неким Блонде, который так не церемонился. Каждое утро после холодного душа и скачки по лесу Диана принимала его у себя и получала информацию о денежных поступлениях, расходах, «сделках», особенно о судебных делах, за которыми следовали уплаты штрафов или конфискации. Бывшей супруге Сенешаля Нормандии очень нравились процессы, результат которых приносил выгоду тем, кто, как казалось, никак не относился к делу. Никто так изящно, как она, не наживался на сутягах.
Наряду с Екатериной Медичи, Диана была достойна стать одним из персонажей Бальзака.
Месть
Укрывшись в Лимуре, герцогиня д'Этамп ожидала, что ее арестуют, предадут смерти. Так как ничего подобного не происходило, она расхрабрилась до такой степени, что настояла на аудиенции у короля и попросила вернуть ей апартаменты в замке Сен-Жермен, который уже занял коннетабль. Король, насмехаясь, отправил ее к королеве Элеоноре, сказав, что «он сделает так, как будет угодно Ее Величеству». Анна не стала настаивать.
Диана не находила никакого удовольствия в жестоком мщении. Денежные дела и все те же судебные процессы были ее излюбленными средствами как собственного возвеличивания, так и борьбы с врагами. Против той, которая так долго ее оскорбляла, она собиралась использовать механизм, способный стереть в порошок и потерпевшую поражение фаворитку, и ее предполагаемого любовника, графа де Лонгваля. Роковая кампания 1544 года, распространившиеся тогда слухи о сдаче Эперне должны были послужить основой для двойного обвинения в государственной измене. «Все делалось, – заявил Сен-Морис, – с целью усугубить общее состояние госпожи д'Этамп, которая вскоре должна была оказаться поверженной».
Лонгваль нашел единственный способ отразить такую опасность. Он отправился к Карлу Лотарингскому, теперь уже кардиналу де Гизу, и пообещал ему восхитительный замок Марше за то, «что он сам и все его владения во Франции окажутся в безопасности». Эта попытка удалась.110110
Гриньян, губернатор Прованса, преследуемый за уничтожение вальденсов, вышел из положения таким же образом, отдав свой замок Франциску Лотарингскому.
[Закрыть]
Ловкий кардинал убедил короля и Мадам оставить их замысел. Может быть, Диана увидела опасность в возникновении подобной традиции преследовать попавших в немилость королевских любовниц. Но Анна так просто не отделалась. Внезапно появился ее забытый муж, отправлявший ей выплаты в течение пятнадцати лет, горечь которого усугублялась еще и тем фактом, что он лишался части своих благ, Этампа, Шевреза, Дурдана, Лимура.
«Упомянутый господин д'Этамп отправил ее в Бретань, – рассказал Сен-Морис своему господину, – и говорят, что сейчас она превосходит всех своим вынужденным, или притворным, смирением». Запоздалая ревность довела герцога до того, что он отобрал драгоценности у своей жены и возбудил против нее дело в суде. Диана, которая, вероятно, являлась вдохновительницей происходившего, смогла убедить безвольного короля самому отправиться в Парламент и в качестве свидетеля обвинять бывшую спутницу своего отца!
Анне, водворенной в унылый замок Ла Ардунейе, пришлось там восемнадцать лет ждать избавления от своего мужа.
– Не та вдова, кто хочет этого! – вздыхала она.
Наконец, она дождалась и прожила примерно до 1580 года, не став протестанткой, как говорят, но оказывая помощь сторонникам Реформации.
* * *
Король недолго пробыл в Сен-Жермене. Как только был утвержден новый правительственный состав, он отправился к своему дорогому коннетаблю в Экуан, который был свидетелем самых прекрасных мгновений его любви. Впрочем, Диана решила, что он не до конца еще оказался в ее власти, и вскоре увлекла его за собой в Ане, к себе домой. В этот промежуток времени, когда мысли короля действительно смешивались с мыслями фаворитки, было принято множество важных решений.
Мадам пожелала незамедлительно показать, что она правила не в качестве женщины легкого поведения. Удивленным придворным было приказано больше предаваться «мудрым и добродетельным размышлениям». Чтобы помочь им в этом, были отменены ежедневные «танцульки» и концерты, значительно сокращено количество празднеств. Никаких фрейлин: при королеве отныне должны были находиться только четыре «свитские дамы», выбранные из числа «самых серьезных и честных женщин». Естественно, самой серьезной и честной оказалась сама вдова Сенешаля. Остальными камеристками стали госпожа де Монпансье, госпожа де Невер и госпожа де Сен-Поль. Было сделано серьезное нововведение: дворянам запрещалось присутствовать «утром при пробуждении и вечером при отправлении ко сну своих дочерей в их комнатах».
Франциск I умер, и добродетель, наконец, восторжествовала в неожиданном облике грешницы в трауре.
Королева Элеонора приняла решение покинуть страну, где она испытала столько горя. Перед отъездом она воззвала к возродившейся добродетели, подвергнув опале госпожу де Канапль, одну из последних любовниц своего супруга. Хотя госпожа де Канапль была подругой Дианы, охотница, попавшаяся в сети собственной игры, смогла лишь спасти несчастную от монастыря, куда она должна была быть заключена после удаления от двора.111111
Saint-Mauris.
[Закрыть]
Помимо других забот, фаворитка надеялась на претворение в жизнь замысла, который она вынашивала в течение долгого времени. Обозначить свой приход к власти, завладев частью богатств короны и установив в королевском окружении новый порядок, отнюдь не было пределом ее мечтаний. Ей были необходимы особенная торжественность, восхитительное судебное торжество (как всегда!), которое увековечило бы ее победу над врагами.
Обычное судебное разбирательство и вынесенный приговор, безусловно, потрясли бы толпу: но они бы слишком принизили Угрюмого красавца и его несравненную возлюбленную. Все должно было произойти в точности по рыцарским канонам и так, чтобы оставалась возможность для божественного вмешательства. Жертва? Вот уже год, как она была известна, с того самого момента, когда колосс Ла Шатеньере, сторонник дофина, вызвал на дуэль невезучего Жарнака, зятя госпожи д'Этамп.
Но осталась ли злоба несчастного принца в сердце всемогущего повелителя? Пример его деда, Людовика XII, который отказался «выплачивать долги герцога Орлеанского», подсказывал ему, как следовало бы поступить, и делал еще более шокирующей трагическую развязку альковной интриги.
Ни один из историков, старающихся реабилитировать Генриха II, не смог найти оправдания тому постыдному воодушевлению, с которым этот печальный герой разделил губительную ненависть своей любовницы. Достаточными ли извинениями являются слабость и любовь для того, кто должен служить примером для миллионов людей? Вызывает полное замешательство поведение монарха, чьи легисты старались основываться на римском праве, главы государства, храбро отрекшегося от средневековой косности, который в то же время собирался вновь ввести в обращение «старое доброе готское право, мудрость состязаний, суд шпаги»!
Ла Шатеньере уже «проявлял нетерпение, отвратительное и непереносимое для всех, входил в огромные траты, что было бы невозможно, если бы король, который его любил, не снабдил его средствами». Жарнак, хотя и не обделенный храбростью, чувствовал, что мужество оставляет его. Слова, произнесенные им во время дуэли, говорят о том, что он был у Дианы и пытался заставить ее смилостивиться. Мадам сослалась на королевскую волю и осталась холодна, как камень.
Помощниками ее в этом деле были Гизы, господин д'Омаль пообещал стать поручителем Ла Шатеньере. Они надеялись на то, что в награду за свой подвиг фанфарон получит видную должность генерал полковника пехоты, впрочем, предназначавшуюся Колиньи, любимому племяннику коннетабля.
Монморанси был встревожен. Он чувствовал, какие неприятные последствия может повлечь за собой эта затея. Двадцать третьего апреля на Совете в замке Ане разгорелся жестокий спор по этому вопросу. Коннетаблю пришлось смириться с волей господина, но в тот же день в запасе Колиньи появился чин генерал-полковника.
Тотчас же разнеслась весть об этом судебном поединке, который должен был состояться 10 июля в присутствии Их Величеств в Сен-Жерменском лесу. Ничего подобного не случалось вот уже несколько поколений (Святой Людовик уже прилагал усилия к тому, чтобы помешать подобной практике). Бескрайнее любопытство охватило страну. Города и деревни, замки, дворянские поместья, дома буржуа, целая толпа пришла в движение, нетерпеливо ожидая этого необычного зрелища, всколыхнулся и двор, это чудо Христианства, по словам одних, эта гидра, по мнению других, пожирающая народное достояние.
Жарнак, набожно, сосредоточенно помолившись, приготовился к смерти. Затем он прибегнул к искусству итальянца Кеза, прославленного мастера фехтования. Ла Шатеньере также советовался с итальянцами, стараясь разузнать их секреты. Но человек, к которому он обратился, дал ему совет, повлекший за собой, по мнению Монлюка, его поражение.
Кто же был этот неловкий… или коварный человек? Кузен королевы, Пьер Строцци. Безусловно, Медичи всеми силами желала неудачи предприятию своей доброй кузины. Этого не хотел и Монморанси. Итак, этот поединок был не просто поединком между старым и новым двором, он также выражал противостояние любовницы и супруги, любимчиков фаворитки и старого государственного наставника.
Перед военным представлением прошло траурное мероприятие: наконец, тело Франциска I было перевезено в Сен-Дени, как и тела его детей, дофина Франциска и герцога Орлеанского.
В свое последнее путешествие тот, кто так любил роскошь, отправился окруженным невиданным великолепием. После «сорока дней» в Сен-Клу королевские останки, сначала находившиеся в церкви Нотр-Дам-де-Шан, пересекли Париж, в котором все, что можно, было обито фиолетовым бархатом с вышивкой серебром. Огромное количество оружия, черных плюмажей, фонарей, обтянутых крепом, свечей, блистательные костюмы почетного караула составляли картину, которую наблюдали тысячи потрясенных зевак.
Генрих захотел присутствовать при этом как обычный зритель. В сопровождении Вьейвиля и Сент-Андре он стоял у окна в одном из домов по улице Сен-Жак и оттуда наблюдал за следованием кортежа.
Ему приписывают ужасные слова:
– По этой дороге идет мое счастье!
Мы скорее склонны придерживаться версии, согласно которой «он был растроган до слез» видом погибшей семьи. Вероятно, его друзья поспешили утешить его, напомнив о том, насколько «выгодно» ему это тройное горе…
* * *
Ристалище было открыто 10 июля в шесть часов утра. Все придворные торжественно восседали на помостах, возвышаясь над огромным количеством народа, толпившимся вокруг.
Провинциалы наивно удивлялись тому, что рядом с Его Величеством сидели две женщины, с одной стороны, толстушка флорентийка в своих белых шелках и знаменитых жемчугах, с другой, высокая и мрачная дочь Роны, не менее величественная, но вся сияющая от гордого ликования.
Все следовали вычурным вековым обрядам, как если бы Франция эпохи Возрождения вернулась во времена Филиппа-Августа.
Герольд Гюйен отправился искать атакующего, Ла Шатеньере, который появился в сопровождении своего поручителя, герцога д'Омаля, и свиты из трехсот дворян, одетых в его цвета, белый и алый. Под оглушительный рев труб и грохот барабанов эта группа сделала круг по полю, прежде чем отвести Ла Шатеньере в его палатку.
Герцог Вандомский изъявлял желание стать поручителем Жарнака. Ему это запретили, и он в гневе покинул площадку. Господина де Буази, обер-шталмейстера, назначили в помощники тому, насчет кого никто не сомневался, что вечером он будет ужинать у Плутона.
Ла Шатеньере предназначалось пышное чествование на банкете, к которому уже шли приготовления. Множество грандов одолжили свою посуду для такого случая.
Атакуемый имел право выбрать оружие. Ко всеобщему удивлению, господин де Буази сделал заявку на орудия, которые вышли из употребления еще в XV веке, тяжелые, сковывающие движения, вышедшие из моды оружие и доспехи. Зачем хрупкому Жарнаку потребовалось настолько усложнять свое положение? Брантом высказывает на этот счет мнение, что эта тяжесть должна была еще в большей степени помешать его противнику, который в одном из прежних сражений получил ранение в руку.
Герцог д'Омаль воспротивился желанию господина де Буази. Он был одним из «полевых судей», которые занимались разрешением сложных вопросов. Члены трибунала, возглавляемого коннетаблем, совещались целый день, обсуждая кинжалы, шпаги, кольчугу и, в особенности, латные рукавицы, эти латные рукавицы времен Карла Смелого, которые должны были доставить Ла Шатеньере особые неудобства. По этому пункту, как и по большинству других, требования Жарнака были удовлетворены.
Было уже шесть часов вечера, когда до слуха раздраженной, истомленной долгим ожиданием толпы донесся вещий крик герольда: «Пропустите их, этих славных бойцов!»
Дуэль закончилась очень быстро. Пройдя несколько шагов, Жарнак, решивший, будь что будет, и даже не пытавшийся защищаться, нанес Ла Шатеньере знаменитый «удар», которому его научил Кез. Удар пришелся в ногу противника.
Колосс закачался, замешкался, получил второй удар и рухнул с рассеченным коленом.
Даже Давид и поверженный им Голиаф не вызвали у присутствующих такого изумления и возбуждения.
– Верни мне мою честь! – выкрикнул Жарнак, – и проси пощады у Бога и у короля!
Ла Шатеньере не отвечал, и тогда победитель преклонил колени перед Его Величеством:
– Сир, я умоляю Вас считать меня благородным человеком!.. Я передаю в Ваши руки Ла Шатеньере. Берите его.
Ошеломленный Генрих был не в состоянии так быстро отреагировать на произошедшее. Парализованный яростью и унижением, он не мог вымолвить ни слова.
Жарнак вернулся к раненому и потребовал, чтобы он отрекся от своих слов. Вместо ответа Ла Шатеньере, приподнявшись на одно колено, попытался нанести противнику удар, но вновь упал. Жарнак, не осмеливаясь добить его и находясь в замешательстве, снова упал на колени перед своим мертвенно бледным, безмолвным повелителем со словами:
– Сир, Сир, я прошу Вас, позвольте мне передать его Вашей милости, ведь он рос в Вашем доме… Сир, сочтите меня благородным человеком!…
Молчание короля не позволяло дать удовлетворение победителю и могло к тому же привести к смерти побежденного. И все же он упорствовал. Амадис не мог смириться с тем, что он должен признаться перед Дамой в своем постыдном поражении.
Обезумевший, растерянный Жарнак вновь подошел к Ла Шатеньере:
– Признайся перед Создателем, и останемся друзьями!
Затем он в третий раз обратился к королю, умоляя его:
– Сир, по крайней мере, во имя Господа нашего, заберите его!
Монморанси, осмотрев раненого, вмешался:
– Посмотрите, Сир, его нужно избавить от этого.
Все то же безмолвие, толпа начинала волноваться. Тут Жарнак осмелился повернуться к главному персонажу этой трагедии:
– Ах! Мадам, – крикнул он Диане, – Вы меня об этом предупреждали!
Король испугался, или, может быть, его любовница взглядом приказала ему покончить с этим. Его губы, наконец, приоткрылись:
– Вы передаете его моей милости?
– Да, Сир! Благородный ли я человек?
По правилам, Генрих должен был положить конец этой зловещей сцене, провозгласив:
– Вы благородный человек!
Но он не осмелился сделать этого.
– Вы выполнили свой долг, – произнес он, – и Ваша честь должна быть Вам возвращена!
Возгласы собравшихся перекрыли его слова. Монморанси, втайне радуясь, напомнил о традиции: победитель должен был обойти ристалище кругом почета. Но Жарнак отказался от этого слишком опасного чествования.
Весь дрожа, он взошел на помост. Король, взявший себя в руки, обнял его:
– Вы сражались, как Цезарь, и говорили, как Аристотель!
Генрих даже не взглянул на своего друга, на своего незадачливого защитника, когда его, бесчувственного, уносили.
Народ стал выражать свою радость самым диким образом; присутствовавшие при этом поединке ворвались в палатку Ла Шатеньере и, обнаружив, что там все готово для пиршества, стали громить, грабить, уносить посуду. Короля предупредили, и он воспользовался этим случаем, чтобы выплеснуть свою ярость. Он приказал гвардейцам восстановить порядок, используя любые средства, и все завершилось жестоким побоищем, оставившим на площадке множество жертв, которые не были предусмотрены для удовлетворения каприза Мадам.
Несчастный Ла Шатеньере не получил в качестве поддержки от короля даже самой маленькой весточки. Безутешный, он сорвал свои повязки, дав своей жизни утечь вместе с кровью ран.
«Удар Жарнака» не дал Диане восторжествовать победу и оставил на ее совести жизнь ни в чем не повинного грубого существа.
